Политизация этноса

В предыдущем разделе я стремился показать, как все большее и большее число будущих «наций» вынуждены принимать этническую модель и некоторые этнические компоненты.

Обратное также верно: все большее и большее число этносов, поскольку они стремятся стать «нациями», пытаются включить в себя территориальные компоненты и принять гражданскую модель единства. Конечно, не все этносы нацелены на достижение положения нации. Даже если мы откажемся признавать лингвистический критерий этничности как высший и превосходщий все остальные общие культурные признаки, но будем отталкиваться от потребности этноса в мифе о своем происхождении, в исторических воспоминаниях, в территориальной общности, в чувстве солидарности, - то в мире существует гораздо больше этносов, являющихся потенциальными нациями, нежели провозгласивших на данный момент какое-либо стремление стать нацией. В некоторых случаях это вопрос размеров: члены сообщества рассматривают его как слишком малочисленное и малое по масштабам, чтобы предъявлять претензии на положение нации; хотя можно сказать, что такие примеры, как Ангилья, Багамы и сиваи на Новой Гвинее указывают, что «размер» сам по себе не является препятствием для подобного стремления. Это лишь один из нескольких факторов, учитываемых в решающем подсчете выгод и возможностей. Весьма большие этносы могут решить, что претензия на национальный суверенитет может обернуться неприемлемой политической или экономической ценой. Такие нации как Шотландия и Каталония выбирают пребывание в составе более широкого государства и даже приветствуют два уровня национальной лояльности; аналогичным образом, курды Ирака в целом выбирают положение автономных сообществ в более крупном государстве, учитывая политические барьеры на пути достижения национального единства (не говоря уже о полной независимости) курдов Ирака и соседних стран.

Тем не менее и не смотря на политические и экономические рассчеты, стремление этноса двигаться в сторону нации (хотя и не обязательно в сторону независимой государственности) крайне сильно. В Восточной Европе на протяжении последнего века все больше и больше этносов (то есть сообществ, сохранивших или возродивших их чувство отличия от других и солидарности) чувствовали потребность выдвинуть требования автономии в качестве будущей «нации». На практике это означало тройственное движение: от изоляции к активности, от покоя к мобилизации и от культуры к политике. Такое же тройственное движение может быть прослежено в этом столетии и у этносов из многих частей света.

Под «изоляцией» я не подразумеваю полное отсутствие связей с другими этносами. Даже наиболее изолированные [segregated] сообщества уже поставили на регулярную основу деловые контакты со своими «принимающими» [host] сообществами. Тем не менее, до начала тройственной (экономической, административной и культурной) революции и до подъема национализма в конце XVIII века такие контакты были сведены к предсказуемым рутинным действиям, освященным давними общественными нормами. Государство или принимающее общество вообще или почти не вмешивалось во внутреннюю жизнь и в институты других сообществ. Наряду с сильной тенденцией к эндогамии внутри этноса, это означало, что стабильный мозаичный этнический шаблон в Европе и на Ближнем Востоке (а. возможно, и на Дальнем Востоке) оставался практически непотревоженным с XVI века (после оттоманских завоеваний). В некоторой степени этот мозаичный шаблон был социально и территориально «заморожен» до тех пор, пока радикальные перемены в государственной системе и в идеологических перспективах не были привнесены французской революцией и наполеоновскими войнами.

В результате изменений в моделях торговли, в природе администрации, военного дела и межгосудартвенных отношений, а также подъема секуляризированной интеллигенции, массовой культуры и образования, что я обобщаю как «тройственную революцию», все большее и большее число этносов за пределами Западной Европы почувствовали привлекательность призыва национализма, распространяющегося с Запада; и все большее и большее число этносов (или их интеллигенции) стали рассматривать свои часто находящиеся в упадке сообщества как будущие нации. В результате интеллигенция все больше предлагала сообществу активную роль, при которой замороженная «изоляция» сменится решительным вмешательством в отношения между государствами. В середине XIX века чешские и словацкие представители предложили нарастающее участие их сообществ в формировании их собственной судьбы в рамках межгосударственных отношений Центральной Европы. Это, в свою очередь, потребовало гораздо более активной роли общественных лидеров в очерчивании этнических границ и претензий на территорию, представительстве в политических учреждениях и в контроле за жизненными возможностями и культурами членов общества.

Это означает, в свою очередь, новое отношение и новые практики внутри сообщества. Большинство затронутого этноса приняло, в качестве части цены за самосохранение, чувства и позицию созерцательного бездействия. Общественные лидеры ориентировались на то, чтобы (кроме кризисных периодов) приспособить свои сообщества к более широким общественным и политическим рамкам и требованиям. В таких условиях часто воспитывался дух смирения, особенно среди меньших этносов, чье положение часто было ненадежным. Даже среди господствующих этносов большую предприимчивость и авантюризм проявляли лишь их правящие классы; крестьянские массы, часто исключенные в Восточной Европе из общественной жизни, редко были востребованы для этого и их экономическое подчинение, как правило, сопровождалось этнической пассивностью.

Но под напором тройственной революции (или ее части) и с подъемом национализма необходимым элементом проекта по созданию нации стала политическая мобилизация низмших слоев, даже крестьян. Общественные лидеры теперь были вынуждены отказаться от смиренных взглдов средних классов и крестьян и превратить политических париев в мобилизованных граждан. Старые этнические чувства, благоприятствовавшие консерватизму и припособленчеству, должны были быть сломлены. Отсюда частые войны сыновей против своих отцов, межпоколенная вражда, которая сопровождала переход от этнического консерватизма к национальной мобилизации. Не случайно такие конфликты происходят в самый момент этнической трансформации.

Чтобы мобилизовать бывших пассивных объектов истории в состояние граждан и субъектов истории, требовалось, в свою очередь, новое отношение к власти. Для этого нужно было оставить пространство культуры и войти на политическую арену. Но, что еще более важно, это вело к соединению культуры и политики, что стало ключевым элементом национализма. Членов сообщества больше не удовлетворяло сохранение их культуры; стало далее невозможным возделывать свой культурный садик, не влияя при этом на распределение власти и не выдвигая политических претензий. В до-современные эпохи дело политики могло совершаться без того, чтобы серьезно обращать внимание на культуру политических субъектов, хотя время от времени этнические и религиозные объединения и движения все-таки влияли на курс политической власти и на межгосударственные объединения. В современные времена не только этническое происхождение и религия, но почти любое культурное отличие и историческая преемственность имеет политическое воплощение. В прошлые эпохи это помогало королевству или государству иметь некоторую степень культурной гомогенности; сегодня стало почти необходимым иметь всеохватывающую общественную культуру, которую могут разделять и в которой могут участвовать все граждане, каковы бы ни были их практики «у себя дома». Те государства, которые испытывают недостаток такой культуры, оказываются на межгосударственной арене в невыгодном положении, а их политическая жизнь отягощается расколами и напряженностью.

Следовательно, любой этнос, который стремится к положению нации, должен быть политизирован и выдвинуть свои претензии в борьбе за власть и влияние на государственной арене. Можно пойти дальше: даже этносы, не имеющие претензий на превращение в нации, рассматривающие себя как этнические «фрагменты» большего этноса, чье ядро находится в другом месте, даже они должны вступить на политическую арену как ради самих себя, так и ради того ядра, с которым они чувствуют свою связь. Поступая так, они надеются повлиять на политику государства, в которое вкраплены их фрагменты, в направлении политических действий, благоприятных для их этнического ядра. Даже если у них нет такого ядра, они скоро обнаружат, что соперничество соседних этносов внутри одного и того же государства требует от них соответствующих усилий. Например, в Соединенных Штатах и в Канаде этническое соперничество заставило почти все этносы и этнические фрагменты соревноваться за влияние и обеспечивать для себя «соответствующую» порцию расходов на благосостояние, должностей и других ресурсов, таких как жилье и образование, несмотря на то, что многие этнические иммигранты были бы не прочь потерять или хотя бы ослабить свои этнические идентичности в пользу новой американской нации. Темпы такого ослабления были слишком низкими, а классовые позиции различных этносов слишком переменчивыми, чтобы позволить другим показателям власти. статуса и благополучия, например, классовым, заменить этничность в качестве определителя привилегий и власти. Итак, даже в обществах, где в целом этносы не питают национальных ожиданий, политизация этничности оказалась неизбежной.

Больше того, для этносов оказалось почти невозможным покинуть политическую арену после того, как они раз вступили на нее. Это очевидно в случаях тех этносов, которые стремятся к независимой государственности в качестве наций. Но это применимо и к этносам, остающимся в рамках большего государства, и даже к тем. которые не ищут «национального статуса». Это происходит благодаря эффекту «обратной связи» между этнической арифметикой и сторонним национализмом. Поскольку каждый этнос претендует на порцию государственного бюджета, профессиональных и государственных должностей, жилья, школ и материальных благ, и поскольку каждый этнос пытается повлиять на государство в пользу своих этнических родственников за рубежом, постольку другие этносы неизбежно втягиваются на политическую арену с аналогичными действиями, заставляя первый этнос удваивать свои усилия, и так далее. Более того, извращенное влияние межгосударственной системы повышает уровень соперничесвта или даже конфликта между соперничающими этносами внутри государства, если они демонстрируют национализм в пользу соперничающего этноса за рубежом, поскольку соперничающие государства в рамках системы могут играть на антагонизмах внутри других государств, манипулируя внешними конфликтами. Многочисленные изменения межэтнических союзов и конфликтов в результате вступления этносов в политику значительно облегчают подобные манипуляции и увеличивают их масштаб, приучая этносы к политическим ролям (обычно к ролям пешек в большой игре власти) и препятствуя любой их попытке покинуть политическую арену.

В одном очень важном смысле старое классическое замечание о переходе от Gemeinschaft к Gesellschaft находит подтверждение в более ограниченной, но жизненно важной сфере этничности: в современную эпоху этносы должны стать политизированными, должны вступить на политическую арену и остаться на ней, должны начать двигаться к состоянию нации, даже если у них самих и нет намерения превращаться в целостную нацию. Можно сказать, что они принуждены покинуть свои былые изоляцию, пассивность и культурное убежище и стать активными, мобилизованными и политически динамичными. Чтобы выжить, этносы должны перенять некоторые атрибуты нации и принять гражданскую форму; в этом смысле они преренимают некоторые атрибуты Gesellschaft, включая характерные черты рациональной политической централизации, массовой грамотности и социальной мобилизации.

Дата добавления: 2015-07-25