Обладать 17 страница

И вот я пишу к Вам и спрашиваю: что нам делать? Неужели же так и закончится то, что, в сущности, лишь начинается? Я вполне убеждён, что не успеет это письмо дойти, как навстречу ему полетит письмо от Вас со справедливым и мудрым решением, что нам не следует больше встречаться, не следует видеться, что даже с письмами, этими проблесками свободы, надо покончить. И я, сообразно с интригой истории, где мы - персонажи, а также покорствуя игу условностей, вынужден буду, как джентльмен, смириться с Вашим решением - хотя бы на время, в надежде, что Судьба, которая держит все нити интриги и не спускает с нас глаз, Укажет нам встретиться вновь и нежданно-негаданно а, где мы остановились...

Нет, друг мой, так я не могу. Это противно природе - не моей собственно, а самой Её Величество Природе, которая нынче утром улыбается мне в Вашем облике, Вашей улыбкой, и от этого всё вокруг так светло: и анемоны у меня на столе, и пылинки в льющихся из окна солнечных потоках, и слова на раскрытых передо мною страницах (Джон Донн); этот свет - это Вы, это Вы, это Вы. Я счастлив, счастлив, как никогда ещё не был - это я-то, которому, обращаясь к Вам, впору терзаться Бог знает каким раскаянием, в ужасе от всего отступаться. Вижу Ваши озорные губки, перечитываю озадачивающие Ваши суждения о муравьях, пауках - и улыбаюсь: тут Вы такая, как были, уравновешенная, наблюдательная - и не только; известно Вам, нет ли, какая ещё, но я-то уж знаю...

Чего же я добиваюсь? - спросите Вы по обыкновению насмешливо и не обинуясь, чтобы вывести из моего ропота ясное предложение. Не знаю - откуда мне знать? Об одном Вас молю: не спешите порвать наше знакомство, не оставляйте меня довольствоваться одним-единственным голодным поцелуем, повремените ещё хоть немного. Нельзя ли выкроить хоть краткий срок, хоть пядь Вселенной, где мы смогли бы вдоволь надивиться этому чуду - что мы обрели друг друга?

Помните ли - ну конечно же, помните! - как мы стояли под деревьями на лобастом склоне, наблюдая, как там, где капли влаги в затонувшем воздухе налились светом, раскинулась радуга и Потоп прекратился? А мы стояли под радужной аркой, словно по праву, дарованному ещё одним Заветом, весь этот мир теперь наш. Выгнулась яркая дуга, уперлась в землю далеко расстоящими оконечностями, но стоит перевести взгляд - картина меняется...

Витиеватое вышло послание, то-то пыли соберётся в завитках слога, пока оно будет дожидаться востребования в почтовой конторе - кто знает, не вечно ли? А я стану время от времени прогуливаться в парке под теми самыми деревьями и верить, что Вы простите.

Ещё более Ваш

Р. Г. П.

Ах, милостивый государь, всё мерцает, дрожит, всё переливается блёстками, искрится, сверкает. Весь этот вечер я сижу у камина - сижу на покойной своей табуретке, - подставив жаркие щёки дыханию пламени, рдяному шёпоту, просевшей груде, где истлевшие угли рассыпаются - что я с собою делаю! - в мёртвый прах, милостивый государь.

А тогда - там - когда над тонущим миром расцвела в сизом воздухе радуга, - не было же там такого, чтобы ударила в дерево молния и заструилась, сбегая к земле, по древесным членам, но пламя - было: пламя лизало, пламя охватывало, извивалось каждой жилкой, пламя взметалось и пожирало почти без следа...

В воздухе пламя. В ствол

Огненная стрела.

В уголья естество.

Кости и плоть - дотла.

Не под такими ли древесными кущами укрывались первые наши прародители - а Око их высмотрело, - недомысленно вкусившие знания, которое стало им гибелью?..

Если мир погибнет не в пучине вод, как однажды, случилось, можно точно сказать, что за гибель нас ждёт: это нам возвестили...

И у Вас в "Рагнарёке" - под стать стремительным водам, в которых захлёбывается мир у Водсворта - "Лизало пламя Сурта* <Сурт ("чёрный") - в скандинавской мифологии огненный великан, сжигающий мир в последней битве богов.> берега - Земного круга, пило твердь земную - И всплёвывало в небосвод багряный - Расплавленное злато..."

А потом - дождь. Дождь из пепла. Пепла Ясеня-Миродержца.

"Я-сень". Был сень - стал страх,

Стал пепл. Дождём - прах в прах.

В глазах мелькают падучие звёзды - как золотые стрелы перед гаснущим взором. - Предвестье мигрени. - Но пока не нахлынула тьма - и боль - мне ещё остаётся немного света, чтобы сказать Вам... о чём бишь? Не могу я позволить Вам испепелить меня. Не могу.

Я вспыхну - не так, как уютный ручной огонь в славном моём камельке, где крохотно зияют блаженные гроты, где меж хребтов и утёсов ненадолго наливаются самоцветные сады. - Нет, я вспыхну как солома в летнюю сушь: порыв ветра, содрогание воздуха, запах гари, летучий дым - и мучнистое крошево, что в мгновение ока рассыпается прахом... Нет, не могу, не могу...

Видите, милостивый государь: честь, нравственность - до этого я не касаюсь, хоть это и важно, - а сразу о главном, рядом с которым рассуждения о подобных материях попросту суесловие. Главное же - моё уединение, уединение, над которым нависла угроза - от Вас, - уединение, без которого я ничто. До чести ли тут, до нравственности ли?

Я читаю Ваши мысли, дорогой мистер Падуб. Вы предложите горение управляемое, заботливо умеряемое: установленные пределы, каминная решётка с толстыми прутьями, столбики с медными набалдашниками - ne progredietur ultra*... <Предел, которого он [человек> не перейдет (лат.) - Иов, 14, 5.]

Отвечу так: Ваша рдеющая саламандра - огнедышащий дракон. Быть пожару.

Не может смертный, вступив в огонь, не сгореть.

Случалось в мечтах и мне похаживать в пещи огненной, подобно Седраху, Мисаху и Авденаго*. <Седрах, Мисах и Авденаго - по библейскому преданию (Книга Пророка Даниила, 3, 12 - 3, 23) мужи иудейские, за отказ поклониться золотому истукану брошенные вавилонским царём Навуходоносором в огненную печь и спасённые Ангелом Господним.>

Но нету у нас, у нынешних, здравомыслящих той чудотворной истовости, с какой верили в прежние времена.

Знаю теперь, что такое горение страсти; от новых опытов принуждена отказаться.

Мигрень с каждой минутой свирепей, полголовы - прямо тыквенная баклага, налитая болью.

Письмо на почту снесёт Джейн, так что отправится оно тотчас. Вы уж простите его изъяны. И меня простите.

Кристабель.

Друг мой.

Как мне понять Ваше разительное - чуть было не написал "сразителъное" - послание, которое, как я и предсказывал, летело навстречу моему и которое, как я предсказать не осмелился, заключает в себе не холодный отказ, но огненную, если подхватить Вашу метафору, загадку? Да, Вы истинный поэт: когда Вас что-то гнетет, лишает покоя, когда Вы чем-то особенно увлечены, Вы облекаете свои мысли в метафоры. Так что же знаменует этот искристый взблеск? Отвечу: погребальный костёр, с которого Вы, мой феникс, вспорхнёте возрождённой и неизменной, - ярче прежнего заблиставшее золото, светлее прежнего сияющий взгляд - semper idem*. <Всё такой же, неизменный (лат.).>

Уж не любовь ли это так действует, что рядом с нами вырастают фантастические, нечеловеческие образы, зримые воплощения моей и Вашей природы? И вот Вы уже запросто, с лёгкостью пишете мне от лица обитательницы жаркого пламени, саламандры из очага, обернувшейся огнедышащим летучим драконом, и способны так же запросто, с лёгкостью вообразить меня тем, что означала когда-то двусмысленная моя фамилия ясенем, Ясенем-Миродержцем, и притом спалённым дотла. У Вас - как и у меня - это стихийный дар. Там мимо нас пронеслись все стихии, составляющие мироздание: воздух, земля, огонь, вода, но мы - вспомните, умоляю! - ведь мы оставались людьми, и как же нам было тепло и покойно в окружении этих деревьев, друг у друга в объятиях, под небесной дугой.

Главное - чтобы Вы поняли: на Ваше уединение я не покушаюсь. Как бы я мог? Как бы посмел? И разве не благословенное желание Ваше вести жизнь уединенную сделало возможным наше сближение, пусть оно кое-кому и во вред?

И если в этом мы с Вами придём к согласию, то нельзя ли, пусть и умеряя себя, пусть отгородившись от мира, мимолётно - хотя любовь в силу природы своей сознаёт себя вечной, - нельзя ли нам украдкой испытать хотел было написать: "малую толику", но малостью не обойдётся - огромное счастье? От горечи и сожалений нам всё равно не уйти, и, по мне, лучше уж сожалеть о реальном, чем о вообразившемся, о воспоминании, чем о надежде, о поступке, чем о нерешительности, о подлинной жизни, чем всего лишь о чахлых возможностях. Весь этот дотошный разбор клонится к одному: бесценная моя, приходите же в парк, позвольте мне вновь коснуться Вашей руки, давайте вновь прогуляемся под раскаты нашей благопристойной грозы. Очень может быть, что наступит минута, когда из-за сотни важных причин такая возможность у нас отнимется, но Вы ведь знаете, Вы чувствуете, как знаю и чувствую я: минута эта ещё не наступила, ещё далеко.

Не хочется отрывать перо от бумаги, не хочется складывать письмо: пока оно пишется, между нами словно протянута нить, и значит, на нас благословение. К слову о драконах, пожарах, безудержном горении: известно ли Вам, что китайский дракон, на мандаринском наречии именуемый "лун" существо не огненной, а исключительно водной стихии? И стало быть, состоит в родстве с Вашей загадочной Мелюзиной, плещущейся в мраморной купальне. Иными словами, попадаются среди драконов создания и не столь горячие, приверженные более мирным забавам. Этот дракон красуется на китайских блюдах: синий, извивистый, с брызжущей гривой, в окружении, как мне однажды показалось, огненных хлопьев - теперь-то я понимаю, что это - струение вод.

Вот так письмо сочинилосъ! И уляжется этот исписанный лист в почтовой конторе, как бомба. Право, за последние два дня я превратился в буйного анархиста.

Я буду ждать под деревьями - день изо дня, в обычное Ваше время, высматривая, не появится ли поблизости женская фигура, ровный, бестрепетный язык пламени, не стелется ли по земле, точно дым, серая гончая. Вы придёте, я знаю. Всякий раз всё, что с нами случалось, я знал наперёд. Подобное положение вещей для меня необычно, и нарочно я к этому не стремился, но я человек правдивый, и если что-то поистине происходит, так и говорю... И так, Вы придёте (знаю не упрямо, а смиренно).

Ваш Р. Г. П.

Милостивый государь.

Из гордости не признаюсь: "Понимала ведь, что не стоит идти - а пришла". В поступках же - признаюсь, и один из них - как я брела, трепеща, с улицы Горы Араратской к Искусительному Взгорку, а Пёс Трей с рычанием вился вокруг. Он не любит Вас, милостивый государь - вслед за чем я могла бы прибавить: "Я тоже" или - что так и ждётся: "Как бы ни относилась к Вам я". Подарила я Вам счастье своим приходом? Сделались Вы по Вашему обещанию, как боги?* <Бытие 3, 5.> Поглощённая ходьбою пара, с усердием бороздящая пыль. Не замечали ли Вы - не будем пока об электричестве и гальванических толчках, - как мы робеем друг друга? Когда не на бумаге - знакомые, и только. Коротаем вместе известное время суток - а Время Вселенной замирает на миг от касания наших пальцев. - Кто же мы, кто мы? Разве не лучше свобода чистой страницы? Или - увы - слишком поздно? Не лишились ли мы первозданной невинности?

Нет, я покинула свой приют - сошла со своей башни, сошла с ума. На несколько коротких часов я останусь дома одна - во вторник, примерно в час пополудни. Не желаете ли проверить, какова покажется Вам в прозаической действительности воображаемая Обитель... Обитель Вашей... - Не угодно ли ко мне на чашку чаю?

Я сожалею о многом. О многом. Есть нечто такое, что надобно высказать - теперь уже скоро, - когда наступит такая минута.

Мне нынче грустно, милостивый государь, - грустно и тяжко - грустно от нашей прогулки, грустно оттого, что она кончилась. Вот и всё, что я способна теперь написать, ибо Муза моя меня оставила - как оставляет она с насмешкою всякую женщину, которая поувивается возле неё, а потом возьмёт да и... влюбится.

Ваша Кристабель.

Друг мой.

Итак, теперь я могу представлять Вас в подлинной обстановке - в Вашей маленькой гостиной: Вы начальствуете над цветочными венчиками чашек, Монсиньор Дорато охорашивается и заливается трелями, но не во флорентийском палаццо, как я предполагал, а в сущем Тадж-Махале из сверкающих медных прутьев. А над камином - "Кристабель перед сэром Леолайном": Вы, неподвижная, точно статуя, озарённая бьющим в упор светом, слепящим, цветным, а рядом - такой же отрешённо-недвижный Пёс Трей. Который, дикобразьими иглами вздыбив шерсть на загривке, всё рыскал ретиво по комнате в поисках дичи и с рычанием скалился, подобрав свои мягкие серые губы. - Вы правы: он меня невзлюбил, и это ещё мягко сказано: раз-другой он едва не заставил меня оторваться от превосходного кекса с тмином и, как на охоте, спугнул со стола чашку и блюдце. А цветы террасу не увивают: растаяли, как туман, как мечта - только высокие негнущиеся кусты роз стоят сомкнувшимися часовыми.

Решительно я не понравился Вашему дому, напрасно я в нём побывал.

Это правда, что Вы сказали тогда у камина: и у меня есть дом, хотя в описание его мы не вдавались и разговора о нём не было. И что есть жена, тоже правда. Вы попросили меня рассказать о ней - я промолчал. Не знаю, что вывели Вы из моего молчания - спору нет, сделать этот вопрос Вы имели полное право, - но я не нашёл в себе силы ответить. (Хоть и знал, что спросите.)

Жена у меня есть, и я люблю её. Не так, как Вас: по-другому. Ну вот: написал эти куцые блеклые фразы, а дальше ни с места, полчаса собирался с духом. Есть основательные причины - не стану о них распространяться, но они основательные и даже весьма, - почему моя любовь к Вам не должна задеть её чувства. Понимаю, это звучит фальшиво, неубедительно. Я скорее всего лишь повторяю то, что уже твердили сотни мужчин - записных ловеласов; не знаю, в этих делах я неискушён, мог ли я думать, что в один прекрасный день сяду писать такое письмо? Продолжать этот разговор я не в состоянии, скажу одно: всё здесь написанное, по моему убеждению, чистая правда, и я надеюсь, что не оттолкнул Вас своей суровой, но необходимой прямотой. Рассуждать об этом и дальше - это, вне всяких сомнений, всё равно что предать её. Я испытывал бы то же чувство, если бы дело когда-нибудь шло к тому, чтобы завести разговор о Вас - с кем бы то ни было. Уже от такого приблизительного сходства положений сердце сжимается - Вы чувствуете? Что Вы - то Ваше, что есть у нас с Вами - хоть что-нибудь - то наше.

Не знаю, как обходились Вы с прежними письмами, но это, пожалуйста, уничтожьте: оно, по сути, и есть такое предательство.

Надеюсь, что Муза всё-таки Вас не оставила, что она не покидает вас ни на минуту, даже когда вы пьёте чай. Сам я пишу лирическую поэму ("поэма" и вдруг "лирическая"!) об огнедышащих драконах и их китайских собратьях-лунах: этакое заклинание. Сочиняю с мыслью о Вас: нынче всё, что я думаю, вижу, каждый мой вздох - всё напоминает о Вас. Но обращена поэма не к Вам - те сочинения ещё впереди.

Если это откровенное письмо удостоится ответа, я окончательно уверюсь в Вашем великодушии и в том ещё, что наша пядь Вселенной поистине наша - на короткий срок, пока не проступит невозможность продолжать.

Р. Г. П.

Дорогой мой мистер Падуб.

Ваша откровенность и Ваша скрытность только делают Вам честь - если понятию этому есть место в том... ящике Пандоры, что мы с Вами открыли или в том ненастье за порогом, куда мы с Вами отважились. Больше писать не могу: голова болит и болит, а дома у нас - но о домашнем ни слова, по причине, надеюсь, почти той же: честь - enfin* <Словом (франц.).> дома у нас неладно. Можете ли Вы прийти в парк в четверг? Я хочу Вам что-то сказать, и лучше при встрече.

Навеки, К.

Друг мой.

Что-то Феникс мой нынче понур и даже взъерошен, голос против обыкновения звучит кротко и жалобно, а в иные минуты даже покорно. Это не дело, этого быть не должно. - Всем я готов поступиться, всем своим счастьем, поверьте, - лишь бы снова видеть Вас такою же лучезарной, блистающей, как и всегда. Что в моей власти - всё исполню, чтобы Вы засияли на своём небосводе с прежней силой - даже отступлюсь от столь упорных своих притязаний на Вас. Скажите же мне - не о грусти своей, а о её причине только искренно - и я берусь, если это в моих силах, избавить Вас от напасти. Если сможете - напишите, а во вторник приходите в парк.

Вечно, Р. Г. П.

Дорогой Рандольф.

Право, сама не знаю, отчего мне так грустно. Нет, знаю: оттого что Вы отбираете меня у меня самоё, а возвращаете поубавленной. Я - заплаканные глаза - руки, хранящие прикосновение - и ещё я губы; вся как есть - алчущий остаток женщины, которой страсть незнакома, но страсти в ней через край. Как это больно!

А Вы - такой добрый - твердите: "Я люблю Вас", "Я люблю Вас" - и я верю, - но кто она, эта "Вы"? Та ли, с нежными русыми волосами, томимая этой непонятной неутолённостъю? - Я прежде была чем-то другим, чем-то более одиноким и лучшим, мне было довольно самой себя - а теперь вот всё рыщу ретиво в поисках, всё меняюсь, меняюсь. Я, может быть, не так сетовала бы на свою участь, будь моя домашняя жизнь безоблачной, но она теперь соткана из непрочного молчания, то и дело пронзаемого булавочными укорами. Я смотрю горделиво, изображаю неведение в том, что знаю до тонкостей - и в чём до тонкостей изобличена - но это даётся мне дорогою ценой - трудно даётся это способ негодный.

Читаю Вашего Джона Донна.

Любовь же наша - что там ей

Кора телесного? Меж нас

Взаимодушие прочней

Желанности рук, уст и глаз*.

<Дж. Донн, "Прощание, запрещающее печаль".>

Удачное слово - "взаимодушие". Как по-Вашему, бывает ли она, эта надёжная якорная крепь в ревущую бурю?

В моём лексиконе появилось новое - ненавистнейшее - выражение, совершенно меня поработившее. Это выражение - "И если..." "И если..." И если найдётся время и место для нашей бытности вдвоём - как мы позволяем себе мечтать, - то вместе мы обретём свободу - тогда как сейчас... томимся в клетке?

Друг мой.

Располагать свободой настоящим образом значит осторожно, обдуманно и деликатно обосноваться в известных пределах, не пытаясь исследовать то, что лежит за ними и что осязать и вкушать возбраняется. Но мы люди, а человеку свойственно всеми правдами и неправдами стремиться к познанию того, что можно познать. И руки, уста и глаза, стоит к ним попривыкнуть и не видеть в них больше ничего достойного исследования, покажутся, когда поманит непознанное, не столь уж желанными. "И если" в нашем распоряжении будет неделя - неделя-другая, - уж мы придумаем, как ею распорядиться. С нашим-то умом и изобретательностью.

Убавлять что-нибудь в Вас я не стал бы ни за что на свете. В подобных случаях, сколько мне известно, принято бросаться с уверениями: "Я люблю Вас такою, какая Вы есть" - "Я люблю Вас самоё" - разумея по "самоё", как Вы намекаете, руки, уста и глаза, но знайте же - то есть мы с Вами знаем наверное, - что это не так: нет, бесценная моя, я люблю Вашу душу, а с нею и Ваши стихи - грамматику их, прерывистый и торопливый синтаксис Вашей живой мысли; они в той же мере "Вы самоё", в какой хромота Клеопатры, была частью её самоё в глазах млеющего Антония - и даже в большей мере, потому что в рассуждении рук, уст и глаз все люди хоть сколько-нибудь да похожи (хотя у Вас они обворожительны и наделены магнетической силой), но мысль Ваша, запечатленная в словах - это Вы. Только Вы: с Вами явилась на свет и угаснет с Вашим уходом...

С путешествием, о котором я говорил, ещё не всё ясно. У Тагвелла много занятий дома, и хотя мы давно решили, что предпримем задуманное, как только установится сносная погода - в наше время "цивилизованному человеку" полагается и проявлять учёный интерес к мельчайшим формам жизни и считаться с заведённым порядком жизни целой планеты - однако теперь оказывается, что дело не горит. Дело, возможно, и не горит, но я, который прежде только и думал об этой поездке, теперь как на горячих угольях: разве могу я по доброй воле уехать так далеко от Ричмонда? Итак, до вторника.

P.S. Новый список "Сваммердама" почти готов.

Дорогой Рандольф,

Моя недоверчивая Муза снова со мной. Посылаю (ничего не улучшая), что она мне продиктовала.

Кольцами схвачен

Мощью жилистой, гибкой,

Взгорок, горячей

Златоблестящей улыбкой

Змея увенчан.

Стягиваются путы

Крепче, крепче,

Крепче с каждой минутой.

Лоснистым валом

Сила взыграла.

Кремнистый склон

Трещит, и стон

Сквозь хруст камней

Костей - сильней,

Сильней. А он

Смотрит с улыбкой.

Бесценная моя!

Пишу впопыхах. - Страшно: что-то Вы ответите? - Ехать, не ехать - не знаю. Я бы остался - ради Вас - если бы та мизерная возможность, о которой Вы говорили, осуществилась. Но мыслимо ли такое? Какой правдоподобный предлог для этого шага сможете Вы представить? И вместе с тем - как же мне не надеяться?

Я не хочу, чтобы по моей вине в Вашей жизни случилось непоправимое. Собрав последние остатки благоразумия, умоляю наперекор себе: надежда моя, единственная моя, подумайте хорошенько! Если найдётся способ исполнить всё так тонко, чтобы после Вы могли устраивать свою жизнь по своему усмотрению - что ж, тогда - если такой способ найдётся... Но об этом не в письме. Завтра в полдень я буду в церкви.

Ваш на всю жизнь.

Милостивый государь.

Свершилось. ТАКОВА БЫЛА МОЯ ВОЛЯ. Я возгремела громом и объявила, что будет по-моему - и никаких вопросов - ни теперь ни впредь - я не потерплю. И это строжайшее повеление, как водится у подданных всякого тирана, принято с покорным вздохом.

Самое страшное позади, весь вред, какой мог нанести этот поступок, теперь нанесён - и не из-за Вашего своеволия, а чуточку из-за моего, ибо я была (да и сейчас ещё) в бешенстве.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

СВАММЕРДАМ*

Брат, преклонись ко мне.

Прости, что я Тебя тревожу, но уже недолго...

Покуда служит мне ещё мой голос

И слабый ум - благодарю за то,

Что ты сидел со мною в этой келье,

Где купол бел, как скорлупа яйца.

Я нынче, вылупившись, отойду

Куда, в какой покойный светлый край

То ведает приславшая тебя

Германская отшельница святая,

Предстательствующая за мою

Несчастную и немощную душу

Что на короткий срок заточена

Под скорлупой, в усохшей оболочке

Пред Тем, Кто, словно мальчуган, держа

Яйцо в пресветлой длани, отверзает

Его Своею Благодатью, чтобы

При незакатном Свете разглядеть,

Что в нём: лишь живоносная ли слизь

Иль ангела зародыш с пухом крыльев.

Что мне прозавещать? Я прежде мнил,

Что я богат - хоть думали иное.

Богатством были сотни три существ,

Чей облик сохранён моим искусством

С любовию разъятые тела,

Как в Библии Натуры размещенны,

Чтоб мастерство её запечатлеть.

То в прошлом... Сделай милость, запиши:

Мои бумаги, перья пусть возьмёт

Единственный мой друг, мсье Тевено.

Он, истинный философ, оценил

Ума когда-то смелого открытья.

Я б микроскопы отказал ему

Хоть медного "Гомункула": подставку

С винтами, что держала линзы твёрдо

Куда там человеческой руке,

Чтоб созерцал всяк устремлённый к тайнам

Вне чувствами очерченных пределов

Волокна кисеи, ихора капли.* <Ихор - в греч. мифологии - кровь богов.>

Но проданы приборы, как не стало

Гроша на хлеб и молоко, хотя

Уж не варит иссохнувший желудок.

Пред Тевено в долгу я, но по дружбе

Пусть он простит. Так и пиши. Теперь

Прибавь для Антуанетты Буриньон

(Меня увещевавшей в час, когда я

Изверился в Его любви безмерной):

Ей и Ему вверяясь, обращаюсь

Лицом к стене глухой и оставляю

Мир вещный ради Вечного, который

Отшельница передо мной раскрыла,

Когда её в Германии сыскал я.

Засим пусть будет подпись: Сваммердам,

Год тысяча шестьсот осьмидесятый.

И возраст укажи мой: сорок три

Воистину недолог век того,

Кто в щели, испещрившие кору

Вещественного, видел Бесконечность.

Не правда ли, жизнь - обретенье формы:

Из муравьиного яйца - личинка,

Та станет куколкой, а из неё

Чудовищная самка, иль крылатый

Самец, или старательный работник.

Я - мошка мелкая, мирок мой мал,

И в малой малости я знаю толк:

В вещах и тварях жалких и ничтожных,

В безделках, эфемерах, куриозах.

Как славно в келье у тебя: бело,

И бедно, и безмолвно, и рука

К моим сухим губам подносит кружку

С водой... Благодарю.

Вот так же тесно

Хоть и не пусто - было там, где я

Увидел свет, средь пыльных тайн природы:

Я в кабинете редкостей рождён.

Что мир явил младенческому взору?

Лишь чудом уместилась колыбель

В пространстве меж столов, шкафов и стульев,

Где как попало громоздились склянки

С притёртой пробкой, камни, кости, перья.

Там блюдо лунных камней вперемешку

С резными скарабеями, тут с полок

Заморские божки таращат глазки.

Русалка, заспиртованная в банке,

Скребёт стекло костлявыми перстами:

Кудель волос вкруг головы иссохшей,

Темнеет буро сморщенная грудь,

Хвост, стиснутый в стекле, как бы облит

Пожухшим лаком, только зубы белы.

На чашу римскую водружено,

Яйцо желтеет василиска, в угол

Задвинув мумию кота, всю в чёрных

Пеленах заскорузлых - не в такие ль

Свивальники тугие облекались

Тогда мои младенческие члены?

Пришла пора твоей руке одеть

Сей выползок в пелена гробовые,

Закрыть глаза, надсаженные долгим

Разглядыванием живых пылинок

Глаза, чей первый блеск был отраженьем

Собрания пленительных диковин,

Свезенных отовсюду в Амстердам

Стараньями голландских капитанов:

Суда отважных сквозь туман и шквалы

К каким-каким ни хаживали землям

Где пышет солнце жгучим медным зноем,

Где горы льда зелёного не тают,

Где преют в испарениях густых

Дремучие тропические чащи

И солнце пышных крон не проницает,

И люди никогда не видят света

Лишь мимолётный серебристый луч,

Случается, зелёный мрак прорежет.

Ещё в далёком детстве я задумал

Богатствам этим роспись учинить:

Ранжировать, внести порядок, сделать

Их ближе человеку, разделив

По назначению их и по видам.

Что к медицине отнесу, что к мифам,

Отдельно амулеты (суеверья),

Отдельно минералы: ртуть, орлец,

Чем пользуют врачи от малярии.

Найду, как по разрядам разложить

И всё живое, чтобы птицы - к птицам,

У насекомых чтобы свой разряд.

Все яйца - от огромных, страусиных

До мягкокожистых, змеиной кладки,

Кронциркулем обмерив, помещу

Перед тафтою в деревянных плошках.

Отец держал аптекарскую лавку

И поначалу радовался, видя,

К чему сызмлада сын душой стремится,

И будущее мне большое прочил.

Он мнил, что стану я творить добро,

Что славен буду меж людьми, что Богу

В угодность буду обличать неправду.

Когда же понял он, что вопреки

Его мечтам сын в стряпчие не метит,

В его глазах я стал врачом. "Кто лечит

Недуги тела, укрепляет душу",

Рек сей благочестивый мудрый муж.

"Весь век он будет есть и пить досыта.

Грех первородный всех обрек хворать,

Всем в лекаре нужда до самой смерти".

Меня ж влекло иное. Что причиной?

Ум въедливый или, быть может, чары

Заморских тех вещиц - убранства "детской"?

Началом анатомии я мыслил

Не сердце человека и не руки,

Но существа, чьи ткани много проще:

Букашки, мошки, червячки, жучки.

Что к жизни ключ? - Безглазый белый червь,

Питающийся человечьей плотью,

Снедаемый потом дворовой птицей,

Что человеку подадут на ужин

И круг замкнётся. "Жизнь неразделима",

Мне думалось. - "Разумный анатом

Начнёт с нижайшей из её ступеней,

Наиближайшей к Матери-Земле".

Не в этом ли причина? Или в том,

Что мною овладел мохнатый, чёрный

Бес во плоти - с кулак величиною

Из кабинета редкостей паук?

Иль образы берберских мотыльков,

За крылья чёрные как смоль распятых

Нам на забаву?

Странные созданья,

Они, однако, тоже были жизнь

(Хотя, как я, душой не обладали).

"Родство меж нами", - мнилось мне тогда.

Единосущно всё, и сущность эта

Стеклянистый Белок, златой Желток,

Яйцо, по верованиям египтян

Начало миру давшее, в Эребе

Быв выведено чернокрылой Ночью.

Сияньем оперенный, из Яйца

Исторгся Эрос и, появши Хаос,

Дата добавления: 2015-07-25