Читайте также:
|
Заходил сегодня к старцу о. Иосифу и не дозвонился. Должно быть, пришел слишком рано, и келейники старца отдыхали послеобеденным сном. Подергал я раза три за ручку дверного колокольчика, подождал, прислушался к звонку. Я уже собрался уходить, как вдруг взгляд мой остановился на изречениях подвижников духа, развешанных по стенам нервой прихожей кельи старца. Стал читать и, к немалому для себя изумлению и даже, не скрою, соблазну, прочел написанные четким полууставом слова:
"Егда внидеши к старцу, то удержи сердце свое от соблазна. Аще даже узриши старца твоего и в блуд впадша, не ими веры и очесем твоим".
Дословно ли так я записал эти смутившие меня слова, я не могу поручиться; за точность смысла ручаюсь.
И было мне это изречение в соблазн немалый. Хотел я дозвониться к отцу своему духовному и старцу о. Варсонофию, но поопасался потревожить и его послеобеденный отдых. Так и ушел из скита с соблазном в сердце.
Хорош тот старец, которого глаза мои застигнут на блудодеянии!.. Очень удобное изречение для ханжей и лицемеров!.. И как только оно могло приютиться в таком святом месте, как келья наших чистых от всяких подозрений и праведных старцев?..
Горько мне было... И вдруг я вспомнил... Было это в прошлом октябре. На день памяти одного из великих ветхозаветных пророков были именины одного из старых, почитаемых скитских монахов, о. Иоиля, сподвижника и помощника великого старца Амвросия по постройке Шамординского монастыря. Я был приглашен на чай к этому хранителю оптинских преданий. Собралось нас в чистенькой и уютной келье именинника человек шесть монахов да я, мирской любитель их и почитатель. За весело кипящим самоварчиком, попивая чаек с медком от скитских пчелок, повели старцы, убеленные сединами, умудренные духовным опытом, свои тихие, исполненные премудрости и ведения монашеские беседы...
Господи мой, Господи! Что за сладость была в речах тех для верующего сердца!..
И вот тут-то, за незабвенной беседой этой, и поведал нам сам именинник о том, что было с ним в те дни, когда, после кончины старца Амвросия, управлял скитом и нес на себе иго старчества скитоначальник о. Анатолий[48].
Призывает он меня как-то раз к себе наедине, да и говорит:
— О. Иоиль, скажи мне всю истинную правду, как перед Богом: никто не ходит к тебе по ночам из мирских в келью?
— Помилуйте, — говорю ему, — батюшка! Кому ходить ко мне, да еще ночью? Да где и пройти-то? Ведь скит кругом заперт, и все ключи у вас в келье.
— А калитка, что в лес, на восток?
— Так что ж что калитка? И от нее ключ у вас.
— Вот, — говорит, — то-то и беда, то-то и горе: ключ у меня, а к тебе все-таки какая-то женщина ходит.
Я чуть не упал в обморок. Батюшка увидал это и говорит:
— Ну-ну! Успокойся. Я тебе верю, раз ты это отвергаешь. Это, видно, поклеп на тебя. Ступай с Богом!
— Батюшка, — спрашиваю, — кто донес вам об этом?
— Ну, что там, — говорит, — кто бы ни донес, это не твое дело; будет с тебя того, что я тебе верю, а доносу не верю.
Ушел я от него, а на сердце обида и скорбь великая: жил, жил монах столько лет по-монашески, а что нажил? Нет, при батюшке Амвросии такого покору на меня не было бы... Горько мне было, лихо!
Прошло сколько-то времени. Опять зовут меня к скитоначальнику. Прихожу. Встречает меня гневный.
— Ты что же это? Ты так-то?
— Что, батюшка?
— Да то, что я теперь сам, своими глазами, видел, как к тебе из той калитки сегодняшней ночью приходила женщина. Сам, понимаешь литы, — сам!
А я чист, как младенец. Тут мне кто-то будто шепнул: да это враг был, а не женщина. И просветлело у меня сразу на сердце.
— Батюшка! Верьте Богу: невинен я! Это нас вражонок хочет спутать, это он злодействует.
О. Анатолий взглянул на меня пристально- пристально, в самую душу сквозь глаза заглянул, и, видимо, успокоился.
— Ну, коли так, так давай с тобой вместе помолимся Богу, чтоб Он извел правду твою, яко полудне. Давай молиться, а ночью, часам к двенадцати, приходи ко мне: увидим, что речет о нас Господь.
Усердно помолился я в тот день Богу.
Пришел близ полуночи к старцу, а уж он меня ждет одетый.
— Пойдем! — говорит.
И пошли мы к той калитке, из которой, он видел, ходит ко мне ночью женщина. Стали в сторонке; ждем. Я дрожу, как в лихорадке, и творю молитву Иисусову. И что ж вы думаете? Около полуночи, смотрим, калитка в лес отворяется, и из нее выходит закутанная с головой женщина, выходит, направляется прямо к двери моей кельи, отворяет ее и скрывается за ней в моей келье.
— Видишь? — говорит батюшка.
А я, ни жив ни мертв, отвечаю:
— Вижу.
— Ну, — говорит, — теперь мы ее поймаем!
Подошли к двери, а она заперта. Была перед нашими глазами открыта, и тут вдруг заперта!.. Отворяю своим ключом. Входим. Никого!.. Осмотрели всюду, все норки мышиные оглядели: нигде никого. Перекрестились тут мы оба, и оба сразу поняли, от кого нам было это наваждение. С той поры о той женщине уже не было никакого разговора.
Этот рассказ о. Иоиля я вспомнил сегодня, и отошел от меня сразу соблазн на изречение, прочитанное мною в прихожей старца Иосифа.
Мне-то ясно это. Ясно ли будет тем, кому попадутся на глаза эти строки?..
И еще вспомнился мне рассказ того же о. Иоиля из дней его молодости, когда он еще жил в миру, в Ефремовском уезде Тульской губернии.
— От родины моей неподалеку, — так говорил нам свой сказ о. Иоиль в тот же незабвенный день своего ангела, — находится уездный город нашей же губернии — Епифань. И вот в этой-то Епифани, на моей памяти, произошел следующий случай. Пришла в ветхость одна градская церковь. Порешили ее сломать, а на ее место выстроить новую. Когда доломали церковь до фундамента и стали заводить основание для нового храма, то около старого фундамента нашли совершенно нетленного покойника. По облику и по одежде он, видимо, был из местных мещан и погребен был сравнительно недавно, годов так с 50 — 60, не больше, назад, судя по покрою одежды. Стали доискиваться да допытываться, кто ж он был: великий ли Божий угодник, сподобившийся нетления, или уж такой грешник, что его и мать сыра земля не принимает? Изнесли покойника из земли, перенесли в часовенку и стали по старикам епифанским дознаваться о роде его и о племени. Долго дознавались, все никак не могли дознаться. А покойник все стоит да стоит себе в часовенке, как живой, точно его вчера только в гроб положили. Наконец, разыскали где-то такую древнюю-предревнюю старуху, что и годов своих не помнит. Самые старые старики про нее сказывали, что, когда они еще малыми мальчишками без штанов бегали, она уже была старой старухой.
Приступили к старухе:
— Не знаешь ли чего о покойнике?
— О каком?
— Да о том, что нашли у старой церкви.
— Знать, — говорит, — не знаю и ведать не ведаю.
Хотели свести показать покойника — не пошла. А старуха была пребодрая и в полном разуме. Заметили, как будто что-то притаивает старуха, что-то как будто не договаривает, когда уж очень не с короткими приступают к ней с расспросами; заметили, да и припугнули.
— Ну, — говорит, — коли дело на то пошло, так уж знайте, что если земля не принимает покойника, так, значит, это не кто другой, как мой сын, чтоб ему на том свете пусто было.
— За что же, — спрашивают, — ты его уж так немилосердно?
— А за то за самое, что бил он меня, свою мать родную, безо всякого милосердия, всю свою анафемскую жизнь бил, а под самый собачий конец свой так избил, что оторвал мне косу. Я тут же и прокляла его, а он, с моего материнского проклятия, и подох на месте, как бешеный пес. Когда его хоронили, я ему под голову свою косу и положила, чтобы за нее с ним и на суде Господнем судиться, чтобы и там на нем проклятие мое не снималось. Если у него, у покойника-то вашего, найдете под головой в подушке косу, так и знайте, что это он, мой кровопивец.
Под головой у покойника, в подушке, действительно нашли материнскую косу.
Тут взялся за старуху священник того прихода, в котором нашли покойника, и стал ее увещевать простить сына, снять с него проклятие. И она все свое:
— Будь он, анафема, трижды проклят!
Но недаром совершилось чудо Божие: побился-побился со старухой батюшка и привел таки ее в чувство.
— Ну, — сказала она, — пусть Бог его простит, а я прощаю.
Пошла проститься с покойником, взглянула на него, перекрестила, сама перекрестилась, поцеловала...
Покойник тут же, в виду всех, прахом рассыпался, а мать и трех дней не прожила — Богу душу отдала.
О любовь! О милосердие Божие!
Мая
Дата добавления: 2015-08-02; просмотров: 53 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Чудо с юношей в Иверском монастыре | | | Чудо св. великомученика Пантелеймона в Торопецкой уездной управе. Гибель адмирала Макарова в необычном освещении |