Обладать 18 страница

Посеял семена всего живого.

Как знать, не открывает ли намёком

Нам истину орфическая баснь...

Я стал исслеживать истоки жизни.

Что в том недолжного? Никто как Бог

Дал мне глаза, и руки, и сноровку

Соорудить помощника из меди,

Державшего мне линзы терпеливо

Над крохами живого вещества,

А я глядел в магические стекла,

Учился увеличивать, что вижу,

Сильней, сильней, покуда не открыл

Среди хитросплетенного порядка

И связи, и ступени становленья.

Мне было нипочём разъять глаз мухи,

Так роговицу комара приладить,

Чтоб сквозь неё увидеть колокольню

Вниз шпилем, многократно повторённой:

Лес игл без ангелов на остриях.

Пыльца-кольчуга мотыльковых крыльев,

Кривые когти на мушиных лапках

Мне в мире сем открылся новый мир,

Мир истинный, чудесный, полный жизни

В обличиях диковинных существ.

Вот ты к моим губам подносишь кружку:

Когда б имел я линзы, мы бы в ней

Увидели взамен прозрачной влаги

Биение и яростные корчи

Хвостов драконьих, коим несть числа

Виясь и помавая волосками,

Они блуждают в капле, как киты

Скитаются в безбрежных океанах.

Оптическая линза - лезвиё.

В увеличеньи скрыто рассеченье.

Единое - как здесь - предстанет многим,

А гладкое - нецельным, ноздреватым:

На коже дамы ямины зияют,

В чешуйках волоски её кудрей.

Чем чаще Множественность я встречал,

Тем был упорней в поисках Единства

Первоматерии, Природы лика,

Что лишь в изменчивости постоянен.

Я усмотрел Закон в метаморфозах

Жука и муравья, пчелы и мухи,

Я понял, как в яйце растёт личинка,

И как она, уснувши в хризалиде,

Где утончается, где образует

На тельце члены новые, покуда

Из оболочки лопнувшей наружу

Не выбьется махровый лоскуток,

Окрепнет, развернётся - и взовьётся

На палевых, или павлинооких,

Иль полосатых крыльях существо

С пятном, похожим на безглазый череп.

В окошке линзы представлялись пальцы

Дебелыми колоннами, и в помощь

Себе я инструменты смастерил:

Крючки, булавки, лезвия и шильца

Не из металла, из слоновой кости,

Столь тонкие, что не вооружившись

Стеклом, не можно их и разглядеть.

Я их направил к средоточью жизни

У крохотных телец, к её истоку.

Мы ложно представляем устроенье

Общины в муравейниках и ульях.

Возьми того, кто в них монархом чтится,

К кому, сплетаясь, сходятся все нити

Забот вседневных: раздобыть, принесть,

Построить, напитать - кто вознесен

В своем мирке превыше всех сословий;

Возьми - и под оптическим стеклом

Вскрой органы, дающие рожденье,

Где, зачинаясь, вызревает жизнь,

Где образуется яйцо... Да, тот,

Кого ты мнил Монархом - Мать. К ней, к самке

Гигантских статей льнут со всех сторон

Сестрицы малорослые: подносят

Ей нектар, пестуют её потомство,

Ей служат повитухами, случится

И жизни отдают за Королеву,

Без коей бы уже пресекся род.

Вот те глаза, что первыми видали

Яичник насекомого. Вот руки,

Что первыми его добыли. Вот

Ум гаснущий, что угадал законы

Метаморфоз, никем не оценённый.

Почётом не был взыскан я - ни дома

(Отец, гроша не дав, меня прогнал),

Ни средь таких, как я, врачей. Когда

Я, впав в нужду, решил было продать

Для фонаря волшебного картинки

С изображеньем опытов моих

Кто из мужей учёных пожелал

Купить и этим, может быть, спасти

Собрание запёчатлённых истин?

Так стал я побираться. Пищей мне

Был чёрствый хлеб да горсть мясных обрезков,

Червями порченных - личинкой мух,

В чьё размноженье я вникал когда-то.

Тому сто лет великий Галилей

Изгнал из середины Мирозданья

Планету нашу и увидел въявь

Кружение светил, и место Солнца,

И обращение небесных сфер

В пространстве беспредельном, где весь мир наш

Трава зелёная, снега вершин

И синева морских бездонных хлябей,

Ничто как капля в гуще звезд кипящей.

Быть Галилею на костре, когда бы

Богобоязненный и вдаль глядящий

Мудрец от мыслей этих не отрёкся

И не отдался в руки богословов,

Чей ум совсем другим причастен тайнам.

Но усомниться в том, что человек

Ось Мироздания - да разве это

Хула на Господа, Который чудным,

Неизъяснимым устроеньем в нас

Содеял разум и вселил стремленье

К познанию, но положил предел

Дням нашей жизни и покоит души

В приветном сумеречном беспредельи,

Когда, забыв решать загадки, мы

Угаснем в воздыханьях - как зачахнул

Над рассеченьем эфемер и мой

Усталый ум. Я изучил их облик,

Недолговечных сих живых пылинок.

Я годы жизни отдал существам,

Что и до вечера не доживают.

Когда перед глазами Галилея

Мерцали серебристые светила

Не трепетал ли он, подобно мне,

Когда в стекле передо мной открылись

Не хладные красы небесной бездны,

Но буйный рой едва приметных тварей,

Окованных бронёю василисков,

Которые самим себе - как знать?

Не кажутся ли - даже молвить страшно

Тем микрокосмом, коим мнит себя

И Человек, чьей гордости тщеславной

Обидно бесконечность находить

И в крохотном, не только что в великом?

* <Остальное отсутствует (лат.)> ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Дом - это что?

Это крепкие стены,

Тёплый приют от студёных ветров.

Дом - это где ступают степенно

И отступают за шторы без слов.

А сердце - как мина: тук-тук, тук-тук.

А думы - как крик средь гардин и ковров.

И вдруг - стёкла градом из окон, вдруг

Взрыв разносит и стены и кров.

Кристабель Ла Мотт

Они стояли на тротуаре и глядели на высеченную над террасой надпись: "Вифания". Светило апрельское солнце. Он и она смущённо сторонились друг друга. Трёхэтажный дом с подъёмными окнами был не дом, а игрушечка. В окнах - симпатичные шторы с ветвистым узором, крепившиеся резными деревянными колечками к медным прутьям. В окне первого этажа виднелся декоративный папоротник в белом керамическом горшке. На входной двери, выкрашенной в густой лиловато-голубой цвет, висел медный дверной молоток изогнувшийся Дельфин. Розы стояли в бутонах, у самых ног раскинулось целое море незабудок. Между этажами в обрамлении кирпичей красовались лепные цветы подсолнечника. Каждый кирпичик дышал воздухом улицы; кладка, обожжённая ацетиленовыми горелками, промытая водой из струйных форсунок, словно лишилась кожи, и обнажилась сама плоть дома.

- Вот это реставрация, - заметила Мод. - Даже не по себе. Муляж какой-то.

- Как египетский Сфинкс из стекловолокна.

- Именно. Так и видишь внутри камин в истинно викторианском вкусе. То ли подлинный, то ли сооружён из обломков после сноса какого-нибудь особнячка.

Они снова оглядели не то благодушный, не то обездушенный фасад "Вифании".

- Стены, наверно, были чумазее. Здание, наверно, выглядело старше. Когда было ещё новым.

- Постмодернистская цитата, а не дом.

Они перевели взгляд на террасу, всю из чистеньких белых деревянных арок, увенчанную миниатюрной башенкой. Террасу только-только начинали оплетать первые побеги клематиса.

Вот, значит, откуда спустилась она тогда торопливым шагом: решительно колышутся чёрные юбки, губы решительно сжаты, руки стискивают ридикюль, в горячечных, широко раскрытых глазах страх и надежда - так это было? А навстречу, со стороны церкви святого Матфия, в цилиндре и сюртуке - он? А наверху, в окне, щурит за стёклами очков затуманенные слезами глаза та, другая?

- Меня вообще не очень интересуют места - или вещи, - которые с чем-то связаны, - признался Роланд.

- Меня тоже. Я работаю с текстами. И увлечённость современных феминисток личными жизнями писателей мне как-то не нравится.

- Но какой же без этого полноценный анализ? - возразил Роланд.

- Можно пользоваться методами психоанализа без всякого личного отношения, - ответила Мод.

Роланд не стал спорить. Это была его мысль - вместе съездить в Ричмонд и обсудить дальнейшие шаги, но не перед этим же действительно жутковатым домишкой. И Роланд предложил перебраться в церковь в конце улицы массивное, амбароподобное здание викторианского времени, с застеклёнными уже в наше время хорами и тихим кафетерием. В церкви мельтешила детвора: прыгали клоуны в пёстрых костюмах, порхали феи и балерины, торчали мольберты, пиликали скрипки, наяривали магнитофоны. Роланд и Мод пристроились в кафетерии, в уголке, озарённом таким знакомым витражным светом.

С самого января, когда они послали сэру Джорджу иные благодарственные письма, от него не было ни слуху ни духу. У Мод выдался трудный семестр. Роланд искал работу - отправил запросы в Гонконг, в Барселону и Амстердам. Отправил без особой надежды: как-то в Падубоведнике ему на глаза попалась стандартная рекомендация, которую написал на него Аспидс, где тот аттестовал Роланда как старательного, педантичного, добросовестного исследователя, отчего Роланд выходил настоящим учёным сухарём. Они - Роланд и Мод - условились никому о находке не сообщать и ничего не предпринимать, пока не получат известие от сэра Джорджа или снова не повидаются друг с другом.

Ещё в Линкольне, в последний холодный день накануне отъезда, Роланд сказал Мод, что Кристабель, вероятно, намеревалась отправиться вместе с Рандольфом в ту самую естественнонаучную экспедицию в Северный Йоркшир, которую он совершил в июне 1859 года. Роланду это казалось очевидным: он, в отличие от Мод, был прекрасно осведомлён о датах и маршрутах путешествий Р.Г. Падуба. Теперь Роланд рассказал об этой поездке подробнее. Продолжалась она около месяца. Падуб путешествовал в одиночку, бродил по побережью, взбирался на утёсы, изучал геологические породы и морскую флору и фауну. Сначала предполагалось, что у него будет спутник - преподобный Френсис Тагвелл, автор труда "Анемоны Британского побережья", но мистеру Тагвеллу пришлось отказаться от поездки из-за болезни. По мнению литературоведов, рассказывал Роланд, этот месяц научных занятий и привёл к тому, что в творчестве поэта историческая тематика сменилась, так сказать, естественноисторической. Сам Роланд этого мнения не разделял. Ведь интерес к естественным наукам захватил тогда не только Падуба, но и всё мыслящее человечество. Как раз в 1859 году было опубликовано "Происхождение видов". Тогда же обратился к изучению природы приятель Падуба, великий историк Мишле, написавший четыре книги о четырёх стихиях: "Море" (о воде), "Гора" (о земле), "Птица" (о воздухе), "Насекомое" (об огне - поскольку насекомые обитали в жарких недрах земли). В этот же ряд можно было поставить и "природоведческие" поэмы Падуба - вместе с последними шедеврами Тернера, изображавшими стихию света.

Во время путешествия Падуб чуть ли не каждый день писал жене. Письма были включены в собрание, издаваемое Собрайлом. Отправляясь в Ричмонд, Мод и Роланд захватили с собой их фотокопии.

Дорогая моя Эллен,

Я и моя высокая корзина с банками для образцов доставлены в Залив Робин Гуда - оба изрядно помятые от дорожной тряски и перепачканные сажей, которой вперемешку с искрами неустанно посыпала нас паровозная труба. Железная дорога из Пикеринга в Гросмонт проходит Ньютондейлской тесниной разломом, образовавшимся в ледниковый период, где по случаю крутого подъёма паровоз представляет в романтической вересковой глуши величественное извержение вулкана. Мне при этом припомнился Мильтонов Сатана, рассекающий взмахами чёрных крыл асфальтические испарения Хаоса - и ещё солидный, рождённый усидчивостью, но от этого не менее вдохновенный труд Лайелля о возникновении холмов и образовании долин на пути движения ледников. Я слышал настойчиво-призывные, томительные крики степных куликов, видел, как мне хочется думать, орла - может быть, впрочем, то был не орёл, но всё же парила в прозрачной стихии какая-то хищная птица. Пасутся тут странные узкогрудые овцы, грузные и неповоротливые. Они поскакивают, разбрасывая копытами камни, и рунистые их бока колышутся, словно купы прибрежных водорослей. Или смотрят на тебя с утёсов - чуть было не написал "нечеловеческим взглядом", но каким же ещё? - с видом что-то уж очень враждебным для домашних животных, почти бесовским. Тебе было бы любопытно увидеть их глаза: жёлтые, с чёрной щёлкой-зрачком - вдоль, а не поперёк. Эти глаза и придают им столь зловещий вид.

Нынешний поезд - преемник вагонов славной конножелезной дороги, придуманной и построенной ещё Джорджем Стефенсоном*. Я почти жалел, что меня везёт не более степенный предшественник паровоза, а этот пыхтящий, огнедышащий дракон, который замарал мне надетую в дорогу сорочку (нет, домой не отошлю: я не сомневаюсь, что предоставившая мне стол и кров миссис Кэммиш превосходно стирает и крахмалит).

Всё здесь словно хранит свою первозданность: и напластования горных толщ, и крутые мятущиеся валы по приливе, и рыбаки со своими лодками (на местном наречии - "набойными", потому что у них набиты борта), не очень, мнится мне, отличающимися от простых, но подвижных судёнышек, на которых в древности ходили завоеватели-викинги. Здесь, на берегу Германского Океана так и чувствуешь, что за холодным серо-зелёным простором лежит их Северный край - совсем не то, что близость обихоженных полей Франции, столь ощутительная на побережье Ла-Манша. Даже воздух тут вместе и древний и свежий - свежий от запаха соли и вереска, словно бы обжигающий совершенной своей чистотой, и такая же на вкус вода, упоительно журчащая, пробиваясь из ноздреватого известняка: после воды взбухшей Темзы эта кажется чудеснее вина.

Но ты, пожалуй, заключишь, что я не скучаю по тёплому дому, по библиотеке, по домашней куртке и письменному столу, по обществу милой моей жены. Я думаю о тебе неизменно, с неизменной любовью - впрочем, ты знаешь это и без моих уверений. Что твоё здоровье? Довольно ли ты поправилась, чтобы выходить из дома? Не болит ли, когда читаешь, голова? Пиши же, сообщай обо всех своих занятиях. Я ещё продолжу это письмо, и ты увидишь, что я сделался заправским анатомом по части простейших форм жизни: ремесло, которое сегодня привлекает меня больше, чем живописание душевных судорог человеческих.

15 июня

Усердно штудирую Лайелля. За этим занятием коротаю долгие вечера после анатомических сеансов, которые провожу засветло, между прогулками и ужином. Высокие банки для образцов не пригодились, вместо них по всей гостиной у меня расставлены обыкновенные жёлтые противни. В них я держу Eolis pellucida, Doris billomellata, Aplysia* <Моллюски из отряда голожаберных и покрытожаберных.> и кое-какие разновидности полипов: тубуларии, плюмулярии, сепгуларии, изящных малюток эолид и сложносоставных асцидий. Да, Эллен, глядя на эти совершенно очаровательные, чудесно устроенные создания, как не счесть их произведением некого Разума? - Но не поспоришь и с многочисленными свидетельствами теории развития, которые показывают, что изменения во всех живых организмах, происходившие в течение невообразимой череды лет, были следствием постепенного действия естественных причин. Напиши, удалось ли тебе, позволило ли тебе здоровье послушать доклад профессора Гексли* "Устойчивые типы живых существ". Он, должно быть, оспаривал мнение, что отдельные виды появились на Земле как следствие повторяющихся актов Творения, и выдвигал теорию о постепенном изменении существующих видов. Удалось ли тебе сделать какие-нибудь записи? Важность их была бы неоценима - хотя бы тем, что они удовольствовали бы любопытство твоего супруга, увлечённого натуралиста-любителя.

Сегодня я спустился с холмов со стороны Скарборо к страшному и величавому мысу Фламборо, где не один мореход нашёл ужасную смерть в споре прибрежных вод и мощных течений; даже в такой погожий, приветливый день, как нынче, почти не стихает их борение и слышен за плеском высоких волн их хохот. Утёсы имеют меловую окраску; источенные, изломанные, выграненные стихиями, они приобрели причудливые очертания, отчего суеверы легко могут принять их за изваяния божеств либо окаменевших древних исполинов. Один стоит в море поодаль от берега, то ли из последних сил, то ли с угрозой воздев култышку, похожую на обвязанный обрубок конечности, изъеденный белой проказой. Были тут две скалы, прозванные Король и Королева, но до наших дней сохранилась лишь последняя. Лайелль полагает, что всё здешнее побережье подвержено постепенному разрушению: Фламборо, пишет он, уничтожается, составляющие его породы разлагаются под действием солёных брызг, причём на побережье у основания мыса разложению способствуют ещё и родники, бьющие из глинистых пластов.

Мне пришло на мысль, что если солёная и пресная вода способны с таким терпением, с такой слепою неотвратимостью созидать эти мраморные гроты и соборы, ваять невиданные фигуры - резцом ли, напором ли струй, набирающих силу в весеннюю пору, действием ли крохотных капель, протачивающих тончайшие русла, при помощи лишь земного тяготения, - если силы, заключённые в минералах, способны порождать такие образования, как сталактиты и сталагмиты, то не могут ли тысячелетиями длящиеся воздействия и побуждения внешних сил сказываться на устройстве ушныx каналов и сердечных полостей?

Чем объяснить, что рождённое, обретшее форму по причине исподволь действующих обстоятельств, наделено способностью воспроизводить эту форму в потомстве - воспроизводить тип - даже если единичная особь терпит крах? На этот вопрос, если не ошибаюсь, ответа не найдено. Вот я срезаю с дерева веточку и выращиваю из неё целое дерево, с корнями и кроной - но как это стало возможно? Откуда узнал черенок, как образовать корни и крону?

Мы, дорогая моя, фаустовское поколение: всё стремимся познать такое, что человеку познать, может быть, и не дано (если способности человеку в самом деле Кем-то даются).

Среди прочего Лайелль рассказывает о поглощённых водами прибрежных деревнях: Оберне, Хартберне, Хайде, а также Альдборо, которая выстроена теперь заново дальше от берега. Я так и не узнал, отразилось ли исчезновение этих горестных селений в каких-нибудь легендах или преданиях какие, сколько мне известно, бытуют, например, в Бретани, - однако на отмелях вдали от берега рыбакам попадаются остатки домов и церквей. Что ж, хоть меня и не тревожит призывный звон подводных колоколов затонувшего города Ис, зато нашёл я доморощенного британского нечистика, хобгоблина: жилище его прозвали, понятно, "Хобово Логово". Добряк хоб умеет вылечивать коклюш, (известный в этих местах как "кашель-задохлец"). Хобово Логово пещера в береговом утёсе близ деревушки Кеттлнесс; однажды тёмной декабрьской ночью 1829 года вся деревушка сползла по скользкому склону в море.

Ты, верно, уже тревожишься, как бы я не утонул, как бы не погребли меня пески на дне пучины. Сеть мою волна унесла, что было то было: я неосмотрительно бросил её рядом, когда нашаривал в глубокой Бриггской заводи в Файли никак не дававшегося в руки полипа - но сам я цел и невредим, если не считать нескольких почётных царапин, оставленных острыми раковинами морских уточек и маленьких мидий. Ещё неделя-другая - и я с грузом мёртвых морских диковин вновь буду рядом с тобой.

- Мортимер Собрайл утверждает, - сказал Роланд, - Что проследил каждый шаг Падуба во время той экспедиции. "После долгой прогулки по Римской дороге до Пикеринга поэт, вероятно, стёр себе ноги: со мной так и было. Однако его острый глаз, должно быть, подметил больше занятных и живописных деталей, чем через много лет попались на глаза мне".

- И никаких подозрений, что у Падуба была спутница?

- Никаких. А вы бы по таким письмам что-нибудь заподозрили?

- Нет. Обычные письма мужа в отъезде: выдался свободный вечер, и его тянет поболтать с женой. Одно только бросается в глаза: он нигде не пишет: "Жаль, что тебя со мной нет" или хотя бы "Жаль, что ты не видела..." Вот и всё, что выведет литературовед на основании текста. Ещё ну разве что прямое упоминание города Ис - но что Падуб о нём знал, мы уже выяснили. Вот смотрите: если бы это вы были в таком возбуждении, как тот человек, который писал письма Кристабель, смогли бы вы каждый вечер садиться и писать жене? А писать-то, наверно, приходилось, сидя рядом с Кристабель. Смогли бы вы сочинять такие вот... путевые очерки?

- Если бы я решил, что так надо - ради неё, Эллен, - смог бы, пожалуй.

- Ну, для этого нужно иметь жуткое самообладание и жутко двуличную натуру. А письма такие безмятежные.

- И всё-таки он как будто её ободряет - время от времени...

- Это уже натяжка: раз мы предположили...

- А Кристабель? Известно, что она делала в июне пятьдесят девятого?

- В Архиве никаких сведений. До шестидесятого года - до гибели Бланш ничего. Вы думаете...

- Как именно погибла Бланш?

- Утопилась. Бросилась в реку с моста в Патни. В мокром платье, да притом ещё набила карманы большими круглыми камнями. Чтобы уж наверняка. Где-то есть запись, что она восхищалась доблестью Мэри Уоллстоункрафт*: та тоже пыталась покончить с собой таким же образом, на том же месте. Бланш, как видно, учла, что Уоллстоункрафт не пошла ко дну, потому что её удержала на плаву одежда.

- Мод... а известно, почему Бланш утопилась?

- В точности неизвестно. В предсмертной записке она писала, что не может расплатиться с долгами, что на этом свете она "существо лишнее и никому не нужное". В банке у неё действительно не было ни гроша. По заключению следователя - временное помрачение рассудка от женской неуравновешенности. Следователь написал: "Как известно, женщины подвержены сильным беспричинным перепадам настроения".

- Верно. Феминистки тоже на это ссылаются, когда дело касается автокатастроф, экзаменов...

- Не отвлекайтесь, я поняла. Так вот, литературоведы всегда считали, что Кристабель была там: она показала, что "в то время отлучилась из дома". Я всегда думала - ну, на день, на неделю, много на две...

- В каком месяце погибла Бланш?

- В июне шестидесятого. До этого за целый год о Кристабель никаких сведений - то есть, кроме линкольнширской переписки. И ещё, как нам кажется, кое-каких фрагментов "Мелюзины" да нескольких сказок, которые она послала в "Хоум ноутс"* <"Хоум ноутс" - еженедельный женский журнал, издававшийся в 1894-1957 годах.>, и среди них... постойте-ка, среди них одна про хобгоблина, умеющего лечить коклюш. Но это ведь ничего не доказывает.

- Может, Падуб рассказал.

- А может быть, где-нибудь вычитала. Вычитала, как вы думаете?

- Думаю, нет. Вы считаете, она ездила в Йоркшир?

- Да. Но как это доказать? Или опровергнуть?

- Не заглянуть ли в дневник Эллен? Вы не могли бы поговорить с Беатрисой Пуховер? Ничего не объясняя, без ссылок на меня.

- Ну, это нетрудно.

В кафетерий влетела труппа озорных упырят в белых саванах, с синюшно-зелёными мордашками; упырята загалдели: "Соку! Соку! Соку!" Рядом приплясывал бутуз в боевой раскраске и в таком тугом трико, что каждая складка на теле купидончика-дикаря проступала более чем отчётливо.

- Что бы сказала Кристабель? - заметил Роланд, и Мод ответила:

- Мало ли она сама напридумывала гоблинов. Она-то понимала, что мы такое. Её, похоже, не останавливали соображения благопристойности.

- Бедная Бланш.

- Она приходила сюда - в церковь, - как раз перед тем как решила покончить с собой. Она была знакома с викарием. "Он терпит меня, как терпит многих немолодых девиц с их надуманными страданиями. Церковь его всегда полна женщин, которым тут положено молчать; вышивать обивку на табуреточки им ещё разрешается, но пожертвовать храму картины духовного содержания - ни под каким видом".

- Бедная Бланш.

- Алло.

- Попросите, пожалуйста, Роланда Митчелла.

- Его нет. Куда ушёл - не знаю.

- Вы не могли бы ему кое-что передать?

- Если увижу - передам. Мы с ним то видимся, то нет. А записки он не читает. А кто это говорит?

- Меня зовут Мод Бейли. Я только хотела его предупредить, что завтра буду в Британской библиотеке. У доктора Пуховер.

- Мод Бейли...

- Да-да. Я хотела сперва переговорить с ним... если можно... А то вдруг кто-нибудь... Тут один деликатный вопрос... Я только хотела предупредить... чтобы он успел подготовиться. Вы меня слышите?

- Мод Бейли...

- Ну да, Мод Бейли. Алло! Вы слушаете? Что там, разъединили? Чёрт.

- Вэл.

- Что?

- Случилось что-нибудь?

- Нет. Ничего особенного.

- Ты себя ведёшь так, будто что-то случилось.

- Да ну? И как же это я себя веду? Надо же, заметил, что я себя веду.

- За весь вечер слова не сказала.

- В первый раз, что ли?

- Нет. Но молчать тоже можно по-разному.

- Да ладно. Нашёл из-за чего беспокоиться.

- Ну что ж, ладно так ладно.

- Я завтра задержусь. Можешь вздохнуть свободно.

- Ничего. Я тогда тоже задержусь в Британском музее, поработаю.

- Да, приятная тебе предстоит работёнка. Тебе тут просили кое-что передать. Все думают, я какая-то вечная секретарша: нету у меня других дел - телефонограммы передавать.

- Телефонограммы?

- Звонила тут одна, вся из себя de haut en bas*. <Высокомерная (франц.).> Твоя приятельница Мод Бейли. Завтра будет в музее. Подробностей не помню.

- Что ты ей сказала?

- Смотри, как оживился. Ничего я ей не сказала. Бросила трубку.

- Эх, Вэл.

- "Эх, Вэл", "Эх, Вэл", "Эх, Вэл". Только и слышишь от тебя. Я пошла спать. Надо выспаться: завтра много работы. Дело о крупных махинациях с подоходным налогом. Жутко интересно, да?

- Мод ничего не говорила, чтобы я... чтобы я не... Она не упоминала Беатрису Пуховер?

- Говорю же, не помню. Вроде не упоминала. Это ж надо, в Лондон заявилась. Мод Бейли...

Если бы у него хватило духу повысить голос, прикрикнуть: "Что ты несёшь!" - прикрикнуть по-настоящему - может, до такого и не дошло бы?

Будь у них дома другая кровать, он прибег бы к своей обычной защите: ушёл бы в себя. Сидя на краешке матраса, он весь напрягся, чтобы не наговорить лишнего.

- Это не то, что ты думаешь.

- Ничего не думаю. Здесь мне думать не полагается. Мне ничего не рассказывают, ничем со мной не делятся - я и не думаю. Я никому не нужна. Ну и пусть.

И если - страшно подумать - эта женщина в некотором смысле уже не Вэл, то где же она, Пропавшая Вэл, Вэл изменившаяся, неясная? Надо что-то делать - но что? Что он может? В чём отвечает он за ту пропавшую Вэл?

Поначалу Мод и Беатриса никак не могли найти общий язык - уже потому что каждая в глазах собеседницы была наделена нерасполагающей наружностью: Беатриса - точь-в-точь рыхлая груда спутанной шерстяной пряжи; Мод чёткая, острая, устремлённая. Накануне Мод составила что-то вроде вопросника о жёнах именитых викторианцев, разбитого на рубрики, и теперь медленно подводила разговор к самому главному вопросу: что представляет собой дневник Эллен и почему она его писала.

- Мне очень хочется разобраться, что чувствовали жёны так называемых великих людей...

- Он и есть великий, по-моему...

- Да-да. Что они чувствовали: достаточно ли им было купаться в лучах славы своих мужей или они считали что при благоприятных обстоятельствах и сами могли чего-то достичь? Ведь вон сколько из них вели дневники, и во многих случаях это настоящая литература, потаённая, но высокой пробы. Возьмите превосходную прозу Дороти Водсворт. Если бы она не осталась просто сестрой поэта, а решила стать писательницей - вот была бы писательница! Меня, собственно, вот что интересует: зачем Эллен вела дневник? Угодить мужу?

- Ну нет.

- Она ему показывала?

- Ну нет. По-моему, не показывала. Она нигде не пишет.

- Может, она взялась за дневник в надежде, что его опубликуют или вообще как-нибудь прочтут, как вы думаете?

- На этот вопрос ответить труднее. Что его могут прочесть, она, кажется, знала: встречаются в записях резкие замечания насчёт замашек тогдашних биографов - о том, что Диккенса и похоронить толком не успели, а они уже роются в его письменном столе. Типично викторианские замечания. Она понимала, что Падуб - великий поэт, и, конечно, догадывалась, что рано или поздно, если дневники не сжечь, то они - эти любители покопаться в грязном белье - до них доберутся. Догадывалась - но не сожгла. Хотя писем сожгла множество. Мортимер Собрайл считает, что письма уничтожили Вера и Надин, а по-моему, - Эллен. Некоторые с ней и похоронены.

- И всё-таки, доктор Пуховер, ваше мнение: зачем она вела дневник? Излить душу? Разобраться в себе? Из чувства долга? Зачем?

- Есть у меня одна гипотеза. Надуманная, наверно.

- И что это за гипотеза?

- Мне кажется, она писала, чтобы сбить с толку.

Собеседницы уставились друг на друга.

Дата добавления: 2015-07-25