Словесная вакханалия

Моя прелестная вазочка-вакханочка, я целовал кипарисы твоих рук и спелые гранаты твоих щек. Глотая влажную спелость августовского утра, шел по шумному городу. Умерший египтянин пел последнюю песню. Вот уставшая официантка присела на стул, закурила сигару и обросла туманом. Мой череп изнутри оклеен желтыми обоями, на которых размазаны убитые прошлым летом мухи, так и не нашедшие окна своего спасения, на обломках которого сидишь на белом табурете ты и играешь в большого покера с моей тенью с четырьмя деревянными ногами, которую во времена Дали использовали в качестве стола, а иногда и подноса для жаркого в жаркий июльский день, чтобы все были довольны жирным ароматом недавно убитого животного, тоже с четырьмя ногами, которые многие любят глодать и отдают что осталось сытым собакам, которые валяют их в пыльной жаре и изредка грызут от скуки болебытия и осознания Кантовского императива и того, что им никогда не удастся сыграть в покер с тобой, сидящей на белом табурете среди размазанных мух и выжатого лимона моего сердца, оставленного кем-то из твоих гостей на блюдце с узорами, напоминающими роспись деревянного дома в Кижах, где я был несколько лет назад, плавая мальчиком в кепке на белоснежном пароходе, и собирал листья и значки, которые брежневским жестом цеплял себе на грудь, чтобы казаться умнее своих сверстников.

Весна твоей чарующей обнаженности была наполнена теплотой приближающегося лета. Навстречу мне шли разные люди, некоторые спешили, другие же шли, задумавшись о чем-то своем. Посмотри на чаши моих весов, о великий Осирис, мое сердце светло перед пером Маат, как око вечносветлого Ра! Она задумчиво смотрела вниз на магистраль, где со звериным воем проносились машины. Поиски модуля смысла каждодневной экзистенции среди желтых обоев моего черепа может быть сопряжен с несколькими противоречиями эпифеноменологического порядка, где по-еврейски прямой нос гуляет независимой переменной отдельно от потерявшего интерес к функции жизни веснушчатого лица с квадратным корнем из минус единицы во лбу и звезды, которая также является символом, смысловая наполненность которого будет тяготеть к обрастанию сугубо локализированными культуральными значениями в зависимости от положения звезды на знамени того или иного государства de juro или de facto; где потные волосы свисают на очки, как у проснувшегося в утреннем тумане хиппи, наглотавшегося вчерашним вечером ЛСД и бегавшего бешеным хохочущим страусом по улицам Сиднея в надежде найти говорящий цветок Дона Хуана или цветущий папоротник в ночь на Ивана Купалу, о котором в детстве ему рассказывала беззубая бабушка, свесив ноги с его белоснежной кровати, вспухшие синие вены которых изгибались, словно реки, которые он видел при взлете самолета, когда летел отдыхать летом на юг, где в большом доме помещалось множество дальних родственников совершенно разных размеров.

Кончиками пальцев я ловил трепет твоей нежности, приближаясь сладострастной пантерой к твоим упругим холмам. Нищий сидел, прислонившись спиной к стене дома и вытянув вперед грязную руку, и смотрел голодными глазами на проходящих мимо людей. Я не убивал подобных себе по крови, я не желал чужого добра. На сонном столе лежал черный веер-вечер, наверное, забытый кем-то из посетителей; их монотонное молчание дополняло друг друга. Ты нервно берешь карту за картой, выстукивая своими тонкими длинными пальчиками о табурет чечетку, и чувствуешь, что моя тень, сардонически улыбающаяся тебе, украла всех козырей из колоды, и тебе становится жутко обидно за бесцельно прожитую жизнь маленькой дурочки и этой игры, полной ласковой ля-бемоль мажорной фальши, отражающей скрытые волны твоего сердца, которые, как нам говорит господин Юнг, проступают в сферу сознания во сне или в моменты сильных личностных потрясений, и ты начинаешь ненавидеть желтые обои моего черепа и размазанных по ним прошлогодних мух, ты встаешь с табурета, с криком кидаешь карты в лицо моей тени и начинаешь сдирать обои, пиная мои кости черепа и виски, в которых траурным маршем Альбинони раздается твой крик, перемешанный с запахом бустилата и крови, начинающей капать из моего носа, и тогда я запрокидываю голову и пытаюсь заснуть зеркальным сном отвергнутого любовника королевы.

Я дышал чрез тебя, мы летели за радугу и сливались с тобой, как сливаются реки, заплыв туда, где не видит их человеческий глаз. В глазах людей я читал суматоху утреннего часа суток, когда ноги бегут и глаза скользят по дорогам и светофорам, не вглядываясь в глаза других. Я не злословил на великого Ра, я не предавал суду невинных. Незнакомка сидела неподвижно, положив ногу на ногу и облокотившись о стол, словно застыла во льде своих зимних воспоминаний.

Ты глубоко заблуждаешься, если думаешь, что мне, кареглазому толстокожему уроду, будет стыдно от твоей кипящей истерики, которую ты затеяла в универмаге из-за увиденной дохлой мухи, что красовалась на обоях желтого цвета, которые мы приобрели с тобой пяти минутами раньше, - нет, мне будет жалко только себя и то бесконечно высокое, поэтическо-эфирное чувство, что испытывал я к тебе, когда в легкой нежности твоих губ хранилась целая тысяча бесплотных поцелуев, что слетались медовыми мотыльками к моим губам, когда тем ранним утром возле театра юного зрителя я встретил множество детей, шумно идущих с красными флажками, напомнившими мне цвет твоих переспелых губ, которые лишь изредка касались моей тонкой шеи, и когда, хоть и редко, они делали это, я вспоминал о грациозных насекомых с тысячами лапок и представлял, как красив будет тот клип, где их снимут в увеличенном в сто раз масштабе, чтобы их мир стал таким же широким, но не таким же убогим, как наш, и потом вспоминал, как медленно листал словарь символов и постоянно спотыкался на странице, где красовалась бабочка, и слышал далекую песнь умершего несколько тысячелетий назад египтянина, который в свое далекое время верил, что бабочка – это божественная ба, что будет порхать возле его души, и слышал дальше, как он тихо и одновременно пронзительно пел, что не клеветал на любящих его и не искал легкой наживы, что не разорял гробницы фараонов, перешедших берег всевидящего Осириса, как это делают варвары, что он не желал чужих жен, губы которых были слаще и моложе губ его собственной жены; когда в тот далекий знойный вечер я сел напротив тебя в ресторанчике, в котором тогда, еще совсем незнакомая, ты работала официанткой, и впервые увидел в твоих глазах грусть уходящего лета, которая постепенно переходила в заинтересованность мной.

Дата добавления: 2015-07-25