Августа

Борьба с пороком куренья. О. Амвросий о куренье. Наш друг и его рассказ об архиепископе Калужском Григории и о своем "баловстве". Подземная работа. Бригадный генерал о евреях в армии

Продолжаю свою мысленную брань с поро­ком куренья, но пока все еще безуспешно. А бросить это скверное и глупое занятие надо: оно, чувствительно для меня, разрушает здоро­вье — дар Божий, и это уже грех.

Приснопамятный старец, батюшка о. Амв­росий как-то раз услыхал от одной своей ду­ховной дочери признание:

— Батюшка! Я курю, и это меня мучает.

— Ну, — ответил ей старец, — это еще беда невелика, коли можешь бросить.

— В том-то, — говорит, — и горе, что бро­сить не могу!

— Тогда это грех, — сказал старец, — ив нем надо каяться, и надо от него отстать.

Надо отстать и мне; но как это сделать? Уте­шаюсь словами наших старцев, обещавших мне освобождение от этого греха, "когда придет время".

Покойный доброхот Оптиной пустыни и ду­ховный друг ее великих старцев, архиепископ Калужский Григорий не переносил этого поро­ка в духовенстве, но к курящим мирским и даже к своим семинаристам, пока они не вступали в состав клира, относился снисходительно. От ставленников же, готовящихся к рукоположе­нию, он категорически требовал оставления этой скверной привычки и курильщиков не ру­кополагал.

Об этом мне сообщил друг наш о. Нектарий, которому я не раз жаловался на свою слабость.

— Ведь вы, — утешал он меня, — батюш­ка-барин, мирские, что с вас взять? А вот...

И он мне рассказал следующее:

— Во дни архиепископа Григория, мужа духовного и монахолюбивого, был такой слу­чай: один калужский семинарист, кончавший курс первым студентом и по своим выдающим­ся дарованиям лично известный владыке, дол­жен был готовиться к посвящению на одно из лучших мест епархии. Явился он к архиепис­копу за благословением и указанием срока по­священия. Тот принял его отменно ласково, милостиво с ним беседовал и, обласкав отечес­ки, отпустил, указав день посвящения. Отпус­кая от себя ставленника, он, однако, не преми­нул его спросить:

— А что, ты, брате, куревом-то — занима­ешься или нет?

— Нет, высокопреосвященнейший влады­ка, — ответил ставленник, — я этим делом не занимаюсь.

— Ну и добре, — радостно воскликнул вла­дыка, — вот молодец-то ты у меня!.. Ну-ну, го­товься, и да благословит тебя Господь!

Ставленник архиерею, по обычаю, — в ноги; сюртук распахнулся, а из-за пазухи так и по­сыпались на пол одна за другой папиросы.

Владыка вспыхнул от негодования.

— Кто тянул тебя за язык лгать мне? — вос­кликнул он в великом гневе. — Кому солгал? Когда солгал? Готовясь служить Богу в препо­добии и правде?.. Ступай вон! Нет тебе места и не будет...

— С тем и прогнал лгуна с глаз своих до­лой, лишив его навсегда своего доверия... Так-то, батюшка-барин, — добавил о. Нектарий, глядя на меня своим всегда смеющимся добро­той и лаской взглядом.

— А вам чего унывать, что не афонским ла­даном из уст ваших пахнет? Пред кем вы обя­заны?.. А знаете что? — воскликнул он, и лицо его расцветилось милой улыбкой. — Вы не по­верите! Я ведь и сам едва не записался в куриль­щики. Было это еще в ребячестве моем, когда я дома жил сам-друг с маменькой... Нас ведь с маменькой двое только и было на белом свете, да еще кот жил с нами... Мы низкого были зва­ния, и притом бедные: кому нужны такие-то?!. Так вот-с: не уследила как-то за мной мамень­ка, а я возьми да и позаимствуйся от кого-то из богатеньких сверстников табачком. А у тех та­бачок был без переводу, и они им охотно, бы­вало, угощали всех желающих. Скрутят себе вертушку, подымят-подымят, да мне в рот и сунут: "На, покури!" Ну, за ними задымишь и сам. Первый раз попробовал: голова закружи­лась; а все-таки понравилось. Окурок за окур­ком — и стал я уже привыкать к баловству это­му: начал попрошайничать, а там и занимать стал в долг, надеясь когда-нибудь выплатить... А чем было выплачивать-то, когда сама мать перебивалась, что называется, с хлеба на квас, да и хлеба-то не всегда вдоволь было... И вот стала маменька за мной примечать, что от меня как будто табачком попахивает...

— Ты что это, Коля (меня в миру Николаем звали), никак курить стал поваживаться? — нет-нет да и спросит меня матушка.

— Что вы, — говорю, — маменька! И не ду­маю! — А сам скорее к сторонке, будто по делу... Сошло так раз, другой, а там и попался: не ус­пел я раз как-то тайком заемным табачком за­тянуться, а маменька — шасть! — тут как тут.

— Ты сейчас курил? — спрашивает.

Я опять:

— Нет, маменька!

А где там нет! От меня чуть не за версту ра­зит табачищем... Ни слова маменька тут мне не сказала, но таким на меня взглянула скорбным взглядом, что, можно сказать, всю душу во мне перевернула. Отошла она от меня куда-то по хозяйству, а я забился в укромный уголок и стал неутешно плакать, что огорчил маменьку, мало — огорчил, обманул и солгал вдобавок. Не могу и выразить, как было это мне больно!.. Прошел день, настала ночь, мне и сон на ум нейдет: лежу в своей кроватке и все хлюпаю[116], лежу и хлюпаю. Маменька услыхала:

— Ты что это, Коля? Никак плачешь?

— Нет, маменька.

— Чего ж ты не спишь?

И с этими словами матушка встала, засве­тила огонюшка и подошла ко мне; а у меня все лицо от слез мокрое и подушка мокрехонька...

И что у нас тут между нами было!.. И на­плакались мы оба, и помирились мы, наплакав­шись, с родимой, хорошо помирились!

Так и покончилось баловство мое с куреньем.

Такова была исповедь о. Нектария, одного из наших в кажущейся простоте своей "премуд­рых⁵⁵. И вспомнилась мне невольно бедная наша Липочка:

— Я боюсь ваших старцев: они строгие, страшные!

Да, строгие, страшные, только не для нас, грешных, а для тех "невидимых", кто нас на грех толкает: тем действительно страшны наши оптинские неусыпающие в любви и молитвах стражи. Только бы нам не лишиться стражей этих за грехи наши многие!..

А подземная работа "адовых врат" идет. Из Сибири пишут: во множестве распространяют­ся прокламации, и все по большей части тако­го содержания:

"Христианскому рабству, которому уже давно подпали европейские государства, при­ходит конец. Это рабство должно быть унич­тожено, и народы Европы должны получить свободу, которую им могут дать только евреи, некогда казнившие позорною смертью Того, Кто это рабство создал"...

Помилуй, Господи!

"Не идите", — пишется далее в проклама­циях, — в Союз Русского Народа и в подобные ему организации, потому что они ничто, а вся сила у нас, евреев. Промышленность и торгов­ля у нас; весы европейского равновесия в на­ших руках; общественное мнение и печать с нами и за нас; железные дороги наши. Мы про­никаем и проникли в правительственные уч­реждения. Мы перенесли свою деятельность и в армию, которая тоже будет нашей. Наконец, в наших руках золото всего мира. Идите к нам, потому что мы и только мы — сила. Мы, евреи, дадим вам свободу и избавим вас от рабства, в которое ввергло вас христианство".

Что прокламации эти не пустое бахваль­ство обнаглевших жидов, тому я на этих днях имел свидетельство от одного генерала, приез­жавшего говеть в Оптину и заходившего к нам перед возвращением к своей части (он коман­дует бригадой). Генерал этот мне сообщил, что жиды у нас успели пролезть даже в Генераль­ный Штаб, а в полках его бригады на 1800 че­ловек мирного полкового состава жидов при­ходится до 120 человек.

Мудрено ли малому квасу заквасить все те­сто?!.

Дата добавления: 2015-08-02