Сентября. Новый церковный год

Новый церковный год. "Господи, как я мал пред Тобою!" Сколько было истинных общежитий. Наш друг и котенок

Сегодня первый день нового церковного года. На целую четверть года мир отстал от Церкви, и так во всем! От колыбели и до самой могилы идет теперь решительное и полное во всем отступление от матери-Церкви... А за мо­гилой что будет?!.

Погода сегодня дивная. Солнце по-весеннему греет и заливает веселыми лучами наш са­дик и чудный Оптинский бор, с востока и юга подступивший почти вплотную к нашему уеди­нению. Я вышел на террасу и чуть не задохнул­ся от наплыва радостно благодарных чувств к Богу, от той благодати и красоты, которыми без числа и без меры одарил нас Господь, поселив нас в этом раю монашеском. Что за мир, что за безмятежие нашего здесь отшельничества! Что за несравненное великолепие окружающей нас по­чти девственной природы! Ведь соснам нашим, величаво склоняющим к нам свои пышно зеле­ные могучие вершины, не по полтысячи ли лет будет? Не помнят ли некоторые из них тех лю­тых дней, когда злые татарове шли на Козельск, под стенами и бойницами которого грозный Батый задержан был на целых 7 недель доблес­тью отцов теперешних соседей оптинских?.. И стою я, смотрю на всю эту радость, дышу и не надышусь, не налюбуюсь, не нарадуюсь...

— И вспомнил Иаков, — слышу я за спи­ной своей знакомый голос, — что из страны сво­ей он вышел и перешел через Иордан только с одним посохом, и вот — перед ним его два ста­на. И сказал в умилении Иаков Богу: "Госпо­ди, как же я мал пред Тобою!"^[117]

Я обернулся, уже зная, что это он, друг наш. И заплакало тут мое окаянное и грешное серд­це умиленными слезами к Богу отцов моих, и воскликнуло оно Ему от всей полноты нахлы­нувшего на него чувства:

— Господи, как же я мал пред Тобою!

А мой батюшка, смотрю, стоит тут же, ря­дом со мною, и радуется.

— Любуюсь я, — говорит, — на ваше об­щежитие, батюшка-барин, и дивуюсь, как это вы благоразумно изволили поступить, что не пренебрегли нашей худостью.

— Нет, не так, — возразил я, — это не мое, а обитель ваша святая не пренебрегла нами, на­шим, как вы его называете, общежитием.

Он как будто и не слыхал моего возраже­ния и вдруг, улыбнувшись своей тонкой улыб­кой, обратился ко мне с таким вопросом:

— А известно ли вам, сколько от сотворе­ния мира и до нынешнего дня было истинных общежитий?

Я стал соображать.

— Вы лучше не трудитесь думать, я сам вам отвечу — три!

— Какие?

— Первое — в Эдеме, второе — в христи­анской общине во дни апостольские, а третье...

Он приостановился... "А третье — в Оптиной, при наших великих старцах".

Я вздумал возразить: "А Ноев ковчег-то?"

— Ну, — засмеялся он, — какое ж это обще­житие? Сто лет звал Ной к себе в ковчег людей, а пришли одни скоты. Какое ж это общежитие?! Сегодня, точно подарок к церковному но­вому году, батюшка наш преподнес нам новый камень самоцветный из неисчерпаемого ларца, где хранятся драгоценные сокровища его па­мяти.

— Вот и у нас в моем детстве тоже было не­что вроде Ноева ковчега; только людишечки мы были маленькие, и ковчежек наш был нам по росту, тоже малюсенький: маменька, я — пол­зунок да котик наш серенький. Ах, скажу я вам, какой расчудесный был у нас этот котик!.. Послушайте-ка, что я вам про него и про себя рас­скажу!

Под свежим впечатлением от рассказа запи­сываю я эти строки и умиляюсь, и дивлюсь кра­соте его благоуханной...

— Я был еще совсем маленьким ребенком.

— так начал свое повествование о. Нектарий.

— таким маленьким, что не столько ходил, сколько елозил[118] по полу, а больше сиживал на своем седалище, хотя кое-как уже мог говорить и выражать свои мысли. Был я ребенок кроткий, в достаточной мере послушливый, так что ма­тери моей редко приходилось меня наказывать. Помню, что на ту пору мы с маменькой жили еще только вдвоем, и кота у нас не было. И вот в одно прекрасное время мать обзавелась котен­ком для нашего скромного хозяйства. Удиви­тельно прекрасный был этот кругленький и ве­селенький котик, и мы с ним быстро сдружились так, что, можно сказать, стали неразлучны. Елозю ли я на полу — он уж тут как тут и об меня трется, выгибая свою спинку; сижу ли за миской с приготовленной для меня пищей — он приспособится сесть со мною рядышком, ждет своей порции от моих щедрот; а сяду на седа­лище своем — он лезет ко мне на колени и тя­нется мордочкой к моему лицу, норовя, чтобы я его погладил. И я глажу его по шелковистой шерстке своей ручонкой, а он себе уляжется на моих коленках, зажмурит глазки и тихо поет-мурлычет свою песенку.

Долго длилась между нами такая дружба, пока едва не омрачилась таким событием, о котором даже и теперь жутко вспомнить.

Место мое, где я обыкновенно сиживал, по­мещалось у стола, где, бывало, шитьем зани­малась маменька, а около моего седалища, на стенке, была прибита подушечка, куда мамень­ка вкалывала свои иголки и булавки. На меня был наложен, конечно, запрет касаться их под каким бы то ни было предлогом, а тем паче вы­нимать их из подушки, и я запрету этому под­чинялся беспрекословно.

Но вот как-то раз залез я на обычное свое местечко, а вслед за мной вспрыгнул ко мне на колени и котенок. Мать в это время куда-то от­лучилась по хозяйству. Вспрыгнул ко мне мой приятель и ну ко мне ластиться, тыкаясь к мое­му лицу своим розовым носиком. Я глажу его по спинке, смотрю на него и вдруг глазами сво­ими впервые близко-близко встречаюсь с его глазами. Ах, какие это были милые глазки! Чи­стенькие, яркие, доверчивые... Меня они пора­зили: до этого случая я и не подозревал, что у моего котенка есть такое блестящее украшение на мордочке...

И вот смотрим мы с ним друг другу в глаза, и оба радуемся, что так нам хорошо вместе. И пришла мне вдруг в голову мысль попробовать, из чего сделаны под лобиком у котика эти бле­стящие бисеринки, которые так весело на меня поглядывают. Поднес я к ним свой пальчик — котенок зажмурился, и спрятались глазки; от­нял пальчик — они опять выглянули. Очень меня это забавило. Я опять в них — тык паль­чиком, а глазки — нырь под бровки....Ах, как это было весело! А что у меня у самого были такие же глазки и что они так же жмурились, если бы кто к ним подносил пальчик, того мне и в голову не приходило... Долго ли, коротко ли я так забавлялся с котенком, уж не помню, но только вдруг мне в голову пришло разнооб­разить свою забаву. Не успела мысль мелькнуть в голове, а уж ручонки принялись тут же при­водить в исполнение. Что будет, подумалось мне, если из материнской подушки я достану иголку и воткну ее в одну из котиковых бисе­ринок? Вздумано — сделано. Потянулся я к по­душке и вынул иголку...

В эту минуту в горницу вошла маменька и, не глядя на меня, стала заниматься какой-то приборкой. Я невольно воздержался от приду­манной забавы. Держу в одной руке иголку, а другой ласкаю котенка...

— Маменька! — говорю. — Какой у нас котеночек-то хорошенький!

— Какому же и быть! — отвечает мамень­ка. — Плохого и брать было бы не для чего.

— А что это у него, — спрашиваю, — под лобиком — иль глазки?

— Глазки и есть; и у тебя такие же.

— А что, — говорю, — будет, маменька, если я котеночку воткну в глазик иголку?

Мать и приборку бросила. Как обернется ко мне да как крикнет:

— Боже тебя сохрани!

И вырвала из рук иголку.

Лицо у маменьки было такое испуганное, что я его выражение до сих пор помню. Но еще более врезалось в мою память ее восклицание:

— Боже тебя сохрани!

Не наказала меня тогда мать, не отшлепа­ла, а только вырвала с гневом из рук иголку и погрозила:

— Если ты еще раз вытащишь иголку из подушки, то я ею тебе поколю руку.

С той поры я и глядеть даже боялся на зап­ретную подушку. Прошло много лет. Я уже был иеромонахом. Стояла зима; хороший, ясный выдался денек. Отдохнув после обеденной тра­пезы, я рассудил поставить себе самоварчик и поблагодушествовать за ароматическим чай­ком. В келье у меня была вода, да несвежая. Вылил я из кувшина эту воду, взял кувшин и побрел с ним по воду к бочке, которая в скиту у нас стоит обычно у черного крыльца трапезной. Иду себе мирно и не без удовольствия предвку­шаю радости у кипящего самоварчика, за аро­матной китайской травкой. В скитском саду ни души. Тихо, пустынно... Подхожу к бочке, а уж на нее, вижу, взобрался один из наших старых монахов и тоже на самоварчик достает себе чер­паком воду. Бочка стояла так, что из-за бугра снега к ней можно было подойти только с од­ной стороны, по одной стежечке^[119]. По этой-то сте­жечке я тихохонько и подошел сзади к черпав­шему в бочке воду монаху. Занятый своим делом, да еще несколько и глуховатый, он и не заметил моего прихода. Я жду, когда он кон­чит, и думаю: "Зачем нужна для черпака та­кая безобразная длинная рукоятка, да еще с таким острым расщепленным концом? Чего доб­рого, еще угодит и в глаз кому-нибудь!..⁵⁵ Толь­ко это я подумал, а мой монах резким движени­ем руки вдруг как взмахнет этим черпаком да как двинет концом его рукоятки в мою сторо­ну! Я едва успел отшатнуться. Еще бы на воло­сок, и быть бы мне с проткнутым глазом... А невольный виновник грозившей мне опаснос­ти слезает с бочки, оборачивается, видит меня и, ничего не подозревая, подходит ко мне с кув­шином под благословение...

— Благословите, батюшка!

Благословить-то его я благословил, а в сер­дце досадую: экий, думаю, невежа! Однако по­борол в себе это чувство — не виноват же он в самом деле в том, что у него на спине глаз нет, — и на этом умиротворился. И стало у меня вдруг на сердце так легко и радостно, что и пе­редать не могу. Иду я в келью с кувшином, на­ливши воды, и чуть не прыгаю от радости, что избег такой страшной опасности.

Пришел домой, согрел самоварчик, заварил "ароматический", присел за столик... И вдруг как бы ярким лучом осветился в моей памяти давно забытый случай поры раннего моего дет­ства — котенок, иголка и восклицание моей матери:

— Боже тебя сохрани!

Тогда оно сохранило глаз котенку, а много лет спустя и самому сыну...

— И подумайте, — добавил к своей повес­ти о. Нектарий, — что после этого случая ру­коятку у черпака наполовину срезали, хотя я никому и не жаловался: видно, всему этому надо было быть, чтобы напомнить моему недо­стоинству, как все в жизни нашей от колыбели и до могилы находится у Бога на самом стро­гом отчете.

Прячу я жемчужину этого рассказа в свою сокровищницу, и вспоминаются мне слова биб­лейского сказания о явлении Бога пророку Илии:

"И се дух велик и крепок разоряя горы и со­крушая камение в горе пред Господом, но не в духе Господь. И по дусе трус, и не в трусе Гос­подь. И по трусе огнь, и не во огни Господь. И по огни глас хлада тонка, и тамо Господь".

Разве не "глас хлада тонка", не тихий, бла­гоуханный ветерок вечной весны эта повесть нашего младенчествующего духовного друга?.. О глубина богатства премудрости Твоей, Гос­поди!

Дата добавления: 2015-08-02