Новое жречество

Старое различие между Gemeinschaft и Gesellschaft получает частичное подтверждение и в другом смысле: происходит подъем интеллигенции, нового жречества нации.

В предыдущих разделах было показано, насколько центральной была роль жрецов и писцов в передаче и распространении общинной памяти, в восхвалении чувства общинной идентичности. В обществах, где формальные системы обучения были недостаточны или труднодоступны, храмы, их священники и служители приобретали ключевую роль в обеспечении постоянства этнической доктрины и ритуала, в выработке и интерпретации коллективных мифов, символов и воспоминаний, которые обеспечивали ось идентификации и самоназвание для сменявших друг друга поколений в общине.

В силу своей организации и своего положения у большинства этносов, священники, писцы, барды и другие духовные деятели были способны распространять свою религиозную культуру и за пределы дворца и бюрократии. В пределах досягааемости храмов и церковной организации были не только торговцы и ремесленники столиц и крупных городов; частое присутствиее священников низшего ранга в мелких городах и деревнях позволяло им выступать в качестве проводников к крестьянам и от них, влиять на крестьянскую культуру и обычаи при помощи религиозного ритуала и концепции Великой Традиции, которую они представляли. На практике это влияние было двусторонним процессом: Великая Традиция, конечно, влияла на многие Малые Традиции и по-новому интерпретировала их; но и ни впитывали и приспосабливали ксебе элементы Великой Традиции, превращая их в свои собственные. Степень проникновения священников в сельскую местность значительно менялась в зависимости от типа церковной организации и религиозного самопредставления. Миссионерские религии спасения и децентрализованные самостоятельные приходы в целом оказались, как это обсуждалось выше, более динамичными и влиятельными на больших территориях и среди неграмотного крестьянства. Их послания, хотя и оформленные в письменные откровения, легче поддавались передаче и пониманию; относительная свобода местных учителей и богословов, особенно в исламе, хотя и способствовала синкретической адаптации ранее существовавших народных влияний, была, тем не менее, лучше приспособлена для кочевых племен и разбросанных крестьянских общин, нежели предшествовавшие им более урбанистические и централизованные храмовые приходы с их тайными обрядами и недоступными пониманию литургиями.

С другой стороны, религии и священнослужители, действующие в народной среде этноса, имели лучшие возможности достигнуть отдаленных деревень и разбросанных в пространстве торговцев и ремесленников; храмы и церкви, привязанные к более аристократическим этносам, обычно не могли и не хотели распространять сферу социального действия своей космологии, связанной с классовым делением, либо переводить ее на язык понятий и концепций, обращенных к неаристократическим слоям. Это было одной из причин того, что религия фараонов и храмовое жречество с их иератическими иероглифичискими текстами и литургиями, будучи отделенными от бюрократической политики, включавшей в себя при грекоговорящих эллинистических Птолемеях и низшие слои населения, все более удалялось от массы египетского кретьянства; поэтому же более склонное к миссионерству, децентрализованное и простое христианство смогло обеспечить себе многих приверженцев из низших классов за пределами древних религиозных центров.

Роль жречества и религии в целом радикально изменилась с началом в разных частях света тройственной революции. С одной стороны, растущее освобождение рыночных сил и государства от религиозных предписаний ослабило власть и роль церквей и в некоторых случаях привело к отделению церкви от государства. Религиозные организации потеряли многие из своих политических и образовательных функций, значительную часть своих земель и богатства, часто путем насильственной конфискации, в то время как гоударственная бюрократия и политическое руководство расширяли масштаб своих действий. Однако, поскольку воздействие трех революций было очень различным и неравным, различные общества и религиозные организации внутри них реагировали по-разному; поэтому даже при такой ограниченной в политическом смысле секуляризации до сегодняшнего дня сохранился широкий спектр взаимного приспособления религии и государства. Достаточно вспомнить о влиянии священничества и религиозных организаций в таких странах, как Ирландия, Польша, Иран и Аргентина, о новом росте ислама в сельских местностях Турции или иудаизма в среде значительного меньшинства населения сегодняшнего Израиля, чтобы осознать ошибочную природу упрощенных выводов о неизбежной «смерти» религии.

Если мы обратимся к гораздо более сложным и неоднозначным сферам интеллекуальной и эмоциональной секуляризации, очевидность станет еще более противоречивой и сомнительной. Даже если статистика посещения церквей и отправления религиозных ритуалов может рассматриваться как адекватный показатель веры и эмоциональной приверженности вере, то модели посещения церкви в одних только Соединенных Штатах опрокинут простые предсказания о неизбежном религиозном упадке. Но нельзя и утверждать, что религиозное знание является твердым показателем религиозных эмоций, поскольку на этом основании множество приверженых церкви крестьян должны быть объявлены внерелигиозными или антирелигиозными. Сама по себе секуляризация содержит идеологию внерелигиозности, окрашивающую наш восприятие свидетельств о том, что по самой своей природе является трудноулловимым.

Среди многих причин сохранения в какой-то форме «религии» и продолжающегося влияния священничества в некоторых странах, выдающуееся место занимает этническая «окраска». Легко заметить, насколько тесно эти священничество и религии переплетены с этнической идентичностью и с национальными целями. В Польше и в Ирландии священничество превратилось почти что в хранителя политического сообщества и идентичности перед лицом как внутренних вызовов, так и внешнего давления. Но эти же примеры указывают на определенные изменения роли священнослужителей и логического обоснования для сегодняшней «религии». Не только священнослужители вовлечены в политику (можно утверждать, что они и всегда были в нее вовлечены, особенно в тех обществах, в которых «политика» и «религия» никогда не были разделены); не только церковь в целом вступила в политическую драку в качестве «фракции» в политических играх; но само пределение религии, которую они должны утверждать, становится все более этническим и национальным. В наше время религия стала порождением, даже демонстрацией, национального духа и гения; ее претензии могут быть универсальными, но реальное значение имеет окраска и «атмосфера». Именно это дает ей силу ижизнь в сообществе; ее усиливающаяся идентификация с культурой определенного сообщества придает ей почти несокрушимую привлекательность в качестве особого национального института. В Польше, как показали некоторые события, церковная иерархия пользуется отношением, которое выражают к самым святым национальным символам, а ее влияние соответствует ее собственному и ее паствы представлению об идентификации с польской историей и культурой. Сходная радикальная «национализация» религии может быть обнаружена в Иране, Ирландии и Пакистане, то же самое было в Бирме во времена У Ну, а сейча есть в Ливии. Такая «национализация» непосредственно означает новую ориентацию для религиозной организации и для ее местных священнослужителей; они становятся политическим оружием и национальными мобилизаторами в большей мере, чем традиционно были этническими хранителями и трансляторами.

Наряду с этими изменениями роли и цели организованной религии и священничества в современном мире, тройственная революция (насколько ее влияние ощутимо) побудила возникновение новых классов, среди которых особенно заметными и важными для рассматриваемых проблем являются узкий круг интеллектуалов и более широкий слой профессиональной интеллигенции.Поскольку, вместе с властью и значением старых этнических мифов и символов (до их частого оживления в современную эпоху), слабело и прошлое центраьное положение жречества, постольку возникали новые круги гуманистических интеллектуалов, питаемые возрождением секулярных учений и стимулируемые возвращением к классической греко-римской философии и литературе. Вначале, как в Европе периода Возрождения, так и вне ее, первые волны гуманистов действовали в пределах переработанного христианства или ислама; но вскоре подъем наук как альтернативной формы знания и их технологических применений к общественным проблемам подтолкнул возникновение среди растущих кругов интеллектуалов, настроенных на ими самими возложенную на себя цель рационалистического общественного просвещения, возникновение нового секуляризированного взгляда на мир. В глазах этих философов «общество» превратилось в податливое вещество, которое должно формировать и создавать заново в соответствии с Природой, или с древними приницпами, используя новые технологии, которые открывает наука.

Именно новый слой интеллигенции создал какнал для распространения новых идеалов рационального планировалия и социального образования. Интеллигенты были, в конце концов, специалистами и учителями. Только они знали, как пользоваться техникой, как применять парадигмы просветителей и превращать их в релаьность общественной жизни. Быстрый рост городов, потребность государства в образованных людях и в техническом знании, следующее из этого распространение систем образования (часто силами самого государства для решения своих задач) вовлекли значительно большие количества людей в светское обучение и в участие в рациональном, критическом дискурсе. В новых местах создавались университеты и технические институты и в новых аудиториях получало подготовку целое новое поколение потенциальных общественных лидеров. В результате появился новый тип общества, возглавляемого государством, которое все в большей степени полагалось в своих бюрократических действиях на научное знание; а новый тип общества требовал новой породы лидеров, которые сочетали бы светское знание с грамотностью и с самоуверенным рационализмом.

Поэтому неудивительно, что мы обнаруживаем перемещение центра этнической истории и этнического опыта от храма и жречества к университету научному сообществу. Гигантское распространение грамотности и необходимость сформулировать коллективный символизм языком критического дискурса выдвигают на первый план интеллектуалов, их профессиональных последователей и соперников. Новый двигатель этнического возрождения питается историческими, филологическими и антропологическими исследованиями ученых, литературными и художественными достижениями поэтов, музыкантов, драматургов и художников. Хотя в некоторых обществах жречество сохраняет контроль над проявлениями чувств низшего слоя втакой мере, какую никакой ученый или поэт не надеется достичь, но и здесь священнослужители должны облекать свое обращение в универсальный язык критического дискурса, привязывать свои религиозные организации и обещания спасения к новым этническим мифам и символам, часто порожденным или изобретенным непросвещенными в религиозном смысле интеллектуалами. Их провозглашение вечного спасения становится все более относительным и ограниченным со стороны национального призыва, который может быть выполнен в обозримое время, в течение поколений; так священнослужители постепенно становятся глашатаями и слугами, часто очень громогласными и эффективными, нового мифа и нового символизма нации, порожденных ученым и поэтом.

И здесь мы также находим радикальную трансформацию от более старых этнических сообществ в направлении нации. Старая основа этноса находится в упадке или вынуждена менять направление своего движения; древнее жречество со своими храмами либо рушится в стерильную пустоту, либо находит для себя новую роль в политической этнической активности и спасает свои храмы лишь благодаря решительной перемене курса. В то же время, их места все в большей мере заполняют светские интеллектуалы, приверженные критическому дискурсу, а также сменяющие одна другую волны профессионалов-экспертов, приверженных трансформации общества в духе «научного государства» с его соотношением стоимости-эффективности, ведущих общество в «новый мир» своего воображения. Для этого им нужна схема. Ее обеспечивает романтическое видение ученого-интеллектуала, заново определяющего общество как «нацию», запоры от которой открываются «научными» дисциплинами археологии, истории, филологии, антропологии, и социологии, а контуры которой выражены «новыми» литературными и художественными жанрами новеллы, пьесы, симфонии, оперы, балета, «истории» и пейзажа – жанрами и дисциплинами, которые споро выражают дух новых Gesellschaften.

Дата добавления: 2015-07-25