Обладать 23 страница

- Да-да, я вас понял. Помните, у Кристабель в "Мелюзине" сказано: "Как мал, как безопасен наш мирок, / Но за его окном летает Тайна". У меня такое ощущение, что с Тайной мы тоже разделались. И желание, в которое мы всматриваемся так пристально, от этого пристального разглядывания довольно странно преображается...

- Это вы верно подметили.

- Иногда у меня возникает чувство, - продолжал Роланд, тщательно подбирая слова, - что лучше всего было бы оказаться вообще без желания. Когда я смотрю на себя как на единую личность...

- А можно ли ставить вопрос о единой личности?..

-...Когда я смотрю на свою жизнь - как она сложилась - я вдруг понимаю, что хотел бы жить безо всего. Мне только нужна пустая, чистая постель. У меня в голове всё время всплывает этот образ: пустая, чистая постель в пустой, чистой комнате, где мне ни от кого ничего не надо, и никому от меня ничего не надо. Возможно, такие мысли возникают из-за моих личных обстоятельств. Но здесь есть и какая-то общая закономерность...

- Да, я понимаю. Нет, это не совсем честно было бы сказать - понимаю. Всё гораздо сильнее совпадает. Ведь я тоже думаю так же, когда остаюсь одна. Как хорошо было бы ничего не иметь. Как хорошо было бы ничего не желать. И тот же образ меня преследует - пустая белая кровать. В пустой комнате.

- Вот именно, белая.

- Полнейшее сходство, как видите.

- Удивительно... - пробормотал Роланд.

- Может, мы типичные представители целого племени учёных, теоретиков, измученных бесплодными умствованиями? А может, мы никакие не представители, а просто двое людей с одинаковыми чудачествами...

- Какая ирония судьбы - забраться в эту глушь - сидеть бок о бок на камнях, и всё ради того, чтобы сделать этакое важное открытие - друг о друге!

Обратно они шагали в соучаственном молчании, слушая пение птиц и шуршание ветра этой переменчивой погоды в кронах деревьев и по воде... За ужином они некоторое время прочёсывали "Мелюзину" в поисках ещё каких-нибудь йоркширских слов. Потом Роланд вдруг сказал:

- На туристской карте есть место под названием Лукавое Логово. Звучит презанятно. Я подумал, может, нам завтра взять на денёк отгул от них, выбраться из их сюжета - и приискать что-нибудь себе для души? Ни у Собрайла, ни в "Письмах Р. Г. Падуба" Лукавое Логово не упоминается - и слава Богу, - а то опять увязнешь в разных ассоциациях...

- А что, это мысль! Кажется, совсем распогодилось. Чувствуете, как тепло?

- Куда именно отправиться, не столь важно. Лишь бы найти что-то интересное само по себе, без всяких скрытых смыслов и подоплёк. Что-нибудь новое.

Найти что-то новое, решили они. День как нельзя более располагал к этому: стояла изумительная погода, золотою солнечной улыбкой улыбалась небесная лазурь, создавая настроение почти детского радостного ожидания чуда; в такие дни память удивительным образом укорачивается до удобных размеров дня нынешнего, мол, вот оно всё какое, а значит, таким и было, а значит, таким и будет. Подходящий денёк для похода по новым местам.

С собой они прихватили простой запас еды: мягкий чёрный хлеб, белый венслидейлский сыр, пучок малиновых редисок, жёлтое сливочное масло, шарлаховые помидоры, круглые сочно-зелёные яблоки сорта "бабушка Смит", и бутылку французской минеральной воды. Книжек не взяли.

Лукавое Логово - укромное место на морском берегу под сенью утёсов; здесь стремится к морю по песчаному ложу ручей - от старой мельницы, перестроенной в молодёжное общежитие. Роланд и Мод спускались к Лукавому Логову по дорожкам, утопавшим в цветах: с обеих сторон из высоких живых изгородей на них глядели бесчисленные цветки собачьей розы, большей частью ярко-розовые, порою белые, с золотистой серединкой в ярко-жёлтой пыльце; шиповник хитроумно и густо переплёлся с пышной жимолостью, чьи кремовые цветки пробирались ловко среди розового и золотого. Ни Мод, ни Роланду прежде не доводилось на столь малом пространстве видеть такое непостижимое множество диких цветов, вдыхать столь густой их аромат. В тёплом воздухе запах цветов набегал порывами и, казалось, замирал над головою душистым, почти ощутимым пологом. Наши путешественники ожидали встретить ну один, ну два цветка, случайно доживших, уцелевших из тех сказочных кущ, которые видел некогда Шекспир и которые запечатлел на полотнах Моррис. Но здесь царило настоящее цветочное изобилие; всё жило, росло; игрою красок и ароматов наполнено всё вокруг...

Под боком утёсов - даже не пляж, а полоска песка. От неё сходят к морю влажные каменные уступы, где во впадинах стоит, оставленная приливом, вода. Эти уступы дарят глазу скопления необычайно ярких тонов: камень розов, песок под прозрачной мелкой водою - серебрист, мшистые водоросли - неистово зелены, другие водоросли, кустистые, протягивают свои розоватые, похожие на пальцы стебли среди оливковых и жёлтых зарослей фукуса. Сами утёсы серые и шелушистые. Роланд и Мод заметили, что плоские камни у подножия имеют многочисленные перистые и трубчатые отпечатки ископаемых раковин, похожие на гравюры. "Не наносите повреждений утёсам. Сбережём для детей и потомков наше природное достояние!" - гласила табличка. Аммониты и белемниты можно было купить в любой сувенирной лавчонке в Уитби. Заготовка их тем не менее продолжалась: молодой человек с мешком за спиной усердно постукивал молотком по каменной стене, которая вся была в причудливых спиралевидных узорах аммонитов. Лукавое Логово интересно ещё и тем, что здесь в великом множестве, чуть ли не друг на друге, лежат округлые голыши, - так и кажется, будто какие-то великаны наметали их сюда из катапульты, или здесь прошёл метеоритный дождь. Голыши - разного калибра и цвета: блестяще-чёрные как антрацит, иззелена-жёлтые как сера, зеленовато-восковые, похожие оттенком на прозеленённый картофель, песочно-белёсые, иные с прожилкой розоватого кварца. Мод и Роланд прошлись всматриваясь в эти камни, то и дело восклицая: "Вы только посмотрите, какой! А вон тот! А этот!" На краткое мгновение они извлекали зреньем один камень из россыпи остальных, потом отпускали, и он падал обратно в пёстрый хаос красок, и вынималась новая диковина...

Но вот наконец они остановились, разложили на камне походную еду и получили возможность спокойно посидеть и поглядеть на мир из Лукавого Логова. Роланд снял обувь, ноги его были белые и на песке казались неведомыми существами, выползшими на свет из слепой темноты. Мод сидела на камне в джинсах и рубашке с коротким рукавом; её руки были бело-золотистыми: белая кожа в мерцающих золотых волосках. Мод разливала минеральную воду "перье" из зелёной бутыли, на которой красивыми буквами возвещалось её подлинное, благородное происхождение - Eau de Source, Вода из источника; пузырьки цепенели на стенках бумажных стаканчиков. Был отлив, море далеко отступило... Настал момент для личного, откровенного разговора. Оба это почувствовали; хотелось выговориться, но ощущалась ещё скованность.

- Вам будет жаль возвращаться? - спросила Мод.

- А вам?

- Хлеб очень вкусный, - отозвалась Мод. И тут же: - У меня такое впечатление, что и мне и вам жаль...

- Придётся решать, что сообщать... если вообще сообщать... Аспидсу и Собрайлу.

- А также Леоноре. Которая не замедлит явиться. Это меня, кстати, тревожит. Леонора, когда на неё накатит вдохновение, способна увлечь кого угодно и куда угодно.

Роланд не вполне ясно представлял себе Леонору. Он, правда, почему-то был уверен, что она женщина крупная, и теперь внезапно вообразил её в виде этакой властной античной богини в хитоне, вот она берёт утончённую Мод за руку и тянет за собой. Две женщины вместе пускаются бегом. Писания Леоноры позволяли вообразить и нечто большее. Две женщины вместе...

Он посмотрел на Мод, в джинсах и белой рубашке, озарённую солнцем. Она такая обособленная, отдельная от него... У неё на голове по-прежнему повязка из свёрнутого платка, но уже не прежнего шёлкового, а накрахмаленного хлопчатобумажного, в зелёную и белую клеточку, волосы хитро перехвачены снизу под затылком.

- Придётся вам решить, что ей сказать.

- А я уже решила. Ничего ей не скажу. По крайней мере, покуда мы с вами не достигнем... какой-то точки... не придём к какому-то решению. Конечно, утаить что-нибудь от Леоноры довольно трудно. Она... как бы получше объяснить... она вторгается в мой мир. Специалистка по интимным сферам. Обтесняет меня своим присутствием. Я вообще не умею строить личные отношения. Мы с вами говорили... как это нелегко.

- Может быть, сэр Джордж что-нибудь предпримет?

- Может быть.

- Я не знаю, что со мной будет, когда я вернусь. У меня ведь нет никакой приличной работы - дают несколько преподавательских часов из милости да небольшую сдельщину - подготовка текста в издании Падуба. Я полностью завишу от Аспидса. А он мне знай сочиняет унылые характеристики, в которых я предстаю ещё более заурядным, чем я есть на самом деле. И высказать ему всего этого я не могу. Наши с вами разыскания ещё больше усложняют дело, трудно удержаться в старых рамках. И потом ещё есть Вэл...

Мод смотрела не на Роланда, а на яблоко, которое нарезала острым ножиком на дольки: тоненькие полумесяцы с ярким зелёным ободком кожицы, с белой твёрдою плотью и сияющими тёмно-коричневыми семечками.

- А что у вас с Вэл?

- Я вам никогда про неё не рассказывал. Может, к лучшему. И зря, наверное, я сейчас стал жаловаться. Я живу с Вэл с первого курса университета. Она основной добытчик. Например, даже здесь я частично на её деньги. Она берёт разные халтуры, подработки, устраивается на время секретаршей - ей не нравится эта работа, но она всё равно её делает. Так что я ей очень многим обязан...

- Понимаю...

- Но совместная жизнь у нас всё равно не клеится. Сам не знаю почему. По какой-то причине... помните, я вам говорил... меня преследует образ белой постели...

Мод разложила яблочные полумесяцы изящным веером на бумажной тарелке и протянула Роланду.

- Я вас понимаю. У меня нечто похожее... было с Фергусом Вулффом. Вы, наверное, знаете... про наш роман.

- Да, слышал.

- От него, конечно?.. С Фергусом мне было очень плохо. Мы мучили друг друга, по-другому это не назовёшь. Я ненавижу... ненавижу шум, ненавижу всякие отвлечения. Вы вот давеча говорили... про анемону, про перчатки и про статью Леоноры, про Венерин грот. А я вспомнила про своё... как Фергус одно время повадился читать мне лекции о Penisneid*. <Зависть к пенису (нем.).> Он из тех мужчин, что спорят по нарастающей, с каждой репликой повышая голос - ты ему робкое возражение, а он тут же в ответ что-нибудь ещё умнее, ещё громче. Он с утра пораньше цитировал Фрейда. "Анализ конечный и бесконечный", вставал очень рано. Встанет и начнёт гарцевать по квартире - нагишом - и выкрикивать длинные цитаты: "Никогда психоаналитика не охватывает сильнее подозрение, что он занимается пустым сотрясением воздуха, чем когда он пытается убедить женщину отказаться от желания обрести пенис". Я, кстати, не считаю, что он - в смысле Фрейд - прав, но так или иначе, в этих глупых воплях - приготовил бы лучше завтрак! - в этом разгуливании... все причиндалы напоказ... - было что-то абсолютно нелепое я не могла работать в подобной обстановке. Да, так оно и было. Я... я постоянно чувствовала себя разбитой, подавленной. Наказание какое-то...

Роланд осторожно, искоса взглянул на Мод - совершенно ли она серьёзна, - она улыбалась, неловко, даже как-то свирепо, но улыбалась.

Роланд засмеялся. И Мод засмеялась. Роланд произнёс:

- Это ужасно утомительно. Когда в личных корыстных целях используют всё, даже высокие идеи.

- Давайте провозгласим, что целомудрие - новейшая volupte форма сладострастия!

- При условии, что человек предаётся ему добровольно и не навязывает этого другим. Скажите, пожалуйста... зачем вы всегда прячете волосы?

Мод потупилась - на мгновение он устрашился, не обидел ли её, но она ответила, с почти научной обстоятельностью:

- Это связано с Фергусом. И с цветом волос, конечно. Я раньше ходила с ультракороткой причёской, а-ля стриженая овца. Но и тогда от цвета были одни неприятности, никто не верит, что это мой настоящий цвет. Однажды на меня ужасно расшипелись на одной феминистской конференции: мол, красит волосы, чтобы угодить самцам. Потом Фергус заявил, что мальчиковые причёски - уступка сильному полу - где мои женские принципы? - и вообще, говорит, ты похожа на лысый череп. Давай отращивай. Вот я и отрастила. Отрастила и спрятала.

- Напрасно. Вы должны выпустить их на волю.

- Это почему?

- Когда вы их прячете, вы только привлекаете лишнее внимание, все начинают мучиться вопросом, что там такое. Но главное... главное... Роланд не находил слов.

- Ладно.

Мод развязала головную повязку. Косицы, казалось, состояли из овальных мерцающих камешков с цветными прожилками - так причудливо смешались в прядках оттенки жёлтого: ярко-жёлтого, как цветок чистотела, соломенно-жёлтого и серебристо-жёлтого, - и так блестели волосы от избытка стеснённой жизни. Роланд почувствовал, как его охватывает - нет, не желание, а некое смутное чувство, в котором, пожалуй, больше всего жалости, к этой груде волос - какие сложные, кропотливые воздействия им пришлось вытерпеть, чтобы создались эти повторяющиеся плетёные узоры. Если смежить веки и сквозь ресницы снова посмотреть на Мод, то её голова на фоне моря словно увенчана узловатыми рожками.

- Жизнь такая короткая, - сказал Роланд. - Они имеют право дышать.

Сердце его и вправду влеклось, к этим волосам, неведомому пленному созданию. Мод выдернула шпильку-другую, и волосы, всё ещё заплетённые, скользнули с макушки, повисли неуверенно вдоль шеи.

- Вы очень странный мужчина.

- Не подумайте, что я к вам клеюсь. Я просто хочу один раз посмотреть, какие они... на свободе. Вы знаете, я говорю правду.

- Да, знаю. Это-то и странно.

Она медленно, чуткими пальцами, принялась расплетать длинные, толстые косицы. Роланд смотрел, не спуская глаз. И вот настал миг, когда шесть толстых прядей - три и ещё три - улеглись неподвижно на плечи. А потом она наклонила голову и принялась мотать ею из стороны в сторону, и тяжелые волосы разлетелись - и воздух ворвался в них. Выгнув свою длинную шею, она мотала головой всё быстрее, быстрее; Роланд увидел, как свет стремительно омыл эту летучую груду и засверкал на ней; а Мод - изнутри - открылось целое море мятущихся золотых волн, - она зажмурилась, и увидела пунцовую кровь.

Роланд почувствовал - что-то разжалось, освободилось в нём самом.

- Вот теперь лучше, - проговорил он.

Мод, пытаясь откинуть с лица волосы, глядела из-за них на Роланда, слегка покрасневшая.

- Да. Лучше.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Так менее ль любовь случайна,

Чем электрическая искра,

Что бьёт меж нами столь отчаянно

И исчезает столь же быстро;

Чем лавы выплески, что взяты

Из чрева огненного тьмы?

Кто мы: живые автоматы,

Иль ангелам подобны мы?

Р. Г. Падуб

Мужчина и женщина сидели друг против друга в вагоне железной дороги. Они производили впечатление тихой благовоспитанности, и на коленях держали раскрытые книги, к коим обращались, когда ход поезда это позволял. Мужчина от времени до времени лениво откидывался в угол, скрещивая лодыжки свободным, раскованным движением. Женщина большей частью смотрела потупясь вниз, на страницы книги, и лишь изредка, поднявши острый подбородок, оглядывала меняющийся за окном пейзаж. Наблюдатель не сразу определил бы, путешествуют они вместе или порознь: глаза их встречались редко и, встретившись, не теряли выражения сдержанного, невозмутимого. Впрочем, тот же наблюдатель, проехав с ними долее, возможно, заключил бы, что мужчина к женщине неравнодушен или, во всяком случае, испытывает интерес. Покуда она сосредоточенно глядела в книгу или внимательно провожала убегающие назад поля с пасущимися коровами, глаза его нередко замирали на ней, то ли в некоем раздумье, то ли просто с любопытством, сказать трудно.

Мужчина был хорош собою, с шапкой волнистых волос тёмно-коричневого, почти чёрного цвета, но с медноватыми переливами в волнах и с холёной бородой цвета ещё более коричневого, напоминающего конский каштан. У него был высокий лоб с хорошо развитыми надбровными дугами, говорившими об интеллекте, но физиономист отметил бы ещё шишки сострадания и симпатии. Из-под чёрных, густых - пожалуй, даже кудлатых - бровей смотрели на мир большие тёмные глаза, смотрели спокойно и уверенно, в них читалась смелость, и что-то иное, трудноуловимое, чего не понять с наскока. Нос тонкий и прямой, рот очерчен решительно, слегка сурово. Это было лицо человека, постигшего себя и обладающего своеобразным мировоззрением. Книга у него на коленях называлась "Основы геологии", сэра Чарльза Лайелля, и когда он обращался к ней сосредоточенно, страницы так и летели. Одет он был элегантно, но без претензии. Гипотетический наблюдатель, вероятно, не сумел бы толком определить, какую именно жизнь ведёт объект его наблюдений деятельную или созерцательную; он имел вид человека, привыкшего к решительным поступкам и вместе приверженного, как принято было тогда писать, "глубоким, долгим размышленьям".

Дама была одета изысканно, по последней моде. Платье из серо-полосатого муслина, на плечи наброшена индийская шаль: на серо-стальном фоне - криволинейные абстрактные фигуры, сиреневые и переливчато-синие, точно павлинье перо; маленькая серая шёлковая шляпка, из-под полей которой выглядывает несколько роз из белого шёлка. Она была светловолоса и бледнокожа, с большими глазами какого-то необычного зелёного цвета, который принимал разные оттенки в зависимости от освещения. Красивой её вряд ли можно было бы назвать: лицо не в первом цвете юности и, пожалуй, не безупречных пропорций - длинноватое, - хотя чисто и благородно вылепленное, рот - изящно изогнутый, не из тех, что зовут "губки бантиком". Зубы, на строгий взгляд, немного крупноваты, зато здоровые и белые. Понять, замужем эта особа или нет, было трудно, точно так же как и разобрать, каковы её материальные обстоятельства. Всё в наряде дышало опрятностью и вкусом, без намёка на дорогую вычурность, но любопытный взгляд не отыскал бы и признаков бедности или прижимистости. Её белые, из мягчайшей лайки перчатки не были поношенными. Её ножки, являвшиеся порой, когда от качания вагона смещался чуть в сторону пышный колокол юбки, были обуты в пару сияющих ботинок изумрудно-зелёной кожи, на шнурках... Если она и ведала об интересе попутчика к её персоне, она не подавала о том виду; или, может быть, сознательно избегала смотреть на него, из подобавшей дорожному положению скромности.

И лишь после того, как далеко миновали Йорк, вопрос их отношений, столь загадочный для наблюдателя, прояснился: мужчина, чуть наклонясь вперёд, осведомился тихо и серьёзно, удобно ли ей в дороге и не устала ль она. К этому времени в вагоне уже не оставалось других пассажиров: большая их часть переменила поезда или следовала только до Йорка и, во всяком случае, никто не ехал далее Малтона и Пикеринга, - так что эти двое были в вагоне одни. Прямо на него взглянувши, она ответила: нет, она нисколько не устала, - и, чуть помешкав, прибавила ровным голосом, что она не в том состоянии духа, которое располагает к усталости. Тут у них на лицах засветилась улыбка; и мужчина, ещё сильнее наклонившись, завладел одною из маленьких рук в лайковой перчатке, - эта маленькая рука сперва лежала в его неподвижно, а затем отозвалась на пожатие. Есть вещи, заговорил он вновь, которые необходимо обсудить до прибытия, вещи, которые они не успели - или из-за волнения не смогли - прояснить в суматохе отъезда, вещи не совсем простые, но всё можно решить, если захотеть, постараться.

Эту речь он складывал в голове от самого вокзала Кингз-Кросс. И не мог представить, как он произнесёт эти слова, или как она их воспримет.

Она сказала, что слушает внимательно. Маленькая рука в его руке напряглась, он бережно сжал её.

- Мы путешествуем вместе, - начал он. - Мы решили... вы решили... поехать со мною. Но я не знаю, как вам будет угодно... захотите ли вы... с этого момента проживать от меня отдельно и независимо - или... или вам будет угодно представляться моей женой. Это большой шаг, связанный со всякого рода неудобствами... неприятностью... неловкостью для вас. У меня заказаны комнаты в Скарборо, где жена вполне могла бы... расположиться. Я мог бы также снять другие комнаты... под каким-нибудь вымышленным именем. Или вам, может быть, вообще не нравится делать такой шаг... вам хотелось бы поселиться где-то ещё под своим собственным достойным именем. Простите мне мою дерзость. Я лишь пытаюсь понять ваши желания. Мы уезжали в волнении... конечно, лучше, если б решение пришло потом само, естественным путём... но ничего не попишешь, надо решать сейчас.

- Я хочу быть с вами, - ответила она. - Я сделала свой шаг. И не хочу идти на попятный. Я готова называться вашей женой, в этот раз, куда б мы ни направились. Это вытекает из моего... из нашего решенья.

Она говорила быстро и отчётливо; но руки её, в тёплой лайке, беспокойно шевельнулись в его ладонях. Он произнёс всё тем же тихим и бесстрастным тоном, каким они беседовали до сих пор:

- Чудесное... дивное великодушие...

- Нет. Я просто покоряюсь неизбежному.

- Но вы не печалитесь, не сомневаетесь? Вам... не страшно?

- Разве в этом дело? Я же говорю, происходит неизбежное. Вы и сами прекрасно знаете. - Отворотив от него лицо, она посмотрела в окно, сквозь гроздья паровозных искр, на медленно плывущие поля. - Конечно, мне страшно. Но это, по-моему, несущественно. Все старые сомнения... все старые заботы... всё утратило значение. Я не хочу сказать, будто мне ни до чего нет дела, но всё почему-то разом отлетело в сторону, точно китайская шёлковая бумага.

- Мой друг... вам не следует сожалеть.

- А вам не следует говорить вздор. Конечно, я буду сожалеть. Потом. И вы непременно будете сожалеть. Но ваши будущие сожаленья, разве сейчас они идут в расчёт?

Несколько времени молчали. Потом он проговорил, осторожно подбирая слова:

- Если вы называетесь моей женой... то я надеюсь, вы не откажетесь принять от меня кольцо. Это семейное кольцо... оно принадлежало моей матери. Кольцо простое, без камня, на нём выгравированы маргаритки.

- Я тоже взяла с собой кольцо. Оно принадлежало моей двоюродной бабке, Софии де Керкоз. Оно с зелёным камнем - обычный нефрит, на нём вырезана буква С.

- Значит, вы обойдётесь без моего кольца?

- Я этого не говорила. Я лишь хотела показать вам, как была предусмотрительна, и как ещё в Лондоне всё было решено. Я буду счастлива носить ваше кольцо.

Он снял её маленькую белую перчатку, и надел ей кольцо на безымянный палец, где уже было одно, изящное, с зелёным камнем, - два кольца соприкоснулись. Его кольцо пришлось чуть свободно. Ему хотелось сказать: кольцом моим я сочетаюсь с тобою, телом моим я поклоняюсь тебе, - но эти старинные, истинные слова, что говорятся перед алтарём, были бы вероломством, и к той женщине, и к этой. Непроизнесённые, они словно витали какое-то мгновение в воздухе. Он схватил маленькую ладонь, поднёс к губам. Потом выпрямился на сиденье; белая перчатка так и остались у него, он вертел её задумчиво, расправлял один за другим мягкие чехольчики пальцев, разглаживал тоненькие складки...

Во всё время пути из Лондона он пребывал в невероятном смятении от её подлинного присутствия в противоположном, недоступном углу. До этого её образ владел им целые месяцы; она была далека и сокрыта - принцесса в башне, - и вся работа воображения шла на то, чтобы суметь её явить разуму и чувствам, во всей её порывистой таинственности, во всей её белизне, составлявшей несомненную часть её магнетизма, и с зелёными очами, то проницающими тебя до дна, то наглухо затворенными. Присутствие же её вообразить было невозможно, вернее, только и можно что воображать... И вот она здесь, перед ним, и он пытается понять, насколько она схожа с образом, созданным им в мечтах, насколько она отличается от женщины, к которой тянулся он во сне, за которую готов был вступить в бой.

Когда он был молод, ему запал в душу рассказ об Уильяме Вордсворте и о Горной деве, явившейся поэту в уединении: Вордсворт услышал очарованное пение и в себя взял из этого пения ровно столько, сколько необходимо для создания собственных бессмертных стихов, и далее запер слух. А вот он, Рандольф Падуб, не сумел бы так поступить - он конечно бы слушал и слушал. Он был поэт иной, бесконечно жадный до сведений, фактов, подробностей. Ничто в этом мире не казалось ему слишком банальным, всё заслуживало внимания, рассмотрения; он, если б мог, охотно составил бы карту всех морщинок приливистых отмелей, сделал опись незримой работы воды и ветра. И его любовь к этой женщине, сокровенно знакомой и вовсе ему не известной, также требовала подробностей, знаний. Он её изучал. Он стремился постигнуть завитки её бледных волос у виска. Их серебряно-золотистая лосковатость, казалось, имела в себе тончайший оттенок зелёного, но не той старой зелени, которою угасает медь, а зелёного бледного сока растительной жизни, что собою окрашивает серебристую кору молодых деревьев, или тени валков свежескошенных трав. И глаза её зелены: то прозрачно-зелёные, как стекло, то зелёные плотной, яркой зеленью малахита, то зелёные измутна, как морская вода, что несёт в себе, взбаламученная, тяжесть песчинок. Ресницы светятся поверх зелени еле заметным серебром. Лицо нельзя назвать добрым. Нет в лице доброты. Оно чистой, ясной лепки - хотя без особой тонкости черт, - и довольно худощавое, так что в висках, в скосах скул - глубина синеватых теней, которые воображение почему-то подкрашивало тоже зеленью, но в них зелени нет.

И если он любил это лицо, не сиявшее добротой, то как раз за отчётливость на нём явленных чувств, за тонкую отзывчивость, за умную живость.

Он постиг - или думал, что постиг, - как прежде эти свойства прятались от него, заслоняясь заурядными, общепринятыми выраженьями - подчёркнутой скромности, терпеливого благоразумия, нарочито-спокойной надменности. Самым неприятным её выражением было - о, даже ею одержимый, он всё в ней замечал с беспощадной ясностью! - опустить глаза или отвести их куда-то в сторону, и при этом улыбнуться благовоспитанно, но улыбка невольно выходила близка к механической ухмылке, оттого что была неправдива, отдавала дань условности, мол, коль это нужно миру от меня, извольте. Теперь ему казалось, что он понял её сущность тогда же, немедленно, на завтраке у Крэбба Робинсона, когда впервые увидел, как сидела она и внимательно слушала споры мужчин, полагая себя безнадзорной наблюдательницей. Большинство мужчин, рассудил он, разгляди они жёсткость, истовость и самовластность, да, самовластность, её лика, от неё б отступили. И ей было бы, видимо, суждено быть любимой лишь робкими, слабыми душами, которые надеялись бы втайне, что она, помыкая, станет ими руководить; или быть обожаемой теми простаками, которые способны принять её вид хладной, чуткой отстранённости за некую особую женскую чистоту, коей все страстно - или мнимо страстно - желали, в эти дни. Он же понял тогда, немедленно, что она предназначена для него, что она суждена ему, какой бы она ни была, ни оказалась, какой бы ей ни было вольно быть.

Гостиницу держала некая миссис Кэммиш, высокая женщина, своим грозным, хмурым челом напоминавшая северных пришельцев-норманнов со знаменитого гобелена Байё, - эти же пришельцы, явившись в своих длинных ладьях, заселили и здешний берег. Миссис Кэммиш с дочерью перетаскали наверх багаж, состоявший из шляпных коробок, жестяных дорожных сундучков, коробов для морских организмов, сеток, и походных столиков для письма; эта многочисленная кладь, по обширности своей и громоздкости, сообщала всему предприятию вид респектабельности. Оставленные наконец наедине - сменить дорожную одежду - в спальне с прочной, основательной мебелью, они словно потеряли дар речи, стояли и смотрели друг на друга. Потом он протянул к ней руки, и она шагнула в его объятие, сказав всё-таки: "Нет ещё, не теперь". "Не теперь", - произнёс он сговорчиво, и почувствовал, как напряжение её оставило. Он подвёл её к окну, из которого открывался славный вид - на прибрежный утёс, на длинную полосу песка и на серое море.

- Вот, - сказал он. - Германское море. Оно будто сталь, но сталь полная внутренней жизни.

- Я часто думала, не посетить ли мне побережье Бретани, там в некотором смысле мой дом.

- Я никогда не видел того моря.

- Оно очень переменчивое. Один день лежит тихое, синее и прозрачное, а назавтра ярится, делается избура-серое от песка, разбухает, словно тесто в дежне.

- Я... мы должны туда поехать тоже.

- Ох, с нас достаточно этого. Может, более чем достаточно.

У них была своя столовая, куда миссис Кэммиш принесла тарелки с тёмно-синей кобальтовой каймой и со множеством пышных розовых бутончиков, и подала гигантский обед, какого хватило бы на добрую дюжину едоков. На столе стояли: супница, полная маслянистого супа, хек с картофелем, котлеты с горошком, пудинги из аррорута, торт, пропитанный патокой. Кристабель Ла Мотт вилкой отодвигала еду на край тарелки. Миссис Кэммиш заметила Падубу, что его супруга кажется немного болезненной и нуждается в морском воздухе и хорошем питании. Когда они вновь остались одни, Кристабель проговорила:

- Вот ведь пристала. У себя дома мы не едим, а клюём, точно две птички.

Дата добавления: 2015-07-25