И.В.Сталин 4 страница

Показательно, что смягчить психологически очевидную деструктивность такой методологии и советская, и отчасти, современная историография, пыталась неуклюжей и эклектичной сусальностью, ритуальными заявлениями о «дружбе народов», «единстве интересов трудящихся» и т.д. Хотя весь ход, например, Пугачевщины, и, тем более, башкирских восстаний, показывает, что «единство», скажем, казаков, башкир, мишарей, тептярей и тяглового крестьянства — понятие более чем относительное. Подобные попытки для учащихся не более убедительны, чем наивная «политкорректность», модная на современном Западе, но вызывающая бесконечные насмешки в России. Системный подход в этом отношении предпочтительней по определению, поскольку, во-первых, естественно постулирует самоценность каждой культуры, а во-вторых, история как развитие систем дает не более оснований для субъективных оценок, чем «оценка поведения» протонов и электронов. Электроны хорошие или плохие? Они хуже или лучше протонов? И в рамках этого подхода абсурдность вопросов, «кто лучше?»: русские или башкиры, мусульмане или христиане, дворяне или крестьяне, империя или автохтоны, оседлые или кочевники и т.д. совершенно наглядна и очевидна. В марксистской и советской историографии все было значительно запутанней.

Еще Н.А.Бердяев справедливо указывал на существование в марксизме двух основных составляющих, вступающих друг с другом в непримиримый логический конфликт (79, с.80-82). Первая составляющая — это учение о детерминированном диалектическом процессе социально-экономической эволюции общества, по законам смены социально-экономических формаций и т.д. В научном исследовании этих законов, строго позитивистском и лишенном субъективных этических критериев, и состояла главная ценность марксизма. Но существует и вторая составляющая — морально-социальный идеализм, выражающийся в логически неоправданной, по сравнению с первой составляющей, моральной окраске истории, когда Маркс неожиданно начинает различать в ней не только безличный акт необходимости, но и Добро и Зло, причем все зло олицетворяется в образе экономического эксплуататора. О том, что «эксплуататорские классы» — условная аналитическая категория, было забыто. Ныне непригодность «исторического материализма» для объяснения многих исторических процессов в России аргументировал даже такой ведущий философ современного неокоммунизма, как С.Г.Кара Мурза.

Но конфликт между этими, логически несопоставимыми сторонами марксизма поставил отечественных историков в весьма сложное положение, причем, как это ни удивительно, включая ученых постсоветского периода — такова оказалась инерция стереотипов. Именно поэтому при историко-социологическом анализе классового состава населения Башкортостана столь высокопрофессиональный исследователь, как И.М.Гвоздикова, вынуждена произвольно делить башкирскую старшину, отнесенную к «феодальной верхушке», и, следовательно, к «реакционному, эксплуататорскому классу», на «хороших» и «плохих» (15, с.197-200). Но неужели «хорошие» феодалы были настроены «антифеодально», и только и ждали случая поделиться с «народом» своим добром и привилегиями? Не проще ли предположить, что массовое участие старшины в Крестьянской войне 1773-75 гг. преследовало национальные интересы башкир, как и во время башкирских восстаний? Которые вполне могли в определенной мере (у башкир — в очень значимой) совпадать с сословными (но не «классовыми»!). А в приведенном случае совпасть и с протестом небашкирского населения, так же очень дифференцированным. Вообще, упомянутый труд И.М.Гвоздиковой представляет собой почти исчерпывающий материал для анализа с точки зрения статусно-ролевого или правового подхода, но устаревшая терминология и стереотипы изложения вновь запутывают его.

Например, автор совершенно отчетливо выделяет такую особенность Пугачевщины, как восстание служилого населения (казаки, башкиры, калмыки, мишари), без которого она бы просто не состоялась (15, с.496). Но война служилого сословия против государства, которому оно служит — полный парадокс с точки зрения классовой борьбы, терминологией которой пользуется автор. (Это противоречие дублируется и в учебниках истории Башкортостана (65, с.127)). И вполне изученный феномен с точки зрения статусно-ролевого подхода. Противостояние казачества государству считал одним из основных сюжетов российской истории еще П.Б.Струве (69, с.164-165). На Западе этот феномен изучен на обширном материале польско-казацких войн, приведших, в конечном счете, к распаду Речи Посполитой — несостоявшейся сверхдержавы Восточной Европы. Занявшая ее геополитическую нишу Россия оказалась мощнее и гибче, и потому устояла перед восстаниями служилых сословий, с которых начинались все без исключения «крестьянские войны» в России — И.Болотникова, С.Разина, Е.Пугачева, не считая собственно казачьих выступлений — К.Булавина на Дону, яицких казаков в 1772 г., некрасовщину, гайдаматчину. К которым можно по статусно-ролевой типологии отнести и восстания башкир, как это делал С.М.Соловьев, и миграцию калмыков в Китай (конечно, с учетом этнокультурной и цивилизационной специфики). Т.е. перед нами конфликты явно не классовые, а статусно-ролевые, в иных случаях, в зависимости от интерпретации, — правовые, межэтнические или цивилизационные. С учетом упомянутой специфики, и по критериям функционального подхода, башкирские восстания явились самым крупным национальным повстанческим движением в России до кавказских войн. И уже потому должны быть обязательны для изучения в рамках истории не только Башкортостана, но и России в целом. Как изучается, к примеру, имамат Шамиля. Но для этого необходимы обобщения, увязывающие, на основе современных концепций, феномен башкирских восстаний с историей России и мира, которые в упомянутых учебниках представлены очень слабо, если не считать рудиментов «классового анализа», которые, как видим, отнюдь не усиливают программу. В монографическом оформлении элементы правового подхода к интерпретации башкирских восстаний плодотворно применены И.Г.Акмановым (46). Но его полемика с Н.В.Устюговым с обеих сторон в целом шла в русле ныне устаревшего «классового анализа» (76, с.5, 12), терминология которого вновь запутывает и дискредитирует вполне логичные выводы профессора Акманова. Что особенно негативно отражается в курсе истории Башкортостана для средней школы (65).

С точки зрения этнологического и цивилизационного подхода, Пугачевщина — грозный симптом разрыва русского суперэтноса; когда этнически и религиозно чуждые башкиры впервые оказались не только казакам, но и народной массе ближе, чем собственная элита. Этот культурный раскол, которому посвящена гигантская по объему литература — отнюдь не прогрессивное, как следует из советских и башкирских учебников, а одно из самых трагических явлений в русской истории. И самое гибельное последствие неизбежной модернизации. (В странах — лидерах модернизации, в Британии, например, такого явления не было, именно потому, что они были типичными колониальными империями, построенными на идеологии расизма; т.е. элита считала там «быдлом» не свой народ, как в России, а исторически не связанных с метрополией «цветных», и сам народ Британии разделял это мнение). Вся русская классика ХIХ века — титаническая культурная работа по преодолению этого «разрыва» (особенно Л.Н.Толстой), но работа незавершенная. Этот раскол закончился «удавшейся» Смутой 1917-20-х гг. (по нашему мнению — включая 1937 г. — как ее завершение), в процессе которой те же башкиры потеряли до половины (!) своего населения (19, с.26-33).

Но одновременно, этническая терпимость повстанцев — действительно замечательное подтверждение, во-первых, единства на суперэтническом уровне народов России-Евразии; во вторых — высокой степени цивилизационной (а не только политической) интеграции башкир в составе России. Особенно значимо в этом плане не столько участие башкир в крестьянских и казачьих ватагах, сколько готовность именно русских и вообще небашкир сражаться в составе башкирских дружин и под началом башкирских командиров (48).

Это — свидетельство, хоть и страшное, столь же высокой культурно-цивилизационной совместимости и психологического доверия («комплиментарности», по терминологии Л.Н.Гумилева), как и, например, способность селится вместе или, позже — межнациональные браки. В учебниках внимание уделено только второму признаку, причем в устаревших и ритуальных терминах («совместная классовая борьба народов Башкортостана» и т.д.), что делает историческую картину искаженной и придает ей какую-то анархическую (принципиально противогосударственную) интерпретацию.

Но в любой интерпретации, историко-социологический анализ Башкирии того времени корректней вести с позиций стратификации, принятой в мировой социологии со времен П.А.Сорокина (как он ведется на практике и в современной РБ), а не формационного и «классового» подхода. При котором приходится придумывать новые, эклектичные термины («феодально-патриархальная байская верхушка» и т.п.), либо искусственно подгонять описание под старые, принятые самим К.Марксом первоначально для исследования совсем другой — западноевропейской истории и цивилизации.

Между тем, современные конфликтологические подходы, тот же цивилизационный, статусно-ролевой, структурный, правовой (80), пожалуй, кроме функционального, в современной образовательной концепции истории Башкортостана почти не используются, хотя материала для их применения накоплено более чем достаточно. Не применяются потому, что их место занимает эклектическая концепция, смешивающая терминологию ортодоксально-марксистской советской историографии и устаревших вариантов национализма времен А.-З.Валиди. Если дело в политкорректности (пионером которой являлась, кроме внедрения самого термина, не современная западная, а именно советская система образования), то заметим, что в рамках конфликтологии само понятие «конфликт» никакой отрицательной оценки не несет. Эта дисциплина учит именно разбираться, в каком конфликте какие деструктивные и конструктивные элементы присутствовали, как решались, и как могут решаться наиболее продуктивным, цивилизованным путем. Согласимся, очень полезный навык в нашу конфликтогенную эпоху. А конструктивных моментов в башкирских восстаниях немало, что фактически доказано в существующей историографии (46).

Марксистский подход неразрывно связан с европоцентризмом, поэтому его применение кажется довольно странным в образовательных концепциях столь евразийского региона, как Башкортостан. Между тем, даже если оставаться в рамках теории прогресса (исторический и диалектический материализм является лишь одним из радикальных ее видов), уместнее было бы обратиться к методологии Гегеля, лежащей в основе и либеральных, и модернистских, и марксистских интерпретаций истории. Последние, что доказано еще в конце XIX-начале ХХ веков (Б.Н.Чичерин, И.А.Ильин, П.Б.Струве, П.И.Новгородцев) являлись ее маргинальным искажением. Суть этой методологии в анализе истории как постепенной, диалектической актуализации свободы, как свойства имманентного человеку, неотъемлемого Богом качества человека и общества. Другое дело, что в понятие свободы каждое течение вкладывает свое понимание. Социальная свобода имеет иерархический многоуровневый характер, разнотипный для каждого общества и эпохи, и зависящий от уровня и типа правосознания, которое совершенно различно у разных народов в разные исторические периоды (И.А.Ильин). Так, и в России, и в Башкортостане тип правосознания был монархическим, причем рецидивы его влиятельны и сегодня (но, после крушения законной династии, ныне в форме авторитаризма), поэтому определение «монархизма» повстанцев как «наивного», «отсталого» — не исторично и действительно наивно (65, с.105). Как и негативная трактовка термина «царизм»(69, с.343-344).

Все политические коллизии (обращения к царям, выдвижение собственных претендентов на ханство в Башкортостане) решались именно в рамках этого типа правосознания. И не могли решаться иначе, т.к. не существует универсальных и образцовых рецептов свободы. Следовательно, оценки «прогрессивности» того или иного социума по сравнению с другим весьма условны (например, башкирского и русского общества). В «варварской», по мнению С.М.Соловьева, Башкирии, точнее, у башкир, никогда не существовало крепостного права, рекрутчины, этатизма, доведенного до деспотии, и попытки внедрить эти новшества вместе с «европейским прогрессом» вызывали у башкир столь яростный отпор, что никогда не были распространены на их среду.

Нарушение договоров, т.е. правового, экономического и статусно-ролевого положения — главная причина протеста башкир, выливавшегося как в законодательную борьбу на возможном для того времени уровне (16), так и в организованные вооруженные выступления (46). Это также свидетельствует о весьма развитом правосознании башкирского общества. Причем эти нарушения были следствием цивилизационно значимых изменений самой суперсистемы — «вестернизирующей модернизации» (термин С.Хантингтона), т.е. «западнизации» России, по пути, проложенному Петром I. Связь народившегося в его эпоху радикального западничества с геноцидом в Башкирии очевидна.

Именно защита башкирами необходимых для их нормальной жизнедеятельности элементов традиционного общества реально, пусть и в региональном масштабе, противостояло бездумной вестернизации России, нарушавшей ее евразийскую природу. Показательно, что наиболее жестокие башкирские восстания происходили именно в период волюнтаристской «западнизации», от которой страдала вся империя (при Петре I — восстание 1704-1711 гг., при Анне Иоанновне — 1735-1740 гг., самое кровавое за всю историю). Потому что «вестернизация» происходила «сверху», ломая нормальные архетипы развития народов России. И проводилась произвольно. Именно поэтому полностью искажался положительный смысл цивилизационного диалога с Западом, поскольку главная идея западного общества — власть закона, суть которой — в защите от произвола. Неслучайно первое башкирское восстание, к эпизодам подавления которого применимо понятие геноцида, произошло именно при Петре I. И произошло по причине произвольных требований Петра, устроившего «форсированную модернизацию» России за счет насильственной «сверх-мобилизации» ее внутренних ресурсов (подобно коллективизации и индустриализации при Сталине). В начале этого восстания наглядно проявились все признаки «птенцов гнезда Петрова», в данном случае, Сергеева и Аристова — полное (и потому совершенно неприемлемое и непривычное для башкир) пренебрежение к сложившемуся порядку вещей, к любым традициям, правам и законам, кроме царской и собственной злой воли, необоснованная самоуверенность, незнание местных обычаев и некомпетентность. И неизбежные спутники всего этого — вероломство и жестокость. (Вспомним случай с Дюмеем Ишкеевым, поехавшим в 1708 году, по совету Шереметьева, к Петру I для переговоров, и повешенным по указу властей) (65, с.82). Которые в традиционном обществе сдерживаются неписанными, но нерушимыми нормами морали — например, адатами у башкир, которые, как и ранее монголы, никогда не убивали послов и не прощали расправ над ними (35). Все эти факты есть в учебниках, но объяснения им — отсутствуют.

Башкиры защищали в России свободу (не только свою) и евразийский тип империи. Включая и оппозиционный, протестный феномен — башкирские восстания, и верную военную службу государству. Последнее достаточно оценено только в наиболее ярких проявлениях — 1812 год и т.д. Между тем, постоянная охрана границ башкирами, бывшая одним из условий их правового статуса, по цивилизационному подходу имеет немалое значение. Именно они не позволили превратить Приуралье в «Дикое Поле» наподобие Причерноморья. (Вспомним, как ярко освещал подобные коллизии в английской истории А.Конан Дойль (и как сухо они освещаются в нашей): «И теперь вспыхнул отчаянный и смертельный бой, один из тысячи подобных боев, которые не описаны ни одним историком и не воспеты ни одним поэтом. В течение ряда веков… безымянные люди сражались в безымянных местах, и их единственным памятником становились безопасность побережий и неразграбленные селения» («Белый отряд»). Между прочим, звание рыцаря сэр Артур получил, в том числе, за этот роман, с формулировкой: «за вклад в воспитание британского юношества»).

В числе многих нюансов этой проблемы, ждущей своих интерпретаторов (фактическая ее сторона уже хорошо исследована), упомянем следующий парадокс — защищая границы России, башкиры тем самым защищали и пришлое население — но ухудшали свое положение. Парадокс потому, что самой действенной по отношению к башкирам оказалась не военная (XVII-XVIII вв.), а мирная крестьянская колонизация (XIX - нач. XX вв.). Военную экспансию, пусть с большими потерями и неизбежными уступками, башкиры выдержали, оставаясь привилегированным населением на своей Родине. А мирную конкуренцию — нет. Вторая половина XIX века, когда не произошло ни одного кровопролития, которыми была столь богата башкирская история трех предшествующих веков, оказалась самой тяжелой для их идентичности. Поэтому европоцентричная, «прогрессистская» терминология Маркса при изложении нашей национальной истории непригодна.

Итак, башкиры восставали против произвола. Они видели себя автономным, но отнюдь не принципиально чужеродным элементом российского государства. Они ничего не имели против его порядков, системы политических и производственных отношений в нем — монархии, крепостного права и т.д., пока это не задевало их собственные интересы. Вот за автономность своего общества внутри России они боролись всегда. За достойное, по их представлениям, место в системе, а не против нее. Своими правами они очень дорожили. Излишне доказывать, что определенные права существуют только в определенном правовом пространстве, в данном случае — в российском. И угроза выйти из него, т.е. провозгласить собственное ханство являлась естественным (и отнюдь не постоянным) элементом обычного статусно-ролевого или правового конфликта, обусловленного нарушением существующих прав и обязанностей и связанного с ними статуса одной из сторон. В данном случае — нарушением юридически закрепленных прав башкир в составе России.

Потому что, во-первых, даже осуществленный переход Башкортостана под скипетр своего, башкирского, или приглашенного (казахского, например) хана не означал бы подлинной независимости от России. Поскольку уже Ногайская Орда с конца 16 века, и Казахский Младший Жуз Абулхайра, и вассальные ему каракалпаки — с начала 1730-х гг. были вассалами, а позже — подданными России (54). Т.е. речь шла бы, максимум, об изменении условий вассалитета башкир по отношению к России. Такова была «сила вещей», и башкиры ее хорошо сознавали, включая людей, никак не замеченных в конформизме (Алдар Исекеев, например). Во-вторых, именно этими соображениями (конечно, включая интересы личного статуса) была обоснована позиция столь влиятельных тарханов, как Таймас Шаимов и Туктамыш Ишбулатов, да и упомянутый Алдар-тархан: под рукой царей нелегко, но под властью казахов будет хуже. Что и доказал ход всех башкирских восстаний, особенно 1755-56 гг. Башкиры видели, какой хаос царил в казахских жузах, когда правая рука не знает, что делает левая, и набег «кайсаков» на башкир совершается в момент, когда их собственное посольство находится в полной власти и у русских, и у башкир, на пути в Уфу (29, с.33)!

Влиятельная русофильская партия всегда существовала, и не только в Башкортостане (примеры, не говоря уже о мишарской знати, — башкирские старшины Аллагул, И.Давлетбаев, Т.Шаимов, К.Муллакаев, К.Балтачев, Т.Ишбулатов, Б.Юнаев и мн.др., что не мешало некоторым из них в определенных ситуациях участвовать в антиправительственных движениях, как двое последних — в Пугачевщине). Но и в Казанском ханстве (царь Шах Гали), и в казахских жузах (хан Абулхаир), и в герцогствах Прибалтики, и в княжествах Кавказа, и в германских королевствах, в Швеции и Польше (в последних с «русской» соперничала «французская» партия). Все это естественно при неизбежном влиянии более сильного субъекта геополитического взаимодействия на менее сильный. (Или субъектов вечного «диалога культур», по терминологии М.М.Бахтина). Просто не нужно видеть в данном подходе попыток конформизма, и замалчивать его в угоду примитивно понятой национальной идее. Конечно, «более сильный» не означает «лучший». Оценки «лучший» и «худший» вообще имеют мало смысла при анализе культурно-цивилизационных и геополитических взаимодействий, и вообще обладают хоть каким то смыслом только при рассмотрении гипотетических альтернатив (занятие, весьма небезопасное для профессионального уровня историка). Но альтернатив реальных, а в данном примере мы таковых не видим.

Подобные факты в учебниках приводятся, но весьма непоследовательно, логической контрабандой, возможно, из-за стремления обосновать историческое право башкир на «суверенитет». Но ведь суверенитет зависит не столько от исторических прецедентов, поддающихся самой разной интерпретации, сколько от степени реальной осуществимости права на него, а само право на самоопределение в современном мире, теоретически — аксиома. Исторические обиды и претензии ничего к этой осуществимости не добавляют. В физической способности представителей любого этноса к социальному оформлению так же никто не сомневается (государство-нация — лишь одна из его форм, причем не образцовая, а в глобально-исторических масштабах — локальная и временная).

Каждая из цивилизаций и этнических культур самоценна. И «сила» здесь означает лишь большую или меньшую интенсивность воздействия одного субъекта на другой. Кроме того, это всегда обоюдный процесс, «субъекты диалога культур» всегда действуют друг на друга, в противовес европоцентристской интерпретации истории как «поучения» более прогрессивной цивилизации «отсталым» (М.М.Бахтин). История Башкортостана — по нашему мнению, яркий пример такого, «диалогического» взаимодействия.

Россия пыталась представить себя для Азии, и Башкортостана в том числе, в роли «культуртрегерского Запада». Но т.к. Западом на самом деле она не была, то попытки эти, к счастью для башкир, были непоследовательны. Отсюда — реально сложившееся уникальное правовое положение башкир в системе российской государственности до второй половины ХIХ века (6).

Лишь в конце XIX-нач.XX вв. Башкирии была уготована уже роль настоящей колонии — т.е. резерва, расплачивающегося за издержки «догоняющей модернизации», хоть и с российской спецификой, сильно отличающейся от классического колониализма. В культурологическом плане эти особенности удачно сформулировал С.Баймухаметов: «В России империализм был, но расизма не было». Что и придавало Российской империи прочность и гибкость, но несло ей немало проблем, не знакомых, например, империи Британской. В социально-политическом и цивилизационном аспектах эта специфика заключалась в том, что «колонией», подлежащей «внутренней колонизации», являлся не отделенный от «метрополии» регион, а вся территория самой России, империи в целом, только с региональными особенностями, более или менее близкими к режиму классической колониальной эксплуатации. Т.е. признаки колонии и метрополии в России территориально, административно и юридически смешаны, трудноразделимы. На «внутреннюю колонизацию» как основной сюжет российской истории указал еще В.О.Ключевский (73).

И этот, незаслуженно забытый в наших учебниках, фактор, объясняет многое не только в дореволюционной, но и в советской, и в современной истории. Что такое коллективизация, индустриализация, современная «приватизация», как не жестокое изъятие внутренних ресурсов собственной страны для «догоняющей модернизации» (термин С.Хантингтона), роль которых на Западе выполняли ресурсы внешние — колонии? Ныне на эту тенденцию вновь обратили внимание такие ученые, как академик А.С.Панарин, А.С.Ахиезер, А.И.Уткин, С.Г.Кара Мурза. Как выразился по этому поводу С.Г.Кара Мурза: «нерусские территории России воспринимались не как колонии, а как часть своей страны». (Либо, своя страна воспринималась ее правителями как колония). Что не мешало некоторым из регионов обладать более выраженными автономными либо колониальными признаками, чем другие. Причем такое положение дел сложилось исторически, с самого зарождения унитарного, но полиэтничного Московского государства, в составе которого всегда были вассальные и автономные (но не федеративные) территории: Касимовское ханство, казачьи земли, позже — добровольные вассалы: Башкортостан, Ингушетия, Кабарда, и уже в имперский период — Казахские, Ногайские и кавказские ханства, Грузия. А так же немецкие герцогства Прибалтики, среднеазиатские эмираты, Польша и Финляндия. Причем последние регионы пользовались весьма развитыми юридически автономными институтами, несмотря на их прямое завоевание Россией. Расизм отсутствовал и в Орде, и во всех полиэтничных каганатах Евразии — Гуннском, Тюркском, отчасти Хазарском, включая Киевский каганат (Русь), формула утверждения князей в котором звучала: «хочет тебя вся русь, чудь и черные клобуки».

С точки зрения цивилизационного подхода, суть успешности любой империи — в мере гомогенизации. Которую можно найти только путем кровавых проб и трагических ошибок. Историческая философия евразийства состоит в описании и объяснении этой меры в строительстве России-Евразии, найденной именно таким путем, а вовсе не в отрицании неизбежного трагизма этого поиска, как думают оппоненты евразийцев. Правовые привилегии башкир — яркий пример такого, кровавого, но осуществленного компромисса. Когда этот процесс окончательно оформился при Екатерине Великой в виде Башкирского казачьего войска, результат был ошеломляющий — полное прекращение восстаний.

(Мгновенно подавленное самими башкирскими полками восстание 1835 года, по своему типу, скорее походило на смесь «бессмысленного русского бунта» и локальных армейских (или казачьих) волнений николаевского времени, чем на традиционное башкирское восстание — настолько далеко зашла к тому времени интеграция башкир в российское общество, которая как всегда, шла не только по конструктивным признакам, в том числе в области правосознания — худшее передается прежде всего. Опасным было только участие в «бессмысленном и беспощадном бунте» башкир — опытных и хорошо вооруженных воинов. Оно встревожило генерал-губернатора В.А.Перовского по двум причинам: память о прошлых башкирских восстаниях, и знание боевой мощи Башкирского войска на текущий момент. Если бы, при наличии такой воинской силы, восстание развивалось по традиционному алгоритму «башкирских войн», восстания Пугачева или индийских сипаев могли бы оказаться превзойденными им. Но подобное вряд ли уже могло произойти, как не могут, например, современные шведы грабить Европу, подобно своим предкам-викингам).

А также 28 (!) башкирских полков, двинувшихся на помощь русской армии в Отечественной войне 1812. (По уточненным данным доцента Р.Н.Рахимова, в боевых действиях 1812-1814 гг. приняли участие 20 башкирских полков, еще 2 полка (без номера) охраняли Бобруйск и Вильно (напоминаю, Вильно тогда еще не был Вильнюсом — это был город с польским населением, искренне поддерживавшим Наполеона. Про поляков Бонапарт говорил: «Мои союзники — поляки, их сто тысяч, они дерутся как львы!»), плюс 12 тысяч башкирских воинов (так же без полковой нумерации) ушло на Оренбургскую пограничную линию, т.е. более чем в 2 раза больше, чем обычно — защищать, помимо своих традиционных участков пограничной службы, зоны охраны уральских и оренбургских казаков, почти поголовно отправленных на фронт (81, с.151). Кстати, не мешало бы, наконец, окончательно уточнить в учебниках количество башкирских полков в этой великой войне, с учетом как указанных замечаний, так и возможных контраргументов к ним). Но главное — это участие было искренним, о чем свидетельствуют и воспоминания современников, и башкирский фольклор («Икенсе эрме», «Любизар», «Джантуря» и мн.др.). Энтузиазм башкир был таков, что правительство одно время носилось с прожектом сформировать даже 30 башкирских полков — именно этот факт стал первопричиной путаницы в оценках современными историками их истинного числа (8; 53; 81). Еще Л.Н.Толстой, правда, в терминах своего времени, обратил внимание на то, что Отечественная война 1812 была столкновением цивилизационным. И в данном случае важно то, что башкиры выступили с русскими в рамках единой цивилизационной силы, так же как французы и поляки — в рамках другой — западноевропейской.

Т.е. таксономически внутри России башкиры были во многом автономны, но в рамках единой цивилизации — России, поглотившей в себе почти весь тюркско-монгольский кочевой мир, и ставшей Евразией. (Хотя культурно-цивилизационные отличия, конечно, оставались — отсюда и роль башкир, как автономной подсистемы в системе российского государства и общества; но чтобы эти различия найти, нужно найти и сходства, позволявшие такой роли существовать на протяжении столетий).

Советская историография, в соответствии с учением Маркса, была традиционно сильна своим экономизмом. И действительно, социально-экономические вопросы истории Башкортостана разработаны добротно и полно. Но вопросы культурологические, цивилизационные, давно исследуемые в нашей науке, либо не отражены в концепции образования, либо не увязаны с историей.

Точнее, культурологический анализ понимается исключительно как этнографическое описание, хотя после Н.Я.Данилевского, О.Шпенглера, А.Тойнби, Л.Н.Гумилева общепринято, что процессы культурогенеза и этногенеза очень значимы для понимания истории. Так, важную роль в исторических событиях играло несовпадение этнических стереотипов поведения, в том числе на уровне правосознания, слабо отраженное в наших учебниках, из-за отсутствия культурологического подхода.

Наглядный материал для такого анализа дает, например, «Топография Оренбургской губернии» П.И.Рычкова (30, с.53), из которой ясно видна разница в восприятии монархической идеи у русских, искренне считавших, что царю дозволено все (самодержавие), и у башкир, для которых, в традиции Великой Степи, хан, царь — лицо, сакрально почитаемое, но зависимое от воли народа, как воплощение этой воли. На этот важный культурно-цивилизационный факт обращал внимание еще Л.Н.Гумилев (35), он отмечен и в башкирской историографии (Б.А.Азнабаев, Ф.Ф.Шаяхметов). Башкиры считали обоснованную смену подданства таким же неотъемлемым правом, как и казаки, и рыцари в Средние века. Или считали себя вправе запрещать строить на своих землях Оренбург, так же, как вправе просить построить Уфу (это расхождение в правосознании и вызвало войну 1735-40 гг.)(76).

Дата добавления: 2015-07-11