|
Читайте также: |
Есть у нас в Оптиной слепец-монах, о. Иаков. Долгое время он нес в обители послушание канонарха, затем стал терять зрение, а под конец и вовсе ослеп. Очень расположено мое сердце к этому слепенькому подвижнику.
Как-то раз, идя из церкви после всенощной домой, я обогнал о. Иакова, ощупывающего палочкой перед собою дорогу, приостановился, подождал его и повел его под руку в его келью. Прощаясь со мной у порога своей лестницы (его келья во втором этаже), он придержал меня за рукав и говорит:
— Зайдите как-нибудь ко мне: мне есть кое- что рассказать вам из жизни старца Амвросия и моего с ним общения.
Долго я все никак не мог собраться к о. Иакову. Сегодня пошел в час, когда после обеденного покоя по всем монашеским кельям раздувают самоварчики — это едва ли не единственное утешение плоти, которое позволяют себе оптинские монахи. Постучался, помолитвился.
— Аминь! — отозвался из кельи голос о. Иакова. — А, это вот кто пожаловал! Милости просим, — радостно приветствовал меня хозяин кельи, — милости просим! А я думал, что вы уже и забыли про убогого Иакова.
— Не забыл, а все некогда было, мой батюшка, по поговорке: дела не делаю и от дела не бегаю. День за днем, вот под упрек и угодил к вашему преподобию — простите!
А самоварчик кипел уже и у о. Иакова. Присели мы к этому сотаиннику скорбей монашеских, и вот что поведал мне за чайком мой слепенький молитвенник.
— Было это, — сказывал он мне, — лет двадцать пять назад. В то время я еще был только рясофорным послушником и нес послушание канонарха. Как-то раз случилось мне сильно смутиться духом, да так смутиться, что хоть уходи вон из монастыря. Как всегда бывает в таких случаях, вместо того чтобы открыть свою душевную смуту старцу — а тогда у нас старцем был великий батюшка о. Амвросий, — я затаил ее на своем сердце и тем дал ей такое развитие, что почти порешил в уме своем уйти и с послушания, и даже вовсе расстаться с обителью. День ото дня помысл этот все более и более укреплялся в моем сердце и, наконец, созрел в определенное решение: уйду! Здесь меня не только не ценят, но еще и преследуют: нет мне здесь места, нет и спасения! На этом решении я и остановился, а старцу, конечно, решения своего открыть и не подумал... Вы это, мой батюшка С.А., поимейте в виду: в случаях, подобных моему, теряется и вера к старцам — такие же, мол, люди, как и все мы, грешные... И вот, придя в келью от вечернего правила, — дело это было летом, — я в невыразимой тоске прилег на свою койку и сам не заметил, как задремал. И увидел я во сне, что пришел я в наш Введенский собор, а собор весь переполнен богомольцами, и все богомольцы, вижу я, толпятся и жмутся к правому углу трапезной собора, туда, где у нас обычно стоит круглый год плащаница до выноса ее к Страстям Господним.
— Куда, — спрашиваю, — устремляется этот народ?
— К мощам, — отвечают, — Святителя Тихона Задонского!
"Да разве, — думаю я, — Святитель у нас почивает? Ведь он в Задонске!.." Тем не менее и я направляюсь вслед за другими богомольцами к тому же углу, чтобы приложиться к мощам великого угодника Божия. Подхожу и вижу: стоит передо мною на возвышении рака; гробовая крышка закрыта, и народ подходит и прикладывается к ней с великим благоговением. Дошла очередь и до меня. Положил я перед ракой земной поклон и только стал всходить на возвышение, чтобы приложиться, смотрю: открывается предо мною гробовая крышка, и во всем святительском облачении из раки поднимается сам Святитель Тихон. В благоговейном ужасе падаю я ниц и, пока падаю, вижу, что это не Святитель Тихон, а наш старец Амвросий, и что он уже не стоит, а сидит и спускает ноги на землю, как бы желая встать мне навстречу...
— Ты что это? — прогремел надо мною угрозой старческий голос.
— Простите, батюшка, Бога ради! — пролепетал я в страшном испуге.
— Надоел ты мне со своими "простите"! — гневно воскликнул старец.
Передать невозможно, какой ужас объял в ту минуту мое сердце, и в ужасе этом я проснулся.
Вскочил я тут со своей койки, перекрестился... В ту же минуту ударили в колокол к заутрени, и я отправился в храм, едва придя в себя от виденного и испытанного.
Отстоял я утреню, пришел в келью и все думаю: что бы значил поразивший меня сон?.. Заблаговестили к ранней обедне, а сон у меня все не выходит из головы, — я даже и отдохнуть не прилег в междучасие между утреней и ранней обедней. Все, что таилось во мне и угнетало мое сердце столько времени, — все это от меня отступило, как будто и не бывало, и только виденный мною сон один занимал все мои мысли.
После ранней обедни я отправился в скит к старцу. Народу у него в это утро было, кажется, еще более обыкновенного. Кое-как добрался я до его келейника, о. Иосифа[71], и говорю ему:
— Мне очень нужно батюшку видеть.
— Ну, — отвечает он, — вряд ли, друг, ты ныне до него доберешься: сам видишь, сколько народу! Да и батюшка что-то слаб сегодня.
Но я решил просидеть хоть целый день, только бы добиться батюшки.
Комнатку, в которой, изнемогая от трудов и болезней, принимал народ на благословение старец, отделяла от меня непроницаемая стена богомольцев. Казалось, что очередь до меня никогда не дойдет. Помысл мне стал нашептывать: уйди! Все равно не дождешься!.. Вдруг слышу голос батюшки:
— Иван! (Меня в рясофоре Иваном звали.) Иван! Поди скорей ко мне сюда!
Толпа расступилась и дала мне дорогу. Старец лежал, весь изнемогший от слабости, на своем диванчике.
— Запри дверь, — сказал он мне еле слышным голосом. Я запер дверь и опустился на колени пред старцем.
— Ну, — сказал мне батюшка, — а теперь расскажи мне, что ты во сне видел!
Я обомлел: ведь о сне этом только и знали, что грудь моя да подоплека... И при этих словах изнемогший старец точно сразу ожил, приподнялся на своем старческом ложе и, бодрый и веселый, стал спускать свои ноги с дивана на пол совсем так, как он спускал их в моем сновидении... Я до того был поражен прозорливостью батюшки, особенно тем способом, каким он открыл мне этот дар благодати Божественной, что я вновь, но уже въяве, пережил то же чувство благоговейного ужаса и упал головою в ноги старца. И над головой услышал я его голос:
— Ты что это!
— Батюшка, — чуть слышно прошептал я, — простите, Бога ради!
И вновь услышал я голос старца:
— Надоел ты мне со своими "простите"!
Но не грозным, как в сновидении, укором
прозвучал надо мною голос батюшки, а той дивной лаской, на которую он только один и был способен, благодатный старец.
Я поднял от земли свое мокрое от слез лицо, а рука отца Амвросия с отеческой нежностью уже опустилась на мою бедную голову, и кроткий голос его ласково мне выговаривал:
— Ну, а как же мне было иначе вразумить тебя, дурака?[72] — кончил такими словами свой выговор батюшка.
А сон мой так и остался ему нерассказанным: да что его было и рассказывать, когда он сам собою в лицах рассказался! И с тех пор, и до самой кончины великого нашего старца я помыслам вражиим об уходе из Оптиной не давал воли.
Кончил свой сказ слепенький мой собеседник, а слезы у меня кап да кап! И самоварчик наш откипел и отшумел, и чай остыть успел в наших чашках...
О глубина старческой святыни! О простота и глубина бездонная великих чудес твоих, смиренная, кроткая, тайнодействующая простота, не расширяющая воскрилий своих, не ищущая первоседаний и чтобы ей говорили: учителю, учителю! — но в смиренной тайне своей учительная и спасающая бесчисленные души, сумевшие обрести тебя вдали от горделиво напыщенных и широко шумящих распутий мира, обрести и укрыться под твоей любовью и жалостью от вражды и бессердечия одевающихся в мягкие одежды сынов века сего и служителей богов его, золотых, серебряных, медных, каменных и деревянных, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить...[73]
О радость исполнения веры Христовой, превозлюбленной! И вспомнились мне слова великих Оптинских старцев:
— Придет и Оптинскому старчеству конец, но горе тому, кто ему конец положит!
Кто же положит конец старчеству в Оптиной, кто дерзнет решиться на такое святотатство? Кому же другому, как только антихристу или явным слугам его!.. Неужели же мы доживем до дней этих? Предания наших великих старцев мало дают надежд на продолжительное стояние миру... Помилуй нас, Господи!..
— Батюшка! — обратился я к о. Иакову после раздумья о слышанном, так глубоко захватившем мою душу. — Ну, а после отца Амвросия к кому вы прибегаете со своими скорбями и помыслами?
— Куда теперь, мой батюшка, ходить убогому Иакову! — ответил мне мой собеседник. — Храм Божий да келья — только и есть у слепого две привычные дороги, по которым он ходит с палочкой и не спотыкается. А в больших скорбях сам Бог не оставляет Своею милостью. Было это, скажу я вам, осенью позапрошлого года. В моей монашеской жизни совершилось нечто, что крайне расстроило весь мой духовный мир. В крайнем смущении, даже в гневе провег! я гот день, когда мне эта скорбь приключилась, и в гаком состоянии духа достиг я времени совершения своего келейного молитвенного правила. Приблизительно в девять часов вечера того памятного дня, нимало не успокоившись и не умиротворившись, я без всякого чувства, только лишь по 36-летней привычке, надел на себя полумантию, взял в руки четки и стал на молитву в святом углу, пред своею образницей. К тому времени, когда со мною случилась эта скорбь, я уже почти совсем ослеп — мог видеть только дневной свет, а предметов уже не видел... Так вот, стал я на молитву, чтобы совершить свое правило, хочу собраться с мыслями, хочу привести себя в молитвенное настроение, но чувствую, что никакая молитва мне нейдет и не пойдет на ум. Настроение моего духа было приблизительно такое же, как тогда, двадцать пять лет тому назад, о чем я вам только что рассказывал... Но тогда еще жив был о. Амвросий, думал я, старец мой от дня моего поступления в обитель, ему была дана власть надо мною, а теперь я и убог, и совершенно одинок духовно — что мне делать?[74] Осталось одно: изливать свои гневные чувства в жестких словах негодования, что я и делал. Укорял я себя в этом всячески, но остановить своего гнева не мог.
И вот совершилось тут со мною нечто в высокой степени странное и необычное: стоял я перед образами, перебирая левой рукой свои четки, и внезапно увидел какой-то необыкновенный ослепительный свет. В то же мгновение глазам моим представился ярко освещенный этим светом необыкновенно красивый, дивными цветами цветущий луг. И вижу я, что иду по этому лугу сам, и трепещет мое сердце от прилива не изведанного еще мною сладкого чувства мира души, радости совершеннейшего покоя и восхищения от красоты и света этого, и этого неизобразимо прекрасного луга, и когда я в восторге сердечном созерцал всю радость и счастье неземной красоты этой, глазам моим в конце луга представилась невероятно крутая, высочайшая, совсем отвесная гора. И пожелало мое сердце подняться на самую вершину горы этой, но я не дал воли этому желанию, сказав себе, что человеческими усилиями не преодолеть страшной крутизны этой. И как только это я помыслил, в то же мгновение очутился на вершине горы, и из вида моего пропал тот прекрасный луг, по которому я шел, а с горы мне открылось иное зрелище: насколько мог обнять взор мой открывшееся предо мною огромное пространство, оно все было покрыто чудной рощей, красоты столь же не изобрази- мой человеческим языком, сколько и виденный ранее луг. И по всей роще этой были рассеяны храмы разной архитектуры и величины, начиная от обширных и величественных соборов, кончая маленькими часовнями, даже памятниками, увенчанными крестами. Все это сияло от блеска того же яркого, ослепительного света, при появлении которого предстало восхищенным глазам моим это зрелище. Дивясь великолепию этому, я иду по горе и вижу, что предо мною вьется, прихотливо изгибаясь, узкая горная тропинка. И говорит мне внутреннее чувство сердца моего: тебе эта тропинка хорошо знакома — иди по ней смело, не заблудишься! Я иду и вдруг на одном из поворотов вижу: сидит на камне незнакомый мне благообразный старец — таких на иконах пишут. Я подхожу к нему и спрашиваю:
— Батюшка, благословите мне сказать, что это за удивительная такая роща и что это за храмы?
— Это, — ответил мне старец, — обители Царя Небесного, ихже уготова Господь любящим Его!
И когда говорил со мною старец, я увидел, что из всех этих храмов ближе всех стоит ко мне в этой дивной роще великолепный, огромных размеров храм, весь залитый сиянием дивного света. Я спросил старца:
— Чей это, батюшка, храм?
— Этот храм, — ответил он мне, — Оптинского старца Амвросия.
В это мгновение я почувствовал, что из рук моих выпали четки и, падая, ударили меня по ноге.
Я очнулся.
И как стал я в девять часов вечера на молитву, в том же положении я и очутился, когда очнулся от бывшего мне видения: стою в полумантии пред своими иконами, только стенные часы мои мерно постукивают маятником. Заблаговестили к заутрени: был час пополуночи.
Видение мое продолжалось, таким образом, четыре часа. И отпала от меня всякая скорбь, и со слезами возблагодарил я Господа, утешившего меня за молитвы того приснопамятного, чей храм в обителях Царя Небесного стоял ко мне ближе всех остальных виденных мною храмов... Таков мед с цветов Оптинских достался мне сегодня из улья слепенького моего молитвенника.
Недаром, слава Богу, прошел для меня день сегодняшний.
Как же не любить мне моей Оптиной!..
Дата добавления: 2015-08-02; просмотров: 62 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| С.А.Манаенкова. Кощунство над девятичинов- ной просфорой. Беснование как наказание за кощунство. Исцеление Манаенковой на могиле старца Амвросия Оптинского | | | Из посмертных чудес митрополита Павла Тобольского |