1. Архетипные стереотипы восприятия. Следует всегда учитывать, что народы, даже живущие бок о бок столетиями, часто совершенно по-разному воспринимают одни и те же события и символы. Простейший пример — образ волка в восприятии русских и башкир. В славянском фольклоре он, как правило, играет отрицательную роль — злого, мрачного, часто глупого персонажа. Исключения редки и, как правило, именно этим интересны — «Иван Царевич и Серый волк» (помните чудесную картину Васнецова по этой сказке?). Последний пример настолько разнится с бытовым фольклором русских (великороссов), что приходит мысль о связи этого «исключения» с более древними пластами русской истории, связанными с тюркским элементом их этногенеза.
Дело в том, что у тюрок, в большинстве, в том числе, в особенности, у башкир (а также у монголов, чеченцев), волк — благородный и часто положительный персонаж фольклора. Это символ вольнолюбия — как единственное животное, которое невозможно приручить. Символ качеств, необходимых воину — сметливости, силы и быстроты, умения действовать и в одиночку, и в стае, бесстрашия, — поскольку волк — единственный хищник, постоянно нападающий на создания, сильнее себя самого: лосей, быков, зубров и т.д. Это страж лесов, степей и стад («санитар леса», как говорят зоологи). Понятно, что у оседлого населения, не практикующего набегов, и более далекого от природы, волк таких ассоциаций не вызывает.
Т.е. суть в том, что, возвеличивая какой-либо символ, люди часто совершенно и не думают придавать ему тех зловещих качеств, которые ему приписывает подсознание народа с другим опытом. Впрочем, поскольку на герб РБ серый охотник вряд ли когда-нибудь вернется, практического значения данная ремарка не имеет.
А вот культ Лебеди (Хумай-аккош) у башкир и у русских совпал. Причем без всякого заимствования друг у друга. (По крайней мере, именно у русских и башкир, а не их древнетюркских, древнеарийских и древнеславянских предков).
Образ коня для русских (исключая казаков) носит нейтральный характер, поэтому башкирам кажется, что его культа у русских нет, хоть подобный культ у башкир они вполне понимают. В действительности это не совсем так. Просто конь играл в жизни кочевников и земледельцев несколько разные роли, отсюда различие в восприятии его фольклорного образа.
Например, в XIX веке, т.е. когда культурные различия между русскими и башкирами еще сохранялись отчетливо, все наблюдатели, включая Л.Н.Толстого, зафиксировали, что бытовое воровство было у башкир очень мало распространено, по сравнению с их русскими соседями. За одним единственным исключением. Славяне готовы были смотреть сквозь пальцы на любую кражу, кроме конокрадства, которое каралось на месте, самосудом, и крайне жестоко (виновному вбивали в пятки гвозди, например). Для них, украсть коня — значило обречь человека на нищету, и возможно, на смерть.
Для башкир, казахов, каракалпаков, горцев Кавказа, наоборот, увести коня (а еще лучше, целый табун скакунов) — было удалью, рискованным молодечеством. Это — память о времени, когда лошадей у них было много, иногда — очень много. Для жителя степи и гор конь — символ быстроты и власти, товарищ, помощник и друг. Для земледельцев средней полосы — кормилец, прозаический, но жизненно необходимый.
Другое различие — отношение ко времени. Башкирам, в большинстве, редко свойственна пунктуальность, что также есть результат их исторического опыта, когда время измерялось естественными, не точными единицами — временами суток, года, положением Солнца. В их мире было некуда спешить, «собака лает — караван идет». Впрочем, русские так же в пунктуальности не чемпионы, и снисходительно относятся к подобной слабости у других. Так же, как башкиры, к сожалению — к пьянству — извечной беде России. Праздник, не знающий удержу — вещь, для них близкая и понятная; только до ХХ века они, мусульмане по вере, обходились при этом без алкоголизма («Пьяниц между ними нет» — отметил в 1893 году, в период тяжелого кризиса и обнищания башкирского общества, этнограф Лев фон Бергхольц) (25, с.78) — но время шло, а народы перенимают друг у друга, увы, не всегда самое лучшее.
А вот казанские татары, народ с элементами диаспорной цивилизации, временем привыкли дорожить больше, как и все этносы диаспорных цивилизаций — евреи, армяне и т.д. (Время — деньги!). Но архетипные проблемы — очень сложный, интересный вопрос (см., например, работы З.Я.Рахматуллиной), говорить о нем можно долго. Поэтому вернемся к стереотипам более актуальным.
Стереотипы исторические и литературные. Башкирам, а точнее, башкирским восстаниям, вообще не повезло в русской литературе. Т.е. образ башкир, причем описанный, как правило, очень благожелательно, в литературе России, конечно, присутствует. В советское время был выпущен даже многотомный сборник, где все эти упоминания (включая эпизоды из произведений А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, Л.Н.Толстого) собраны и прокомментированы (61). Но очень важные моменты в русско-башкирских отношениях в русской классике пропущены, и, конечно, отнюдь не по чьему-либо злому умыслу — так распорядилась история, точнее, хронология событий. В XVII-XVIII веках, в период башкирских восстаний, русской классической литературы еще не существовало, а общественное сознание в эпоху Екатерины в отношении к инородцам вполне укладывалось в строки гимна Г.Р.Державина:
«Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый росс!
Бурной славой украшайся,
Магомета ты потрес!»
Рефлексии в русском высшем обществе того времени было не больше, чем у подростка-громилы, в экстазе мордобоя не обращающего внимания ни на свои раны, ни на чужие. Осмысление содеянного, рефлексия пришла позже, по мере взросления имперского общества. «Капитанская дочка» написана от лица героя, который во времена Пушкина мог быть только глубоким стариком, и роль башкир в ее сюжете, честно говоря, совершенно эпизодична, хоть и посвященный им штрих по-пушкински великолепен. Да и сама Пугачевщина была очень мощным, но завершающим аккордом в двухсотлетней вооруженной борьбе башкир за свои права и земли.
Именно после нее эти права и обязанности были окончательно юридически упорядочены, и для башкир с 1798 года настал новый период их истории — период Башкирского казачьего войска, в течение которого не произошло ни одного (!) масштабного кровопролития, на которые была столь богата башкирская история предшествующих столетий.
С разложением и упразднением Башкирского войска (1865 г.) в башкирском обществе наступил экономический, моральный и этнокультурный «кризис идентичности», сравнимый с кризисом общества российского после крушения СССР.
В любом случае, проблема драматического столкновения русской и башкирской культур волновать умы в пушкинское, и конечно, послепушкинское время, уже не могла.
В эту эпоху разразилась похожая война с другим мусульманским народом, точнее, с целой группой народов — кавказскими горцами. И сразу народившаяся русская литература ответила на нее настоящим взрывом, фейерверком, водопадом блестящих произведений. И каких! «Кавказский пленник» — в вариантах Пушкина, Лермонтова и Л.Н.Толстого, «Путешествие в Арзрум», «Валерик», «Герой нашего времени», «Гяур», «Мцыри», «Казаки», «Набег» — перечислять названия не хватит страницы, а за каждым из них — целая бездна оригинальности, таланта, глубины! Честное слово, при этом перечислении мне хочется бросить печатать эту главу и перечитать один из упомянутых шедевров. Например, «Хаджи Мурат» Л.Н.Толстого. Здесь и осмысление столкновения двух цивилизаций, и меткое описание Кавказа и горцев, спокойствие эпоса и пафос обличения, поразительные философские прозрения и самодостаточная эстетика слова, реализм без пошлости и романтика без лжи.
Если бы такие перья коснулись башкирских восстаний! В действительности, роль в истории России они сыграли по-своему не меньшую, чем Кавказская война. Сюжетов, достойных любого жанра — от авантюрного романа до эпической поэмы в них назовет немало любой историк. Но, к сожалению, такое сокровище, как русская классическая литература, одному народу, даже многим народам, объединенным в одну империю, дано явить миру только один раз, и в совершенно определенную эпоху. И естественно, что занимали лучших писателей России прежде всего драмы в истории, актуальные для их времени. В отношении башкир русские литераторы описывали то, что видели — не героический период их истории, а время упадка, разложения и превращения их общества в «общество разрушенное», по современной терминологии С.Хантингтона. «Пропадет, непременно пропадет башкир» — вот лейтмотив представлений о башкирах конца XIX века, совершенно (и справедливо для того времени) лишенный романтического ореола. Но это примерно все равно, что составить представление обо всем российском народе по типажам эпохи «прихватизации». Между тем, стереотипы, переданные через классическую литературу — по оценке М.Горького, «лучшего, что дал миру русский народ», отпечатываются в общественном сознании надолго.
(Разумеется, оценка Горького верна лишь отчасти, но верна — сколь бы ни был велик вклад России в мировую науку, искусство, политику, военное дело, но именно через произведения А.П.Чехова — в Британии, М.Ф.Достоевского — в Германии, Л.Н.Толстого — во Франции доходила и доходит до среднего потребителя творческая сила российского гения).
Следует помнить и о том, что Башкирия воспринимается русским сознанием совершенно иначе, чем, скажем, Кавказ, Казахстан или Средняя Азия. Щемящие русское сердце пейзажи, в которых Нестеров выразил всю красоту России, написаны им именно здесь, в Башкирии. На территории исторического Башкортостана происходит действие «Уральских сказов» Бажова, включая знаменитые «Каменный цветок» и «Малахитовую шкатулку». В Башкирии много поразительных по красоте мест, в окрестностях р. Демы, например, чья природа не отличается от средней полосы России — той земли, которая является этно-исторической родиной современных русских. Поэтому знание, что на этой, такой близкой русской душе земле, полыхали кровавые и продолжительные войны коренного населения против русских, и вообще, что эта часть России, как бы и не совсем Россия — весьма болезненно для русского человека. Что для кого-то они, русские, когда-то могли представляться в этом краю, как жестокие каратели и вероломные захватчики. Вероломные — потому что Башкирия изначально была не завоевана, а добровольно присоединена на договорных условиях 450 лет назад. «Завоевание» произошло уже намного позже, в XVIII веке, после нарушения царями этих условий присоединения башкир, в ходе подавления грозных башкирских восстаний.
Конечно, я очень упрощаю описание событий, башкирские восстания к «завоеванию Башкирии Россией», как определял их А.Доннелли, безусловно, не сводятся, и вообще вопрос об их характеристике и классификации является дискуссионным в исторической науке уже второе столетие. (Сравним, например, оценки следующего ряда исследователей: П.И.Рычков — С.М.Соловьев — М.Н.Покровский — Н.В.Устюгов — А.Доннелли — И.Г.Акманов). Но в данном случае уместно подчеркнуть психологическую сторону вопроса, не научное определение, а характер восприятия этого явления — у русских и башкир он весьма различен.
Отсюда — сокрытие факта башкирских восстаний, не только из идеологических соображений, но и по-человечески вполне объяснимое желание не касаться больной темы. Утаить их полностью было сложно — это весьма значимый феномен российской истории. Масштаб явления — от Волги до Тобола, от Перми до Кавказа; под угрозой осады башкирами оказывались Казань, Астрахань, Пермь, Уфа, Тобольск и Табынск, Самара и Саратов, не говоря о множестве городков и крепостей Закамской и, позже, Оренбургской линии. Потери со стороны армии и небашкирского населения исчислялись «многими тысячами» (особенно в 1681-83 гг. и в 1704-11 гг.) (3, с.543; 30, с.53, 296). А со стороны башкир, с появлением в России армии европейского типа и с переходом к «тактике выжженной земли» — многими десятками тысяч убитыми и погибшими от голода, в большинстве — женщин и детей. Для подавления восстаний привлекались мощные регулярные корпуса, например, в 1755-56 гг. их численность достигла 36000 военнослужащих (46; 47). Причем, бывало, что поражение от повстанцев терпели целые регулярные полки (55, с. 215; 46 с. 45, 49) — крайне редкий случай для XVIII века, когда превосходство европейской военной школы в мире стало подавляющим, что доказали постоянные и потрясающие поражения турецких и крымско-ногайских войск, еще полстолетия назад наводивших ужас на Европу. Отзвук «башкирских войн» разнесся из России от Кавказа до Гамбурга, от Стамбула и Крыма на Юге до Джунгарии на Востоке. Продолжительность оцените сами — их даты, не считая мелких столкновений и набегов: 1645, 1662-64, 1681-84, 1704-1711, 1735-40, 1755-56, 1773-75 гг.
Но даже в энциклопедиях даты башкирских восстаний произвольно путались и исчезали. В российских школьных программах они меняются и исчезают до сих пор (проверять прошу, сравнивая любые издания БСЭ, МСЭ (статья «Башкирские восстания»), а также федеральных учебников по истории Отечества).
Означает ли сие, что русские должны испытывать какой-либо «комплекс вины» перед башкирами? По моему, вряд ли. Прежде всего, потому, что сами башкиры невинными овечками тоже не были. А так же потому, что башкиры также были строителями и защитниками империи, в том числе Российской, причем весьма доблестными (А.Доннелли) (60, с.74). И еще потому, что «строители империи не совершали ничего исключительно скверного по понятиям своей эпохи. Говоря упрощенно, Российская империя строилась ничуть не более жестоко и не более страшно, нежели любая другая, а нравы русской армии совершенно не были грубее или злее нравов любой другой» (20, 178-179). Конечно, башкирам от этого было не легче, и от этого мужество их сопротивления произволу не становится тусклее. Одно лишь восстание 1735-40 гг. стоило им, по подсчетам А.Доннелли, 40 тысяч жизней (напоминаю, что численность башкир к Пугачевщине составляла около 250 тысяч человек (Р.Г.Кузеев), а всего населения России — 15 миллионов). (Подсчеты Н.М.Кулбахтина и И.Г.Акманова, несмотря на их аргументированность, я не привожу намеренно, поскольку они еще пессимистичней; а мне хотелось бы показать смысл событий по самым осторожным оценкам).
Но театральное заламывание рук или «комплексы вины» здесь неуместны — как явления болезненные, и, на мой взгляд, бессмысленные. Только следует придерживаться такта, рассуждая, например, о «малочисленности» башкир даже в родной республике, и помнить о том, что она во многом объясняется демографически непоправимой ценой, которую башкиры заплатили в кровавой борьбе за свои права и земли в период XVII-XVIII вв. и Российской Смуты 1917-1937 гг. (19).
По поводу последней, бесспорно, что страшную цену заплатило российское общество в целом. «Но есть и разница: в русских областях мы уничтожали, пытали, истребляли, ссылали самих себя. Мы сами раскололись, мы сами делали с собой что-то страшное. А на Украине, Кавказе и в Средней Азии мы вторгались в их землю, уничтожали, пытали, насиловали их, силой удерживали другой народ в своей империи. И ведь они имеют полное право не разбираться ни в том, каково приходилось нам самим, ни в том, какую идеологию мы исповедовали» (20, с. 314). Сказано несколько жестковато, но эта мысль относится и к башкирам. Они также «имеют полное право» и т.д.
Лозунг башкирского национального движения в 1917-1921 гг. был: «Мы не красные, мы не белые, мы башкиры!» (А.-З.Валиди). То есть пусть русские, евреи, латыши, татары с ума сходят, если хотят, а мы хотим немногого — защитить свои дома, получить те права, на которые потянем. Минимум — автономию, максимум — свою государственность, например.
Есть и другой нюанс — в процентном отношении потери башкир составили почти 40% их дореволюционной численности. Как описывает современный историк А.М.Буровский: «В Предуралье татары были лояльны к русским, их так же, как русских, раскололо разделение на белых и красных. А вот башкиры почти поголовно были против русского владычества, безразлично — красного или белого». «Некоторые народы просто категорически не хотят опять оказаться в империи. Число башкир уменьшилось на треть после войны с Советской властью в 1920 году. В 1897 году на Земле жило 1,5 млн. башкир и всего 1 миллион в 1926 году» (20, с. 255, 281) (в действительности в число потерь (весьма приблизительное) здесь вошли не только погибшие, прежде всего от голода и мора, но и записанные татарами). Но факт остается фактом — исчезло, по разным оценкам, от трети до половины башкирского народа.
Повторяю, от всех нас, без различия национальности, по отношению к историческим событиям требуется не «комплекс вины», не комедии «покаяний», а просто такт. Который у того же Н.Швецова, в том числе, по указанному поводу, к сожалению, не наблюдается.
Я согласился с приведенными цитатами из книги А.М.Буровского, вообще весьма охотно цитируемого мной. Но в его позиции есть и моменты, с которыми я совершенно не согласен, и касаются они именно нашей темы.
Проблема еще в том, что в случае с «башкирскими войнами» не применим целый ряд традиционных стереотипов российской историографии — прежде всего, о «моральном праве на защиту» русских от «вечной агрессии кочевников». Они разделялись и даже разделяются многими выдающимися русскими учеными самых разных убеждений — от Н.М.Карамзина (монархист), С.М.Соловьева (западник), И.А.Ильина (консерватор), Б.А.Рыбакова, Н.В.Устюгова и А.Г.Кузьмина (советские историки) — до А.М.Буровского (либерал-западник, но умеренный, эрудированный и умный, что большая редкость в современном российском либерализме), не говоря уже о публицистах попроще (Н.Эйдельман и т.п.).
Суть более распространенного из них в том, что нехорошие кочевники всегда нападали на Россию, набегали, угоняли земледельцев в рабство, и Россия, чтобы защищаться, была вынуждена их завоевывать. После завоевания очередных «агрессоров» на границах обнаруживались новые кочевые племена, и все начиналось заново. Интересно, что подобный стереотип применяем, начиная с С.М.Соловьева, даже к оседлому населению Казанского ханства (3, с.194). Какая то доля истины в нем есть. Но нигде, кроме самой России, такая интерпретация поддержки не находит (60). Легенда об «агрессивных кочевниках» детально и доходчиво разоблачена в свое время Л.Н.Гумилевым (9), отсылаю любознательного читателя к его трудам, широко известным.
От себя лишь замечу, что, по логике этого стереотипа, Германию следовало вообще стереть с лица Земли — уж она то представляла угрозу для России постоянно, а в ХХ веке два раза вторгалась на территорию нашей страны буквально с целью ее тотального уничтожения как государства. Причем только во время последней войны, которая у нас так и называется — Великая Отечественная, нанесла России несравнимо больше потерь, чем все кочевники во всех битвах всех времен, вместе взятые. Кстати, и сами немцы мыслили именно в рамках упомянутого стереотипа — на «дикую, скифскую» Россию нужно напасть сейчас, чтобы она не представляла собой опасности в будущем, чтобы сама не напала. Поэтому «завоевание для обороны» — положение, исторически и логически очень уязвимое.
Но дело даже не в неверности этого стереотипа в целом. Проблема в том, что именно к башкирам он исторически не применим. Потому что, в отличие от крымских татар, ногаев или даже казахов, башкиры никогда не занимались транзитной работорговлей. По крайней мере, в масштабах, исторически заметных для их русских соседей. Отдельные набеги — случались, даже запечатлены эпизодически в русской литературе («Князь Серебряный» А.К.Толстого и «Вадим» М.Ю.Лермонтова). Эксцессы в период восстаний, т.е. военных действий — были, что естественно. (Причем именно российские карательные войска угоняли и обращали пленных башкир в крепостные, включая женщин и детей, т.е. в иноземное рабство. Чем отличается такая практика от рабовладельческих набегов крымцев на славян — не могу понять. Особенно старались вылавливать, в массовом порядке, кузнецов (это — оружие!), законодательно (указы 1675, 1702 и 11 февраля 1736 гг.) запрещая башкирам иметь собственные кузницы (8, с.193). То есть, вгоняя народ в каменный век. Напоминаю, крепостного права у самих башкир не было никогда, что подтверждалось законодательством.). Были у башкир и рабы, «ясыр» из военнопленных, но их было немного, не больше, чем у яицких казаков, и уже их потомки становились свободными членами башкирской общины (баит «Мамбет»; 8, с.199) Но работорговли как явления у башкир не наблюдалось, что зафиксировано русским историческим самосознанием. Поэтому из него выпадает «моральное оправдание», часто применяемое к завоеванию Кавказа и Крыма (воспетое в «Фаворите» В.С.Пикуля, «Алмазной Золушке» А.А.Бушкова и в «Крахе империи» А.М.Буровского) (20, с.168-171; 68). Получается, что в Башкирии XVIII века русская армия жгла вместе с жителями деревни не врагов, а союзников — о чем просто не хочется думать.
Не хочется потому, что данный стереотип основан на краеугольной черте русского самосознания — оборончестве. Т.е. в нем присутствует потребность рассматривать все свои войны как оборонительные, как защиту, а не нападение. Поскольку исторически это совершенно не соответствует действительности, А.Авторханов и многие националисты всех направлений считают ее «лицемерием». Но мне кажется, что дело именно в весьма симпатичной потребности русской народной психологии.
Симпатичной потому, что у многих народов Запада такая потребность вообще отсутствует. Они не желают доказывать, что якобы оборонялись и были правы. Нет, они не скрывают, что нападали, завоевывали, и считают, что были правы! Они несли цивилизацию (как сейчас — «демократию») всяческим «диким аборигенам»!
Солдаты, несите в колонии
Любовь на мирном штыке,
С Библией в правом кармане,
С винтовкой в правой руке.
А если черная сволочь
Не примет наших забот,
Их быстро разагитирует
Учитель наш — пулемет!
Дата добавления: 2015-07-11; просмотров: 57 | Нарушение авторских прав