Современны ли нации?

Энтони Д. СМИТ

ЭТНИЧЕСКИЕ НАЧАЛА НАЦИЙ [1]

Anthony D. Smith. The Ethnic origins of Nations. Oxford: Basil Blackwell, 1986.

ВВЕДЕНИЕ

Современны ли нации?

Are nations modern?

Почему мужчины и женщины готовы умирать за свои страны? Почему они так сильно связывают себя со своими нациями? Имеют ли национальный характер и национализм всеобщий характер? Или «нация» является чисто современным [modern] феноменом и продуктом исключительно современных [modern] общественных условий? И что, в любом случае, мы понимаем под концепцией «нации» и «национальной идентичности»?

Даное исследование стремится найти ответы на эти вопросы, сосредоточившись на одном жизненно важном пункте: современности [modernity] или, говоря по-другому, нации. Ставя этот вопрос, я надеюсь ракрыть многие элементы и составные части нашего понимания нации и прояснить таким образом природу и интенсивность национальных идентичностей. Это неизбежно подразумевает обращение к отдаленным эпохам, за те пределы, которые многими вопринимаются как начальная точка национализма (конец восемнадцатого века), чтобы собрать такие доказательства национальных связей и чувств, которые рассматриваются историческими описаниями в рамках более широких объяснительных рамок. Такие более широкие рамки одновременно являются историческими и социологическими: они одновременно предлагают и временную последовательность или последовательность развития и сравнительную объяснительную перспективу, в которой избранные факторы и процессы создают связную структуру. Недостаток четко выделенных временных последовательностей и сравнительных перспектив (или, по крайней мере, неудача в их выявлении) часто затруднял изучение современных групповых идентичностей и идеологий. Часто утверждается, что подобные идентичности являются либо универсалистскими, либо весьма недавними по происхождению, но сопоставление с историческими описаниями в рамках общей схемы обычно показывает ограниченность таких утверждений. Одной из главных целей данного исследования является поместить национальные идентичности и идеологии в длительную временную перспективу групповых идентичностей и чувств.

Но, помимо этих методологических соображений, существует и бболее фундаментальный и основательный вопрос о значении и о распространенности национальных идентичностей и чувств. И здесь вновь однвоременно исторический и социологический анализ могут помочь нам понять эти смыслы в их социологическом контексте и обнаружить некоторые корни широко распростространенного чувства национальной идентичности и его интенсивность. Игнорировать эти смыслы, оставляющие в исторических описаниях свой отпечаток, только из-за их чрезмерной субъективности или из-за их объяснительной неточности, означает препятствовать более глубокому пониманию корней современных национальных идентичностей. Мы должны оттолкнуться от тех проявлений широкомасштабных коллективных идентичностей, которые проявлялись в разные эпохи и в разных цивилизациях, и принять эти проявления всерьез, несмотря на трудности в прослеживании и интерпретации массового сознания и массовых чувств. Феномены подобные этничности или национальному чувству так тесно переплетены с оценками, представлениями и чувствами (даже в тех случаях, в которых они включают в себя гораздо большее), что чисто струткуральные подходы неизбежно покажутся весьма далекими от предмета объяснения, даже если и не будут всерьез уводить от него в сторону. В то же время «значения», приписываемые групповым идентичностям и идеалам меняются с течением времени или в изменениям обстоятельств, хотя многие идентичности и чувства сохраняются на протяжении поколений. Следовательно, любое изучение «корней» наций должно стремиться раскрыть те структуры и культуры, в рамках которых эти значения изменяются и начинают преобразовываться.

«Модернисты» и «примордиалисты»

Возможно, мы никогда так хорошо не понимаем явления и объекты, как в тех случаях, когда готовы обрести или потерять их. И наоборот, мы никогда настолько не принимаем их как должное, как в тех случаях, когда уверены в обладании ими. Это безусловно вытекает и из изучения академических и массовых отношений к идее нации. В середине 20 века, какими бы ни были наши отношения к национал- изму, в общественном сознании существовало весьма распространенное убеждение, подхваченное значительной частью ученого сообщества, в том, что нация – это что-то столь-же «естественное», как семья, речь или само человеческое тело. Большинство людей принимало национальные разделения, национальный характер и национализм как данности, даже когда они проявляли свои пагубные последствия. Люди могли стремиться к сверхнациональному единству, даже к мировому правительству, и связывать свои надежды с Лигой Наций и с Объединенными Нациями; но, как показывают эти названия, постоянство наций и «мира наций» не ставилось всерьез под сомнение. Даже в академическом сообществе, несмотря на голоса инакомыслящих, большинство исследователей рассматривало нацию как человеческую константу, даже когда они отмечали ее меняющиеся во времени и пространстве формы и потому стремились объяснить терзающие человечество войны в терминах наций, их интересов и агрессивных инстинктов.

В конце 20 века, однако, ряд факторов способствовал тому, чтобы мы поставили эти умозаключения под вопрос. Возможно, по-прежнему верно, что большинство граждан государств индустриального мира продолжают воспринимать нацию как данность и обращаются к «национальному интересу» как к главной объяснительной силе для внешней и оборонной политики; но рост значимости некоторых стран Третьего мира, которые явно не могут быть определены как «нации», таких стран. Как Нигерия, Индия и

Индонезия, подорвал почти универсальную современную веру в «естественность» наций. С этим связана и трудность приспособления маленьких общностей, таких как африканские «племена» к стандарту «классических» европейских «наций», что заставляет опять-таки предположить, что нация является недавним или даже чисто европейским явлением. Кроме того, существует часто удивительное возрождение национальных чувств и националистических требований в тех сообществах, которые рассматривались как интегрированные и удовлетворенные составные части некоторых западных «наций» - среди бретонцев, шотландцев, фламандцев, басков и квебекцев. Были ли они в таком случае нациями внутри наций, ожидавшими своего судьбоносного момента, или же возрожденные нации меньшинств провозгласили разъединение более старых установившихся политических наций, а если так, то что осталось от единой концепции «естественной» нации?

Есть и другие основания подвергать сомнению массовую убежденность в естественности и универсальности наций. Мы были свидетелями роста гигантских сверхдержав и их военных блоков, состоявших из государств-клиентов, каждая из которых была вооружена огромным арсеналом ядерных и обычных вооружений. Даже если отдельные члены этих блоков все еще одушевляются «национальными» соображениями, их свобода действий в военной и политической сферах жестко ограничена (кроме, пожалуй, самих двух ядерных сверхдержав), а в большой мере даже и в экономической и идеологической областях. Традиционная концепция «нации-государства» находится под ударом и с другого направления: рост гигантских многонациональных компаний с огромными бюджетами, выокими технологиями, высокими эрудицией и мастерством, со способностью планировать и инвестировать в больших масштабах на протяжении долгого времени, создает реальную угрозу многим государствам и национальным сообществам, особенно в Африке, Азии и Латинской Америке. Существует реальная опасность, что нации-государства или государства-нации среднего размера, не говоря уже о маленьких, станут просто устаревшими или будут обойдены технологическими, военными и экономическими изменениями конца 20-го века.

Все эти сомнения в повсеместности и силе классического (европейского) нации-государства, порожденные давящими фактами внутреннего и внешнего развития, принудили многих людей, особенно относящихся к миру политики и научных исследований, поставить под вопрос старые умозаключения о национальности и предложить другую перспективу для понимания наций и национализма.

Коротко говоря, эта перспектива подразумевает, что нация, отнюдь не будучи естественным и необходимым элементом в ткани общества и истории, является чисто современным явлением, продуктом исключительно своременных процессов развития, таких как капитализм, бюрократия и секулярный утилитаризм. Это явление весьма случайное, его корни не уходят ни в человеескую природу ни в историю, даже если сегодня оно и стало всепроникающим, поскольку национализм хорошо согласуется с современными условиями. Нации и национализм, в соответствии с такой оргументацией, сколько-нибудь точно могут прослежены, начиная со второй половины XVIII века, возможно, чуть раньше или позже; все, что выглядит напоминающим их в античности или в средние века, должно рассматриваться как чистая случайность или исключение. Методологически такая точка зрения предписывает в качестве отправного пункта исследования наций и национализма процессы и условия Нового времени [modernity], поскольку и преобладание наций в недавнее время и их отсутствие в периоды до Нового времени необходимо связаны с огромными различиями между современной индустриальной цивилизацией и ее аграрными предшественниками. И наоборот, любые сохраняющиеся выводы об универсальности наций и национализма могут быть отнесены только на счет сохранения националистической веры и идеалов в самом ученом сообществе, веры и идеалов, которые приводят анализ и объяснение, а, возможно, и политические действия к глубоким заблуждениям.

Я предлагаю называть изложенную выше позицию «модернистским» видением нации и национализма. Существуют, разумеется, различные подвиды «модернизма».

Одна школа модернистов, объясняя всеохватность современных наций, отталкивается от экономических основ современного общества. Ее сторонники утверждают, что уже начиная с XVI века некоторые «сердцевинные» [core] страны смогли использовать первые выгоды раннего рыночного капитализма и сильного административного аппарата за счет периферии и полпериферии. Так, Британия, Франция, Испания и (первоначально) Голландия смогли привести сперва Восточную Еврпу, а затем Центральную и Латинскую Америку в состояние зависимой периферии, которое несло в себе семена империализма. После 1800 года буржуазия Запада смогла навязать более непосредственный экономический и политический империализм многим странам Азии и Африки, что вскоре породило сопротивление со стороны элит этих «периферийных» зон. Это сопротивление приняло форму мобилизации масс. Элиты, лишенные всех остальных возможностей, были принуждены обращаться к «своим» массам, чтобы противостоять политической угрозе, содержавшейся в таком неравномерном распространении капитализма, поскольку они хотели иметь западные капитал и технологию, но без сопровождающего их экономического и политического господства. Эти «периферии» не сводились только к заморским территориям. И внутри своих собственных границ, у себя «дома», сердцевинные государства в течение нескольких веков эксплуатировали этническую глубинку и окраинные сообщества; эта эксплуатация усиливалась по мере быстрого роста экономических связей, порожденных индустриализацией. Поэтому неудивительно, что сегодня мы являемся свидетелями протестов и движений таких сообществ, как шотландцы и уэльссцы, фламандцы, бретонцы, корсиканцы, баски и каталонцы, направленных на подтверждение и укрепление их идентичностей перед лицом экономических и культурных угроз.

Вторая школа «модернистов» склонна включать в свой анализ более политический аспект. Ряд исследователей этничности в последнее время утверждал, что этнические и национальные единства предлагают удобные «площадки» для сбора массовой поддержки во всеобщей борбе элит за богатство, власть и престиж; что в условиях нехватки в мире ресурсов, но наличия высокоразвитых коммуникаций этнические символы и границы способны пробудить большие обязательства и более простые способы координации интересов между различными группами, объединяющимися под единым знаменем. Согласно этому взгляду, этничность изначально «инструментальна». Она служит задачам иным, нежели те культурные цели, которые ее глашатаи провозглашают в качестве raison d’etre, и она служит этим целям, соединяя экономические и политические интересы с культурным «аффектом». По этой причине этнические и национальные сообщества обычно превосходят классы в обеспечении отзывчивой базы для мобилизации и для координации массовых действий в поддержку коллективных политических шагов или в погоне соперничающих элит за властью. Эта точка зрения во многом обязана исследованиям норвежским социальным антропологом Фредериком Бартом символических «пограничной охраны» и «пограничного механизма», которые разделяют социальнве группы и делают их различными в их отношениях и оценках; к этой отправной точке зрения я буду часто обращаться.

Однако, возможно, наиболее интересные и прямолинейные выражения «модернистской» позиции содержатся в двух недавних книгах Бенедикта Андерсона и Эрнста Геллнера. Андерсон отталкивается от неискоренимой потребности в том, чтобы превзойти смерть, с которой пытались бороться и которую пытались объяснить старые религии; а также от новых способов коммуникации, открытых благодаря потоку печатных слов при новых технологиях «печатного капитализма». С упадком религии и возвышением печатного слова стало одновременно и возможным и необходимым «воображать» сообщества, одновременно и суверенные и ограниченные, через которые может быть сформировано ощущение бессмертия и с которыми могут идентифицироваться личности, во всех других случаях анонимные. Посредством печатного слова не занющие друг друга личности могут обнаружить, что они населяют одно и то же гомогенное, пустое время и и определенное пространство путем принадлежности к воображенному сообществу и к линиям наследства. Такие «воображенные сообщества» или нации начинают затем служить жизненно важным психологическим и экономическим целям в специфических современных условиях секулярного капитализма.

Возможно самое убедительное изложение взгляда о том, что нации и национализм являются чисто современным явлением, содержится в теории Геллнера, которая связана с требованиями ориентированного на рост индустриального общества. Согласно Геллнеру, в до-современных «агро-грамотных» обществах не было места для наций и национализма; их элиты и их производящие продукты питания массы всегда были разделены по культурным линиям, а такой тип общества несособен выработать идеологию, которая может превзойти это разделение. С другой стороны, современные общества требуют для своего функционирования культурной гомогенности и они могут породить необходимую идеологию. Современная промышленность требует мобильного, гармотного, технологически оснащенного населения, а современное государство является единственным агентом, способным обеспечить такую рабочую силу путем поддержки массовой, публичной, обязательной и стандартизированной системы образования. Поскольку индустриализация и модернизация неравномерно распространяются за пределы своей западной колыбели, они неизбежно лишают корней деревни и целые регионы, стирают традиционные структуры и культуры и бросают многих людей из их окружающей среды в среду, где доминируют анонимность и конфликт современного урбанистического центра. Результатом становится классовый конфликт в городе по поводу недостаточных ресурсов, обычно между недавно урбанизированными и давно укрепившимися классами. Но если городской плавильный котел не может ассимилировать пришельцев с помощью системы образования в господствующую культуру грамоты, если, следовательно, некоторые группы с особыми культурными чертами не абсорбируются, то возникает вероятность двух национализмов, порождающих две новые нации. Это часто случается, когда пришельцы имеют отличающийся цвет кожи или религию (особенно религии со священными текстами), поскольку и то и другое является заметным и постоянным диакритическим знаком, имеет тенденцию проявляться на поздних стадиях процеса индустриализации, порождая ожесточенные и продолжительные конфликты.

Общей для всех этих подходов является вера в случайность национализма и в современность нации. Хотя эти подходы отличаются по тмоу весу, который они придают различным современным процессам, стимулирующим чувство национальной идентичности, они полностью согласуются в периодизации национализма и в направлениях объяснения современных наций. Просто говоря, современность (комплекс «современных условий») ни в коей мере не является способом реализации национальной идентичности или, в еще меньшей мере, ее продуктом, пусть даже и опосредованным; нация и национализм являются коррелятом и производным современности и современной цивилизации.

В некотором смысле «модернисты» правы. Национализма как идеология и как движение есть явление, датируемое с конца восемнадцатого столетия, а специфически «национальные» чувства становятся в Западной Европе различимыми чуть раньше, чем конец пятнадцатого или шестнадцатый век. «Нация-государство», как норма политики, тоже весь ма современно. Если система европейских государств возникла в связи с Вестфальским миром 1648 года, то лишь в девятнадцатом веке эти государства стали прверащаться в «нации-государства» и, следовательно, возникла система национальных государств. Даже «нация» и ее «национальный характер» выглядят современными: безусловно, не раньше начала Нового времени в Европе (чтобы быть точным, конца семнадцатого века) стала распространенной среди образованных классов Европы идея населения, разделенного «национальными характерами» и обладающего общей идентичностью.

И все же, эта точка зрения порождает трудности. Ибо и в до-современных эпохах, даже в античном мире, мы находим разительные параллели с «современной» идеей национальной идентичности и национального характера; мы находим это в том, как греки и римляне смотрели на народы, которые не разделяли их культуру или не роисходили из их города-государства; мы находим это в том, как древние египтяне смотрели на нубийцев и азиатов; мы находим это в библейском различии, прочерченном в Месопотамии между различными «народами». И мы находим в древнем мире движения, которые кажутся в некоторых отношениях похожими на современный национализм, особенно в стремлении освободить покоренными чужеземцами территории или сопротивляться иностранному вторжению, как, например, ионийское сопротивление персидской экспансии в конце шестого века до нашей эры или галльское сопротивление кампаниям Цезаря. Существует даже, в Телль-эль-Амарнский период в четырнадцатом столетии до нашей эры, античный аналог современной системе наций-государств, когда несколько мощных государств – Египет Нового царства, империя Хеттов, королевство Митанни и касситский Вавилон, - объединились в сложную сеть дипломатических и военных союзов и конфликтов, таких, какие много позже были характерны для Европы в Новое время. Даже в промежуточный период мы находим в ранней средневековой Европе ряд «варварских» королевств – франков, визиготов, норманов, ломбардов, - включенных в сеть политических отношений, пусть и примитивного свойства. В таком случае действительно ли обоснованно мы рассматриваем нации и национализм как исключительно современное явление? А если нет, не должны ли мы вернуться к более старой точке зрения, согласно которой национальные связи и чувства являются «веществом истории» и всеобщим признаком человечества?

Таким должен быть вывод «примордиалистов». Провозвестники этой точки зрения подхватили намек, содаржавшийся в работе Эдварда Шилза [Edward Shils] о вожности «исконных» [primordial] связей, основанных на языке, религии, расе, этничности и территории; они утверждают, что нации и этнические сообщества являются естественными единицами истории и интегральными элементами человеческого опыта. Социобиологическая разновидность такого рассуждения гласит, что этничность есть расширенное продолжение родства, а родство является нормальным средством достижение коллективных целей в борьбе за выживание. Социлогические разновидности той же самой точки зрения рассматривают язык, религию, расу, этничность и территорию как базовые организационные принципы и как связи для человеческого объединения на протяжении истории. С такой точки зрения они являются действительно «исконными», поскольку как предшествуют по времени более сложным политическим формациям, так и обеспечивают основу, на которой эти последние могут быть выстроены. Еще более важно то, чо «исконные связи» всегда разделяли род людской так же естественно, как половые и географические различия, и всегда будут это делать. Поэтому в национализме нет ничего особенно современного и вряд ли он исчезнет вслед за каким-либо заметным изменением «современных условий».

В действительности такие «примордиалисты» делают два различных утверждения. Они утверждают, что нации и национализм существуют постоянно, и что они естественны. Конечно, признание второго предположения влечет за собой и признание первого, но не наоборот. Можно утверждать, что нации и национализм всегда присутствовали в писаной истории, не утверждая при этом того, что они в некотором роде «естественны» - в таком же роде, как речь, половые различия или география. Следовательно, можно утверждать, что объединения, которые мы называем «нациями», и чувства, которые мы называем «национализмом», могут быть обнаружены в любом историческом периоде, даже если мы маскируем этот факт использованием другого термина для описания того же самого явления. Это означает, что объединения и чувства, которые мы обнаруживаем в современном мире, являются просто более крупными и более эффективными разновидностями сходных объединений и чувств, наличие которых можно проследить в гораздо более ранних периодах человеческой истории; и что, учитывая свойства человеческих существ, их склонность к родственным связям и групповой принадлежности и их потребность в культурной символике для общения и понимания, мы можем ожидать, что нации и национализм постоянны и, возможно, всеобщи.

Такой взгляд, который можно назвать «постоянством» в противовес «современности» (чтобы отличать его от более радикального «примордиализма») также создает проблемы. Когда сторонники «постоянства» справедливо указывают на древность коллективных культурных связей и чувств, это далеко не то же самое, что утверждать, что эти связи и чувства всеобщи (тем боле, что они «естественны», как заявляют примордиалисты). Когда сторонники постоянства ссылаются на такие (всеобщие?) человеческие характеристики как потребность в групповой принадлежности или в религиозной общности, вряд ли что-то связывает эти предполагаемые потребности с возникновением и устойчивостью нации и национализма. Более того, можно согласиться с древностью коллективных культурных связей и чувств, не привязывая их ретроспективно к нациям и национализму или не предполагая, что древние и средневековые коллективные общности и чувства были просто уменьшенными, примитивными формами современных наций и национализма. Между тем и другим могут быть связи, но, если это так, эти связи должны быть установлены эмпирическим путем. Таким же образом различные варианты масштаба, интенсивности, отличительных черт и политического значения коллективных культурных связей и чувств должны быть введены в любую перспективу «постоянства», а это также может быть достигнуто только через исторический анализ форм и содержания их символики и мифологии, также как их роли в более широких общественных процессах.

Дата добавления: 2015-07-25