Биография Салавата, искаженно и сбивчиво изложенная Н.Швецовым, в Башкирии известна всем, с детства. Для чего она нужна в брошюре, предназначенной для читателя, знакомого с историей Башкортостана — не сразу понятно. Рискну высказать предположение, исходя из содержания, выходных данных брошюры, и тиража (15000 экз. — весьма немало для Башкирии, но несерьезно для Москвы). Предназначена она для наплыва высокопоставленных «москвичей» и «питерцев», ожидающегося в Уфе к 450-летию добровольного присоединения нашего края к России. Людям, знакомым с историей Башкирии поверхностно, или не знакомым вообще. Так сказать, ложка дегтя в сувенирную бочку башкирского меда. Подарок к юбилею для Республики и Рахимова, а так же для ученых и писателей, лично неприятных автору. С целью обратить начальственное внимание на «страждущую оппозицию» и «критически мыслящих личностей», к коим относится автор (1, с.5).
Прежде всего, заметим, что образ Салавата Юлаева — не миф, а культ. Разница существенная. Например, в Британии стоит гордый памятник Робин Гуду — собирательному образу благородного разбойника. Его культ — мифический, в реальности такой герой вряд ли существовал, а его настоящие прототипы, вроде Уота Тайлера, были весьма жутковатыми типами. Как показал Л.Н.Гумилев, истинными героями, спасшими живой мир лесов страны и общество Англии от таких веселых разбойников, были как раз шерифы, наподобие легендарного шерифа Ноттингема — врага Робин Гуда (35). Но нет им памятников, им стала памятником известная всему миру законопослушность и благополучие англичан. Все это не мешает британцам по праву считать Робин Гуда своим национальным героем, пусть легендарным — воплощением английского свободолюбия, боевого мастерства, юмора и мужества. В отличие от него, Салават Юлаев — персонаж реальной истории, его деяния и личные качества во многом исторически известны, и народ сделал его своим героем сознательно, именно за них. Конечно, идеализировав и приукрасив его образ в своем фольклоре.
То, что этот культ поддержало в своих целях и государство — вопрос иной; заметим лишь, что государство поддерживало и культы столь неоднозначных личностей, как Владимир Святой, Иван Грозный, Ермак, Петр Великий, А.В.Суворов, И.В.Сталин — в России, Наполеон — во Франции, Мустафа Кемаль Ататюрк — в Турции. Но это не означает, что все означенные деятели ничего не сделали для своего народа, и не заслуживают внимания, и, во многом — благодарности потомков.
Автор верно, хоть и недоброжелательно и не совсем точно, описал этапы становления культа Салавата. Но все его критические замечания по этому поводу откровениями ни для кого не являются, по крайней мере, в Башкирии. Общепризнанно, что культ национального героя башкирского народа, как и все подобные культы во всем мире — обобщенный, собирательный и романтизированный (45, с.185). Что в действительности Салават был лишь один из многих башкирских вождей повстанцев, даже в рамках Пугачевщины, не говоря уже о башкирских восстаниях вообще. Что народным героем его сделали не только трагическая судьба и личные боевые подвиги, но и редкое сочетание молодости, таланта поэта и певца, воинского искусства батыра и удачливого военачальника, поразившие народное воображение. От этого герой не перестает быть героем. Но главное, в образе народного героя обычно отражаются личности, отстаивавшие интересы своего народа.
Салават интересы башкир отстаивал, за что и навсегда поплатился самым дорогим для джигита — свободой. С точки зрения екатерининского законодательства Салават, конечно, нарушил присягу законной государыне (но не России, потому что верность присяге другому претенденту на престол, «Петру III», законному в его собственных глазах, он не нарушил до конца). В этом и обвиняет его Н.Швецов, замечая по этому поводу, что «Салават по натуре был авантюристом, …но прагматичным разбойником. Как любой авантюрист, он не гнушался предательством или жестокостью для достижения своих целей» (1, с.35). Проблема в том, что первой нарушительницей такой присяги была сама Екатерина Великая, чистокровная немка, отнявшая престол у своего законного государя и мужа, настоящего всероссийского императора Петра III. Но если бы этой замены не произошло, Россия не знала бы «века золотой Екатерины».
Суть позиции Швецова такова: «В наши дни… героизация Салавата выглядит анахронизмом. Более того, непредвзятый анализ его действий и идеологии позволяет поставить его в один ряд с современными полевыми командирами незаконных вооруженных формирований (а отряды Пугачева и Салавата, если применять к ним нормы современного права, таковыми и являлись), какие или орудовали или до сих пор продолжают творить зло в Чечне — Дудаевым, Басаевым, Масхадовым… И всевозможные памятники Салавату… сегодня выглядят оскорблением памяти тех простых русских крестьян, священников и работных людей, которые пали жертвой его подручных в далеком восемнадцатом веке» (1, с.46).
Если применять к героям «давно минувших дней» «нормы современного права», как придумал Н.Швецов, то Ермака следовало бы посадить в ИТК «Белый лебедь» (он — официально объявленный в розыск убийца и разбойник-рецидивист, в том числе по нормам права своего времени, так же как капитаны Френсис Дрейк и Рэлей, например), Суворова, Румянцева, Михельсона, Фридриха Великого, Наполеона, Нельсона, Вашингтона — объявить военными преступниками и заочно судить Гаагским трибуналом, а саму Екатерину, братьев Орловых и Потемкина, подарившего России Крым — арестовать полиции нравов. Подобный маразм прямо вытекает из логики нашего критика, и заметим, вполне в духе современной радикально-либеральной идеологии (см. например, В.Коротича или Н.Эйдельмана).
Именно чехарда дворцовых «бабьих» переворотов расшатывала монархическое правосознание и легитимность царствующих особ в народном самосознании — опору российской цивилизации, и привела к самозванству, включая грозную Пугачевщину. Процесс этот был ощутим не только в русском «самозванстве», он обсуждался от Москвы до самых до окраин. Вот в правление императрицы Елизаветы, в далекой Башкирии, в обычном разговоре между неким мишарским старшиной Янышем Абдуллиным и муллой Габдуллой Галиевым, старшина презрительно роняет: «в перешедшем от женщины к женщине государстве, и в подвластной женщинам стране… то, что ты заработаешь, ест собака, а твою спину и шею ест вошь… Нам и повернуться некуда — кругом огонь!» (17, с.92).
Упомянутый мулла — это Батырша, идеолог башкирского восстания 1755-56 гг. Башкирские восстания — без преувеличений, принципиально значимый, широкомасштабный и трагический феномен российской истории XVII-XVIII, так же, как и Пугачевщина, которая для башкир явилась их прямым продолжением. Но в отличие от последней, почти не изучаемый в российской средней школе, кроме школ Башкортостана. Говорю без всяких провинциальных комплексов: не зная истории этих движений, невозможно понять многие и многие процессы в истории России. Для самих башкир эта страница их прошлого не менее значима, чем для всех нас — Отечественные войны 1812 и 1941-45 гг. В них много жестоких и сложных строк, но изучать и помнить все эти события — необходимо.
Увековечить героев башкирских восстаний не позволяли в советское время, не позволяют и сейчас. О чем едва ли не в каждой своей работе упоминает профессор И.Г.Акманов (46; 47, с.48). И уже созданные памятники, произведения литературы и искусства, герб и празднества в честь Салавата — конечно, в действительности лишь одного из многих башкирских вождей даже в рамках Пугачевщины, — единственный широко доступный символ, позволяющий отдать дань памяти событиям кровавого и героического для башкир XVIII века.
С характеристикой и сравнениями Салавата с Басаевым мы еще разберемся. Пока лишь отметим, что в своем стремлении поучать автор доходит до прямой лжи: «Башкирские историки почему то не учитывают, что детство Салавата пришлось на годы, когда еще совсем свежа была память о восстании 1704-1711 гг., кровавом подавлении движений 1735-40 гг. и 1755 г.» (1, с.34). Кто не учитывает?! Когда и где? Во всех научных монографиях и художественных произведениях этот факт подчеркивается (48), как и в устном народном творчестве (баит «Карахакал и Салават»)! Начиная с романа С.Злобина, который открывается колоритным описанием кровавого башкирского восстания 1740 года под предводительством Карасакала.
(Башкирский батыр «Черная борода» (тюркск. «кара-сакал») — реальная историческая личность — он же «хан всех башкир» Султан Гирей, он же принц Шуна, он же «изгнанный брат» императора Джунгарии Голдана Церена (46; 60, с.217), он же каракалпакский султан Байбулат Хасанов, он же хан казахов-усуней Карахан (49), он же Миндигул Юлаев, башкир Юрматынской волости Ногайской дороги, претендент на башкирский, каракалпакский и джунгарский престолы, — «великий степной авантюрист XVIII века», по выражению Чокана Валиханова, чингизида, культового казахского просветителя и офицера-разведчика русского Генштаба в одном лице).
Вспомним эпизод из романа, когда пятнадцатилетний Салават перед своим первым набегом на завод поднимает руку с талисманом — угольком сожженного солдатами аула, и перед лицом своих сверстников клянется «всегда ненавидеть всех русских!». У Злобина было преимущество — он был известным московским писателем, лояльным к власти. Если бы в те же годы подобную ситуацию описал башкир — его бы, во-первых, нигде не напечатали, а во-вторых, сразу обвинили бы в «валидовщине», и поступили бы с ним в соответствии с директивой Жданова 1937 года о «пережитках башкирского национализма», с исходом, плохо совместимым с жизнью. Описанный С.Злобиным случай — плод писательского воображения, но вполне представимый в реальной жизни. Такие ладанки с угольками родных пепелищ действительно существовали у башкир (совсем как у Тиля Уленшпигеля: «Пепел Клааса стучит в мое сердце!»).
Естественно, в течение повествования мнение Салавата о русских меняется. Но разве такая трактовка неорганична? Сам г-н Шевцов с возраста пятнадцати лет никогда не менял своего отношения к людям? Просто С.П.Злобин пытался показать характер своего героя в развитии, как и положено в хорошем художественном произведении. На с.52 своей брошюры Шевцов обрушился на Г.Б.Хусаинова как раз за то, что в его книге «сложнейшая и противоречивая личность лидера башкирского национального движения (А.Валиди — Б.А.) предстает в виде полубога, гениального от рождения, и избежавшего какой либо эволюции в своем интеллектуальном развитии». У С.Злобина, Я.Хамматова («Салават»), Г.Ибрагимова («Кинзя») — не предстает, жизнь Салавата описана именно «в эволюции». Но, воистину, угодить нашему взыскательному критику нелегко.
Но повторяю, когда это было политически допустимо, историческая связь Салавата с повстанцами предыдущих поколений упоминалась в башкирской историографии, фольклоре и литературе постоянно. Правда, автор данных строк в одной своей статье упрекнул создателей школьного курса «Истории Башкортостана» именно за то, что этот факт, отчетливо выраженный в их монографиях, слабо отражен в учебнике для 8 класса средней школы — т.е. в конкретном, единичном случае (2).
В данной главе брошюры Н.Швецова вновь проявляется одна из особенностей «методологии» автора — использование мифотворческих технологий, в которых он сам обвиняет башкирскую историографию. «Одним из приемов, используемых сегодня в процессе этногенетического мифотворчества в Башкирии, является искусственная актуализация устаревших и не прошедших проверку временем концепций, принадлежащих ученым с мировой известностью. Это позволяет, прикрываясь ссылками на труды того или иного классика науки, освящать его именем различного рода собственные спекулятивные теории» (1, с.16). Золотые слова. Только кто определять будет, какая концепция «прошла проверку временем», а какая — нет? С каким уровнем аргументации судит об этом сам Н.Швецов, мы уже видели (см. гл. «Раздача слонов академикам»).
Но к этому, хорошо описанному им приему, сам Н.Швецов добавляет собственное «ноу-хау»: им используются концепции не просто «устаревшие», но принадлежащие иностранным авторам, в России и Башкирии малоизвестным. Подобная методика крайне неоригинальна, и рассчитана, прежде всего, на российского интеллигента, привыкшего безоговорочно доверять «тамиздату», включая даже откровенную ерунду, если только она освящена зарубежным логотипом. Еще А.С.Пушкин в своей «Истории Пугачева» едко высмеивал привлечение историком В.Б.Броневским в свой труд сюжетов бульварного немецкого романа «Ложный Петр III» (31, с.247). Аналогичные ссылки постоянно применяются нашей «оппозицией». Пример — толковое, но весьма среднее по уровню исследование Й.Гревингхольта, соответственно подправленное «редакторами от оппозиции» и предисловием Н.Швецова, и выдаваемое в Уфе за ошеломляющее откровение (50). Об этой книге я еще выскажу свое мнение в последующих главах, пока же вернемся к тексту Н.Швецова.
За неимением собственных доказательств «бандитской сущности» Салавата Юлаева, в качестве «иностранных экспертов» автор привлек немецкую исследовательницу Д.Петерс, француза П.Паскаля и русского эмигранта Б.Э.Нольде, произвольно цитируя куски их работ.
Профессиональным изучением Пугачевщины из трех вышеупомянутых занималась только Д.Петерс. И во всех процитированных Н.Швецовым фрагментах ее книги я не нахожу ничего, что подтверждало бы выводы Н.Швецова. Занимать объем повторным цитированием не имею возможности, поэтому проверять прошу по его брошюре (1, с.34-36). (За исключением удивительного заявления Д.Петерс, что движение башкир Салавата «проходило под исламскими лозунгами» (1, с.35), по поводу которого даже не историк Швецов был вынужден справедливо заметить: «весьма спорный вывод» (1, с.35)).
Каюсь, слава «крупного французского слависта, много лет прожившего в России, Пьера Паскаля (1890-1983)» (1, с.39) до моих ушей не дошла. Судить о его компетентности в данном вопросе по фрагментам, бессистемно набранным из его книги Н.Швецовым, я не в состоянии. А процитированные в брошюре фрагменты доверия как-то не вызывают, по своему сходству с бульварной литературой.
Это — эмоциональные выкрики о выкапывании башкирами из могил и уничтожении тел умерших русских (1, с.39) (довольно бессмысленное действие для занятых гражданской войной партизан, мусульман по вере, не правда ли?), ничем не подкрепленные документально. Единственное исключение — с опорой на источники описаны им переговоры Юлая Азналлина с крестьянами Саткинского завода, но именно они подобных ужасов не содержат (1, с.40).
Казалось бы, если Паскаль «писал, …опираясь на замалчиваемые советскими историками документы» (1, с.39), то и цитируйте эти документы, публикуйте их, и без комментариев все станет ясно. Но нет, целую страницу занимают «оскверненные трупы, разорванные на части» и прочие ужастики. Причем неясно, относятся ли они к периоду Пугачевщины или прошлых башкирских восстаний, или даже к воображению автора, подогретому личными воспоминаниями об «пережитых им ужасах Октябрьской революции и гражданской войны» (1, с.39). Действительно случавшийся факт разорения деревень Воскресенского и Верхоторского заводов, за отказ примкнуть к восставшим (обычная реакция пугачевцев любой национальности) (15), описан Н.Швецовым отнюдь не из «замалчиваемых источников», а по публикации советского историка М.Н.Мартынова (1, с.38-39).
Выводы П.Паскаля также весьма странны: «П.Паскаль считает, что страх русского населения перед башкирами не позволил пугачевцам взять Уфу» (1, с.40). Т.е. Уфу не взяли, потому что ее осадили «башкирцы и …есашные татары, помещичьи, дворцовые и экономические крестьяне» (1, с.39), а если бы они ее не осадили… то взяли бы? Еще один перл: «Военная коллегия» Пугачева, была создана, по Паскалю, с целью разбирать жалобы русских на башкир (1, с.39). Честное слово, я даже не знаю, как подобное «открытие» комментировать. Воистину «на такое токмо французы способны», как говорили в ХVIII веке. «Военная коллегия» самозванца была создана, задолго до его появления в Башкирии, в середине ноября 1773 года (15, с.282), причем ключевую роль в «Тайном совете» при ней играл башкирский старшина Кинзя абыз Арсланов, начальник всех инородческих сил Пугачева (15, с.277). А рассматривали подобные жалобы на местах «главный атаман и полковник Сибирской дороги» Юлай Азналин, его сын «бригадир» Салават Юлаев, «граф Чернышев» — казак Иван Зарубин-Чика, «фельдмаршалы» Иван Белобородов и Бадаргул Юнаев, «генерал» Юламан Кушаев, тархан Расул Ижтимясов, «полковники» Каскын Самаров, Сляусин Кинзин, Каранай Муратов, Канзафар Усаев, и мн.др. (15, с.293, 384-403). Странные судьи для защиты русских от «зверств башкир», не правда ли?
Б.Э.Нольде — личность действительно известная и уважаемая, но преимущественно в сфере теории международного права, но не истории. Разница существенная, поскольку, (привожу пример по собственной научной специализации), например, замечательного философа и правоведа И.А.Ильина, как историка цитировать без оговорок некорректно. (П.Б.Струве — можно, он известен и как историк) (2). И приведенная Швецовым цитата из труда Б.Э.Нольде, посвященного в целом отнюдь не Пугачевщине, носит чисто умозрительный характер, без претензии на источниковедческий анализ. Ее смысл прост — у башкир, по мнению правоведа, в период Пугачевщины не наблюдалось единства в действиях (1, с.41-42). И все. О Салавате вообще ни слова. В действительности глава «Усмирение Башкирии» из труда Б.Э.Нольде была впервые в РФ опубликована в «националистическом», по мнению Н.Швецова, журнале «Ватандаш» за 2000 год (№ 2, С.91-120). Цитаты, приведенные Н.Швецовым в его брошюре, взяты им без ссылок именно из этой главы. В самом подлиннике о Салавате есть только одно упоминание: «Действительно, в это время осталось лишь несколько отрядов, которые возглавляемые Юлаем и его сыном Салаватом, продолжали борьбу. Эти два предводителя были схвачены в ноябре 1774 года Суворовым (?!) и восстание закончилось» (С.117). И все, больше ни строчки.
Цитаты, произвольно вырванные из книг иностранных авторов (в двух из трех случаев — покойных, следовательно, неспособных отреагировать на произвольное цитирование своих трудов) Швецов дополняет собственными выводами, сделанными им за них.
«Спрашивается, мог ли Салават быть «интернационалистом», каким рисует его современная наука?» (1, с.35). Да, Салават не был интернационалистом, потому что таковых в его эпоху не существовало. А потому не топил националистов, набив их битком в баржи, не сжигал людей в топках, как это делали интернационалисты-большевики (20, с.285). И не посылал «ограниченные контингенты воинов-интернационалистов» на бессмысленный убой в чужую страну. А так же не бомбил города с мирным населением с санкции интернационального ООН и НАТО, как это делают интернационал-глобалисты сейчас. И никто в учебниках и серьезных научных трудах после советского периода «интернационалистом» его не называл, так что критик вновь опровергает то, чего нет в природе.
Но этнически терпимым, пусть, когда это нужно было для дела, он был. А это — уже большой шаг. Тем то и славен Салават, в том числе в русском фольклоре, что он был одним из первых, осознавших, что отныне интересы его народа требуют, насколько это возможно, избегать лишнего кровопролития по этническому признаку. И претворял эту мысль в дело, когда нужно — саблей и виселицей пресекая мародерство в своих отрядах (как и любое неповиновение военачальнику, что естественно со времен Чингисхана, поскольку мародерство ослабляет любые вооруженные силы, хоть башкирские, хоть французские, пример чему — печальная судьба Великой армии Наполеона в Москве). И процитированное в брошюре, широко известное дружелюбное письмо Юлая и Салавата от 10 сентября 1774 г. осажденным ими катав-ивановским заводчанам — тому свидетельство (1, с.40). И цитата из него Швецовым искусственно оборвана на самом многозначительном месте: «Когда ваши люди попадают к нам, мы их не убиваем, а отпускаем обратно невредимыми. А когда наш человек попадет к вам, то вы его держите в заключении, а иных якобы убиваете. Если бы у нас был такой злой умысел, коли пожелает того Бог, мы можем больше вашего поймать и значительно больше убивать. Но мы не трогаем ваших, ибо не питаем к вам зла». Устно осажденным было разъяснено, что «поджечь завод им не трудно — «могут кругом всего завода стену завалить соломой и сжечь»» (15, с.447-448) — прием, которым уже был взят Салаватом и Пугачевым город Оса, но применять его к Катав-Ивановску башкиры все же не решились, зная, что погибнут 2110 заводчан и беженцев, многих из которых они успели узнать лично за время совместной службы Пугачеву. Т.е. заводчане стали для них людьми, соседями, «подданными нашего государя», а не абстрактными врагами, «гяурами» в ненавистных солдатских мундирах.
Только почему Паскаль и Шевцов назвали этот ультиматум «лживым»? Башкиры кого-нибудь им обманули? Нет, они никого не обманывали, и все историки это знают. Сам Швецов не оспаривает того факта, что при сожжении заводов именно башкирские команды Юлая и Салавата предварительно выводили из них людей (1, с.41), а не сжигали их вместе с постройками, как случалось с башкирскими аулами в период предшествующих башкирских восстаний (46). Самый известный из последних — большой аул Сеянтусы, расправа над которым зафиксирована П.И.Рычковым (8, с.235-236). Для башкир это слово так же значимо, как Хатынь. И если подобные эксцессы случались и с русскими заводами, что со стороны башкир было поведением понятным и ожидаемым, то именно Кинзя Арсланов, Каранай Муратов, Каскын Самаров, Юлай Азналин и Салават Юлаев пресекали ненужную жестокость, что видно по их «фарманам» (приказам по армии) (44; 48). С целью восстановить элементарный порядок, а вовсе не из страха перед «простыми русскими, которые могут объединиться с правительственными силами и нанести сокрушительный удар по башкирам» (1, с.40). Во-первых, «простые русские» всегда прекращали свой бунт и «объединялись с правительственными силами», чтобы заслужить прощение, при первом появлении серьезных регулярных сил (15, с.449). Кроме закоренелых пугачевцев, дороги назад которым уже не было. Так что такая угроза Салавата не беспокоила.
В те времена, при ситуации паралича центральной власти, башкиры сразу становились господствующей силой на своих землях, поскольку были многочисленны, организованны, вооружены и сами считали себя единственными хозяевами своих земель (А.Доннелли). В данном случае — даже официально, поскольку Юлай являлся главой пугачевской администрации в этих краях, «главным атаманом Сибирской дороги», и мог делать все, что ему заблагорассудится. Пугачев воспрепятствовать башкирам никак не мог, поскольку на Урале он полностью зависел от них, они были здесь его главной силой, а он сам — их ставленником, так же, как для яицких казаков — на Яике. По свидетельству яицких атаманов, они выдали бы Пугачева еще после бегства из под Оренбурга, когда от его «Главной армии» осталась жалкая кучка беглецов, скитающихся по незнакомым и немирным просторам Башкирии, если бы неожиданно, 5 июня 1774 года, не явился Салават с трехтысячным башкирским войском (15, с.411; 31, с.149, 156-161). Если бы башкиры действительно желали «предательски его бросить» (1, с.38), то случай представлялся блестящий — в этот момент они могли перерезать и перевязать не только самозванца, но и всю его компанию, заслужив прощение. Вместо этого они разожгли Пугачевщину до ее апогея, в своих, конечно, интересах, как и ранее яицкие казаки. Но в этом их с восторгом поддержала вся русская и нерусская «чернь» (15, с.338).
Чтобы не повторяться, просто процитирую собственную статью примерно по той же тематике, что и брошюра Н.Швецова: «С точки зрения этнологического и цивилизационного подхода, Пугачевщина — грозный симптом разрыва русского суперэтноса; когда этнически и религиозно чуждые башкиры впервые оказались не только казакам, но и народной массе ближе, чем собственная элита. Этот культурный раскол, которому посвящена гигантская по объему литература — отнюдь не прогрессивное, как следует из советских и башкирских учебников, а одно из самых трагических явлений в русской истории. И самое гибельное последствие неизбежной модернизации. (В странах — лидерах модернизации, в Британии, например, такого явления не было, именно потому, что они были типичными колониальными империями, построенными на идеологии расизма; т.е. элита считала там «быдлом» не свой народ, как в России, а исторически не связанных с метрополией «цветных», и сам народ Англии разделял это мнение). Вся русская классика ХIХ века — титаническая культурная работа по преодолению этого «разрыва» (особенно Л.Н.Толстой), но работа незавершенная. Этот раскол закончился «удавшейся» Смутой 1917-20-х гг. (по нашему мнению — включая 1937 г. — как ее завершение), в процессе которой те же башкиры потеряли до 40% (!) своего населения. Но одновременно, этническая терпимость повстанцев — действительно замечательное подтверждение, во-первых, единства на суперэтническом уровне народов России-Евразии; во вторых — высокой степени цивилизационной (а не только политической) интеграции башкир в составе России. Особенно значимо в этом плане не столько участие башкир в крестьянских и казачьих ватагах, сколько готовность именно русских и вообще небашкир сражаться в составе башкирских дружин и под началом башкирских командиров. Это — свидетельство, хоть и страшное, столь же высокой культурно-цивилизационной совместимости и психологического доверия («комплиментарности», по терминологии Л.Н.Гумилева), как и, например, способность селится вместе или, позже — межнациональные браки. В учебниках внимание уделено только второму признаку, причем в устаревших и ритуальных терминах («совместная классовая борьба народов Башкортостана» и т.д.), что делает историческую картину искаженной и придает ей какую-то анархическую (принципиально противогосударственную) интерпретацию»(2).
И, помимо «башкирского войска» Салавата Юлаева, по всей Башкирии действовали десятки башкирских отрядов вполне сопоставимой численности, к которым, по выражению другого пугачевского полковника, Бахтияра Канкаева, ревностно присоединялись «мещеряки, татары, черемисы, чуваши, арцы (удмурты — Б.А.), люди всех общин», и, что очень важно, русские казаки и «голытьба». Но костяк отрядов в Башкирии был башкирским (это естественно, т.к. опытными воинами в этом краю были только они да мишари, а на Яике — еще казаки и калмыки). Они не только не выдали Пугачева, не только спасли его, но и дали ему возможность уйти к Казани, преградив путь Михельсону — главному преследователю «мужицкого царя». «Тем временем, спешившие в Поволжье вслед за Пугачевым войска только с 21 июня по 6 июля одиннадцать раз были вынуждены вступать в бои, навязанные им башкирскими повстанцами» (15, с.416).
И продолжали войну, когда все остальные уже усмирились, а сам Пугачев был сдан властям своими сообщниками, яицкими атаманами (15, с.450-466). Придирки Н.Швецова просто поражают своей развязностью и отсутствием логики. Верно сообщив, что «в боях под Осой Салават вновь был тяжело ранен», на следующей строке он заявляет, что «через день Главное пугачевское войско… двинулось на Казань, а Салават покинул Пугачева, якобы чтобы лечиться в Башкирии» (1, с.38). Почему «якобы»? Тяжело раненному командиру, и так всему в шрамах от ран, нахватанных им за неполный год непрерывной рубки (48), не нужно залечить тяжкое ранение? Он должен был сразу же тащиться на носилках за Пугачевым, на Казань, где его никто не знает? Где он не может набрать людей для пополнения своего отряда, и где нет возможности вести привычную для него войну в родных горах? А зачем он там нужен?
Сила Пугачева была не в численности его войска, которое в открытом бою, почти при любом численном перевесе, регулярные полки обязательно разбивали, если только сами солдаты не переходили на его сторону. Его сила — в отрядах служилого населения — башкир, казаков и мишарей, приученного к партизанской войне, а она возможна только в местах, которые партизаны знают. Нечего им в чужом, Казанском краю было делать, как нечего было делать имаму Шамилю за пределами Кавказских гор.
А в Поволжье его сила была в другом — в реально небоеспособном (не считая калмыков), но ужасном для дворян и их семей пламени «русского бунта, бессмысленного и беспощадного» (А.С.Пушкин), который сразу охватывал огромные пространства, стоило Главной армии самозванца парализовать власть на местах. И гас при появлении регулярного воинства, оставив после себя сожженные усадьбы, оскверненные трупы дворянских детей, бар, купцов и ученых, повешенных «поближе к звездам» (как милостиво пошутил Емельян Иванович, приказав повесить случайно пойманного астронома) (31, с.179). Между прочим, современный исследователь утверждает, что в Башкирии подобной эскалации жестокости не было, поскольку почти не было помещиков и их жаждущих мести крепостных (Гвоздикова И.М.).
Там тоже шла гражданская война, лилась кровь, случались и совершенно дикие случаи (дикие для XXI-го, но не для XVIII века). Но все же все было прагматичней. Поскольку правосознание башкир и казаков, по определению обладавших правами, и, следовательно, осознанными интересами, было значительно выше, чем у бесправных крепостных крестьян или у задавленных нуждой и угрозой крещения инородцев Поволжья. Именно поэтому неудивительно, что, например, крестьяне села Мамадыш просили оказавшегося поблизости «походного старшину Кузменя Ишменова прислать «на постой в их село …команду из башкир, примерно в сто человек» (15, с.357) — как надежную защиту от любых мародеров.
Непонимание того факта, что правосознание служилого народа — башкир, лично свободных по закону и определению, значительно превосходило уровень правосознания крепостных масс, приводит Н.Швецова к новым обвинениям башкирскому герою. «Его жены и дети были схвачены офицерами регулярных войск в качестве заложников … (здесь и далее выделено мной — Б.А.). Салават опасался расправы над ними до вынесения ему приговора… и просил родных и друзей и родных прибегнуть к правовой защите семьи… Письмо Салавата отражает его убежденность в обязанности государственной власти следовать законам, оберегавшим башкир от крепостничества… Еще недавно, борясь с властью, теперь Салават искал у нее заступничества и справедливости» (1, с.42).
(Кстати, заложничество, к сожалению, широко применялось в Российской империи, вплоть до конца Кавказских войн, но никогда не одобрялось военными обычаями любого народа. Например, в феврале 1708 года, узнав о приближении 30-тысячного победоносного башкирского воинства к Казани, о повсеместной поддержке его татарскими, чувашскими, марийскими крестьянами, «Казанский губернатор Кудрявцев, который живущих в Казани татар жен и детей забрав в аманаты (заложники — Б.А.), прочих всех выслал против оных злодеев», т.е. отправил ополчение казанских татар в качестве «штрафбата», остановить повстанцев (30, с.53).
Т.е., фактически на убой, поскольку татар в Казани того времени было немного, а башкирские дружины Хаджи-Султана, Кусюма Тюлекеева, Алдара Исекеева, Исмаила-муллы к тому времени (с 1704 года, начала этого башкирского восстания, закончившегося в 1711 году), располагая намного меньшими силами, чем в 1708 г., уже отбились и от более многочисленных команд регулярных войск (47, с.31-32;). Кроме того, никак не меньшим, чем невольных ополченцев из Казани, было число татарских крестьян, на тот момент уже примкнувших к повстанцам.
Подробности дальнейшего покрыты мраком неизвестности. Известно лишь, что отряд казанцев вернулся в город без потерь, туманно объясняя, что восставшие «прогнаны», а орда башкир вернулась в Башкортостан (47, с.32). Рискну предположить, что казанские ополченцы не стали бессмысленно биться с башкирами (повторяю, в том году татарские крестьяне, в отличие от своих мурз, примыкали к повстанцам толпами). А просто обрисовали им, братьям-мусульманам, печальную участь своих семей, угрюмо объяснили, что, по этой причине, пройти к Казани повстанцы смогут только через их трупы, рассказали о солдатских полках, спешащих на помощь осажденным, и объяснили нулевую перспективу для полукочевников взятия крупного, подготовившегося для осады города с пятитысячным гарнизоном. Башкиры информацию оценили правильно, и спокойно вернулись домой, спалив и порубив по пути все, что горит и шевелится, выполнив все свои реально выполнимые задачи — поскольку легкая конница действительно не способна брать большие города, разве что с налету (30, с. 53).
Причем ни они сами, ни московские военачальники не считали их на тот момент побежденными. Напротив, назначенный главнокомандующим всеми силами для компании против башкир, князь П.И.Хованский остановился со своим войском на р.Каме, у Елабуги, на границах башкирских земель, официально зафиксировав, что имевшихся у него полков (12 тысяч военнослужащих, включая 9 тысяч солдат и драгун), плюс несколько тысяч калмыков и «вольницы», для похода в Башкортостан явно недостаточно, и вступил с башкирами в обстоятельные переговоры с заключением перемирия в мае 1708 года (47, с.33; 8, с.217). Тысячу раз прав А.С.Пушкин: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят постепенно, от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Только с начала ХХ века, по инициативе России, заложничество всемирно признано военным преступлением).
Но вернемся к Салавату и его письму, которое так возмущает г-на Швецова. Требования Салавата о законном обращении с его семьей в его письме из тюрьмы таковы же, как у любого политзаключенного или плененного участника осознанной гражданской войны во все эпохи. Скажем, любой рыцарь времен войн Алой и Белой розы и не думал отказываться в плену от рыцарских привелигий, и приговора по суду и закону (рыцарской казни через обезглавливание, а не через повешение, например). А статус старшинского сына, сотника башкир Шайтан-Кудейского юрта Сибирской дороги был также весьма не низок, что понимает и сам Швецов (1, с.43).
Тем более что сам Салават казнил людей (за исключением убитых им в бою) именно по приговору суда, пусть и самозваного (15; 49), и естественно, ожидал того же от своих противников. Совершенно верно, Салават боролся с екатерининской властью. Но когда же это он боролся с «законами, оберегавшими башкир от крепостничества»? Он боролся именно с людьми, эти законы в отношении башкир попиравшими!
Именно в период тяжбы его отца, старшины Шайтан-Кудейского юрта Юлая Азналина с заводчиками Твердышевым и Мясниковым, последними была предпринята попытка приписать к заводу башкир целой деревни (не пленных, как ранее, а именно обычных, свободных по закону и работавших по найму). Случай был первым и последним — после Пугачевщины наученные горьким опытом предприниматели подобных прецедентов не повторяли, и в этом — заслуга Салавата, его отца и товарищей по оружию. Они не стали смотреть на такое безобразие, сложа руки. Причем начали с законных методовохраны своих вотчинных земель и свобод — иска в суд (15, с.198). И лишь убедившись в повальной коррупции, волоките и бесполезности суда, решились на иные меры по защите законных прав своих земляков. Случай им представился, остальное — достояние истории.
Что толку было от реформ Екатерины, от закрепленных законом вольностей, если на местах российский суд нормально не работал, любой местный олигарх (Твердышев, Мясников, Демидов) или начальник низовых силовых структур (А.И.Тевкелев, Сулейман Янышев) творил, что хотел. Вот и результат — восстание. Об этой истории не мешало бы помнить и нынешним властям, что российским, что местным. Законы, даже придуманные такими депутатами всех уровней, как наши (а других нам Бог не дал: «Глас народа — глас Божий!»), должны выполняться! Это — аксиома, важная, иногда жизненно. Т.е. тот, кто ей не следует, накапливает риск не только своей жизни, но и жизни своей страны и народа. И зря думают, что коррупция — такая уж безобидная вещь, раз не предусмотрена никакими законами. Отменить законом ее невозможно. Но думать головой тем, кто ею увлекается, иногда полезно. Почитывая книжки по истории, например, благо грамотность в госструктурах теперь почти поголовная. Из них видно, что потрясения бывают отнюдь не только из-за «смены экономических формаций», «краха тоталитаризма» или «вмешательства иностранных спецслужб».
Салават воевал не против существования государства, монархии, имевшихся у башкир прав и обязанностей, а за претендента на престол в этом государстве, который, по его мнению, мог эти права оградить и расширить, а обязанности — упорядочить (что и сделало правительство, частично и с великим опозданием, в 1798 году).
В этом — т.е. в социально-политической и правовой осмысленности, пусть только в региональном масштабе — отличие движений башкирских повстанцев от слепой ярости крестьянской «голытьбы». Пугачев и его русские сообщники, например, обещали освободить все население от всех налогов и податей, всерьез утверждая, что «казна сама собой довольствоваца может» (15, с.419). Башкиры, напротив, никогда не выдвигали столь глупого лозунга, и даже в XVI-XVII веках, когда контроль центра над ними был очень слаб, а их восстания заканчивались фактически «вничью» с войсками Москвы, продолжали исправно вносить положенный «ясак», чему искренне изумлялся американский историк Башкирии А.Доннелли (60, с.220). Они всегда знали, что государство, хоть Орда, хоть Империя, не способно существовать без налогов, и были только против произвола в их сборе или неразумного увеличения.
Более того, налог (ясак), брался, по башкирским, да и по всем, понятиям, только с земли, и только в пользу России в целом, а не частных лиц, следовательно, был не только бременем, но и свидетельством их признания со стороны царей личносвободными землевладельцами. А добровольный внос ясака — свидетельством добровольности и договорной обусловленности их подчинения русской короне. Так же рассуждают и люди современного гражданского общества, гордо именующие себя «налогоплательщиками».
Именно поэтому одним из поводов к последнему, перед Пугачевщиной, башкирскому восстанию 1755-56 гг. послужила отмена ясака (47). У башкир возникло логичное опасение: если отменят ясак, то обязательно введут взамен что-нибудь похуже, например, подати, которые платят государственные крестьяне, чье положение было значительно тяжелее башкирского, не говоря уже о крепостных. Опасения отчасти оправдались — ввели запрет на бесплатную добычу соли — старинную башкирскую привилегию, и восстание разразилось (17; 46). Для крепостных подобный повод к бунту был бы просто непонятен. Но вернемся к другому восстанию — Пугачевскому.
«Пугачев бежал, но его бегство казалось нашествием» (А.С.Пушкин). Бежал с Урала, оставляя башкир, которых он призвал к Смуте, один на один с легионами одной из лучших армий мира, под водительством беспощадных «екатерининских орлов». Причем его первые сообщники, яицкие казаки, на самом Яике уже отошли от восстания. Так кто же кого «предал» (1, с.38)?
И башкиры не просто «ушли» (1, с.38) (как им и положено, ночью, растворившись во мраке, как тени, чтобы позже вновь обрушиться на не ждущего их врага), они ушли навстречу новым боям, домой, на Урал, где уже горели их аулы, где тогда еще неистовствовал неутомимый подполковник Михельсон и полки генерала Деколонга, и куда спешил регулярный корпус генерал-майора Фреймана.
На основе анализа исторических источников профессор Н.М.Кулбахтин верно заметил, что Салават, в отличие от самого Пугачева, бережно относился к своей дружине (оно и понятно, ее костяк — башкиры, его земляки и родственники), не давая своих людей в бессмысленную трату (51, с.33). В случае явного перевеса противника в бою, его конница могла мгновенно рассыпаться, оторваться от преследования и уйти (15, с.367). Но, в отличие от крестьянских толп, делала это без паники, осознанно, и быстро вновь собиралась в тот же боеспособный кулак, что явилось для губернатора Рейнсдорпа, генерал-майора Станиславского и подполковника Михельсона досадной неожиданностью (15, с.291, 391-393). Подобную тактику башкирской легкой кавалерии позже, во время наполеоновских войн, хорошо описал французский генерал Марбо (52).
Но, когда это было необходимо, например, с целью во что бы то ни стало задержать Михельсона, для спасения главных сил повстанцев, башкиры, наоборот, осознанно шли на верную смерть: «Михельсон между тем шел Уральскими горами. …Деревни башкирцев были пусты. Не было возможности достать нужные припасы. Отряд его был в ежечасной опасности. Многочисленные шайки бунтовщиков кружились около него. 13 мая башкирцы, под предводительством мятежного старшины, на него напали и сразились отчаянно; загнанные в болото, они не сдавались. Все, кроме одного, насильно пощаженного, были изрублены вместе со своим начальником. Михельсон потерял одного офицера и шестьдесят рядовых убитыми и раненными» (31, с.159-160).
Сам блестящий маневр, из-за которого Михельсон «потерял» Пугачева, во многом — заслуга башкирских вождей и их летучей конницы. Они не просто ушли, они всеми силами задерживали гусар Михельсона. Самое удивительное, что Н.Швецов об этом осведомлен (1, с.37), но, тем не менее, продолжает твердить: «Предав в свое время императрицу, башкиры во главе с Салаватом с тем же успехом предали и Пугачева» (1, с.38). И Михельсон, не смотря на суворовскую скорость своих переходов и героизм солдат, но именно благодаря свирепой самоотверженности башкир, опоздал.
Опоздал всего на один день, но Казань была Пугачевым взята и разрушена. В штурме Казани и в «прежестоком сражении» с выбившим пугачевцев из Казани Михельсоном принимал участие только «ограниченный контингент» башкир, во главе с начальником всех «инородческих» сил Пугачева, членом его Секретного совета, старшиной башкир Бушман-Кыпчакской волости Кинзей абызом Арслановым и «генералом» Юламаном Кушаевым. Но участие этого контингента было таково, что о нем вспоминают все источники, описывающие пугачевцев в Поволжье (15, с.450). Вспоминают, как о самой самоотверженной и грозной силе повстанцев.
И повязать Пугачева удалось только тогда, когда он расстался с Кинзей Арслановым, отряд которого растаял в боях на чужой земле. Когда и при каких обстоятельствах исчез Кинзя, не известно до сих пор (он не был пойман, и явно не был убит казаками-заговорщиками, о чем они не преминули бы доложить властям, поскольку Кинзя остался верен Пугачеву (до конца, как и Салават), занимал ключевой пост в Секретном совете при Военной коллегии «императора Петра Федоровича», и был истинным организатором потрясающего участия башкир в этой гражданской войне).
Башкиры действительно являлись одной из главных сил Пугачевщины, без которых она просто не состоялась бы как явление. По численности они намного превосходили яицких казаков (15, с.39), по боевому опыту, дисциплине и вооружению — почти им не уступали (точнее, уступали только в степени оснащенности огнестрельным оружием) (15, с.148-154) — в отличие от более многочисленных, но беспорядочных и почти безоружных толп «голытьбы» всех национальностей. И на родном Урале они были хозяевами положения. Потому и сжигались заводы согласно указу «Петра III». Да и кто такой Пугачев, чтобы им препятствовать? Великий гуманист и интернационалист? «Вешавший женщин и детей», насиловавший жен русских офицеров (31, с.118, 237), и требовавший от казахов, чтобы они разоряли русские пограничные города (зная, что в отличие от башкир, у казахов процветала работорговля) (53, с.480)?
И нанести «сокрушительный удар» «простые русские люди» (1, с.40) никому и никак не могли, именно потому, что военной силы собой не представляли, как и «простые люди» всех народов, кроме служилого сословия (на Урале таковым были казаки, башкиры и мишари). При прошлых восстаниях отряды крестьян («вольница») беспокоили башкир именно как банды мародеров, они были страшны только беззащитным старикам, женщинам и детям, поскольку обычно первое же столкновение с иррегулярной башкирской дружиной заканчивалось для «вольницы» плачевно (8, с.238; 30, с.53; 46). Тем более не могли они представлять собой угрозы для регулярных отрядов царицы, потому и вынуждены были признавать любую власть, сильную на данный момент. Заметим, что дело вовсе не в отсутствии у русских мужиков храбрости — когда нужно было, доведенные до отчаяния, они шли на верную смерть (15, с.364, 396). Дело — в полном отсутствии боевых навыков и воинского опыта. Не для ратных дел это сословие существовало — на то были казаки и служилые инородцы, те же башкиры, например. И, конечно, регулярная армия, набранная из крестьянских рекрутов, но вышколенных и вооруженных так, что, в свою очередь, казаки и башкиры представляли для нее не большую угрозу, чем мужицкие толпы — для самой иррегулярной конницы.
Заводы интересовали башкир только потому, что, во-первых, они занимали их вотчинные земли, во-вторых — как тыл, который желательно бы сделать спокойным, в-третьих, как возможные опорные пункты сопротивления регулярным войскам, источник оружия, фуража и артиллеристов, в-четвертых, как такой же потенциальный источник для армии противника. Последними тремя вопросами за всю историю башкирских восстаний занимались только сторонники Салавата и его отца, что служит принципиальным моментом для оценки этой личности. И за что честь ему и хвала, и от его потомков — башкир, и от потомков заводчан, уцелевших благодаря его мудрой политике.
Что касается тех, кто наоборот, не уцелел «от руки Салавата и его подручных» (1, с.46), то ответить можно только классическим, пушкинским: «Ужасный век, ужасные сердца!». В Александро-Невской лавре стоит надгробная плита. На ней выбита только одна надпись, без славословий и эпитафий: «Здесь лежит Суворов». Для русского сердца этим сказано все.
Между тем, например, в 1794 году, при штурме Варшавы суворовские «чудо-богатыри» устроили в пригороде польской столицы, Праге (не чешской, это другая Прага), чудовищный погром, зверски вырезав все мирное население. Зверски — не преувеличение, потому что казаки и солдаты убивали людей самыми необыкновенными способами, насиловали монахинь и т.д. (20, с.85). Прискорбная, но вполне обычная картина для того времени. Примерно то же самое происходило и с кочевьями ногаев, и при штурме Измаила. Но это не означает, что памятники Суворову — не нужны, поскольку «оскорбляют чувства тех простых… людей…» и т.д. по Швецову, с заменой слова «русских» на «ногайских», «крымских», «польских». Потому что славен Суворов все же не погромом в Праге, а победами при Рымнике, Кинбурне, Измаиле, Треббии, Сен-Готарде.
Или печалится нужно только по погибшим русским людям? В этом случае о корректности Н.Швецова судите сами. Но тогда в 2006 году не следовало бы переносить на Родину прах генерала А.И.Деникина, вождя Белого движения Юга России — уж под его руководством «простые русские люди» истреблялись дивизиями. Про памятники красным командирам и большевикам вообще я уже не говорю. И что — всех их сносить, осквернять, забывать? Но тогда мы останемся без памятников. И без памяти. Иванами, не ведающими родства и интереса «к первобытным основам своей истории» (1, с.22), который почему-то очень возмущает г-на Швецова. Я думаю, народы Башкортостана, к счастью, настолько «неразвиты», что не хотят лишаться памяти и стыдиться своих предков, несмотря на все потуги носителей прогресса и глобализации, к которым, судя по покровительственному тону, относит себя г-н Швецов. «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости» — так считал А.С.Пушкин.
Много воды и крови утекло, пока люди стали понимать, что существуют другие способы борьбы за свои права, кроме вооруженного восстания. И преступление чеченских сепаратистов и «полевых командиров», с которыми, вслед за А.Дильмухаметовым, сравнивает Салавата Н.Швецов, состоит именно в том, что они методы кровавых XVIII-XIX столетий перенесли в век сегодняшний, отбросив свой народ в средневековье, в чем им сильно помогли федеральные политики, авиация и артиллерия.
Салават же действовал именно в рамках своей эпохи, и в соответствии с понятиями о чести, характерной для нее. И логика его действий была понятна всему населению России, и разделялась немалой его частью, принявшей ничуть не менее жестокое и разрушительное участие в Пугачевщине, чем башкирские воины (а другая часть этот бунт не менее жестоко подавляла).
Логика действий упомянутых автором Дудаева, Масхадова, Басаева, напротив, нормальными гражданами России не разделяется, причем для абсолютного большинства она была не просто страшна, она непонятна. Этот вопрос — болезненный, страшный, и в Чечне и во всей России раны еще не зажили. И просто непорядочно провоцировать еще не угасшие страсти исторически некорректными и не относящимися к делу сравнениями.
Между прочим, печальная участь официального герба РБ, который, к сожалению, мотивированно критикует автор брошюры, отчасти объясняется именно тем, что башкирские бюрократы оказались намного «политкорректней», чем наш «оппозиционер». Автор правильно сообщает, что: «Предполагавшаяся первоначально гербовая символика РБ, основанная на категориях древнебашкирского язычества (тотемизм)» была отвергнута (1, с.46), хоть и в этом он не очень точен — тотемическая символика у башкир имеет не языческий (почитание пантеона богов и духов), а этнографический характер. Свои родовые гербы-тотемы башкиры считали сакральными не более, чем средневековые рыцари — драконов и орлов на своих щитах, происхождение которых культурологически аналогично башкирским культам волка, коня и «птиц-покровителей», и вообще башкиры — мусульмане уже много веков.
Но автор неполно сообщает, почему «тотемная» символика была отвергнута. А причина в том, что общим «тотемным» символом башкир является волк, что и отражено в их фольклоре и самоназвании «башкорт» — «волк-вожак», «глава волков», в переводе с древнетюркского (54, с.9).
Варианты герба получились красивые, гордые, оригинальные, и соответствующие требованиям геральдики. Но подвело совпадение — тот же грозный хищник уже был изображен на гербе «независимой Ичкерии». Неприятных ассоциаций у руководства РФ правительство суверенного Башкортостана не захотело, и все подобные сюжеты забраковали.
Мое личное мнение — зря, потому что политическая ситуация и межнациональное согласие зависят не от рисунков и логотипов, дружественные отношения между народами нашей республики складывались веками, и поколебать их ни в чем не повинный «страж лесов и стад» не мог.
А еще потому, что политики приходят и уходят, а народ — остается, и красивый, геральдически корректный символ, отражающий вольнолюбивую историю и этноним башкирского народа, мне кажется, больше соответствовал бы своеобразию и достойному месту республики в России, и со временем понравился бы всем ее жителям. Не нужно считать людей за глупых и слабонервных истериков, способных упасть в обморок при виде стилизованного рисунка, в регионе, живущим спокойной и доброжелательной жизнью. Такая «политкорректность» пригодна для малокультурных американцев или разъевшихся жителей Западной Европы, слегка тронувшихся на почве всеобщего «плюрализма». Но не для наших людей, с их древней многонациональной культурой, естественной терпимостью, мудростью, юмором и патриотизмом.
По справедливому признанию Н.Швецова «герб Башкортостана подвергается в республике довольно сильной критике, в том числе представителями башкирского национального движения» (1, с.48). Хорошая ремарка к вопросу о «тоталитарности» «рахимовского режима».
На той же странице автор вновь поучает, теперь уже республиканское руководство: «Думается, что на том этапе политического развития для Башкирии более подошла бы символика, связанная с А.Валиди». Автор, видимо, не подозревает, что его совет давно выполнен: расцветка современного башкирского флага–триколора была предложена в свое время именно А.Валиди (56). (Возможно, что поэтому аналогична расцветка флага Узбекистана, в становлении религиозно-националистического движения которого (басмачество) А.Валиди также принимал видное участие) (71).
Одна из немногих полемических удач автора — критика отзыва М.М.Кульшарипова на публикацию С.М.Исхаковым переписки А.Валиди с М.Чокаевым, свидетельствующей о возможных связях башкирского лидера с агентами польской и советской контрразведки в период эмиграции (1, с.53). По существу, реакция профессора Кульшарипова была действительно не во всем адекватна. Но, по-человечески понятна, если учесть, что жизнь и творчество А.Валиди — предмет многолетних научных интересов уфимского профессора. И, положа руку на сердце, разве действительно не очевидно, что публикация «московского историка» выполняет политический заказ? Только не «соответствующих органов», как выразился М.М.Кульшарипов, и не платный, а пан-татаристкой идеологии, в рамках борьбы татарских и башкирских националистов, и по велению души. И разве не прав М.М.Кульшарипов в том, что подборка писем А.Валиди С.М.Исхаковым тенденциозна? Точнее, опубликована в рамках идеологической атаки определенных политических кругов Татарстана на Башкортостан?
Любые критические материалы в адрес руководства РБ и даже истории башкир с размахом публикуются в Казани и распространяются в Башкирии. Включая политологические исследования, посвященные авторитарным режимам в целом, к которым современный Татарстан относится ничуть не в меньшей степени, чем Башкортостан (50). Но при этом представляются они редакторами (Д.М.Исхаков (это не С.М.Исхаков, это другой Исхаков) и И.В.Кучумов) таким образом, якобы критика (точнее, анализ), в них содержащаяся, направлена исключительно против властей Башкирии (Й.Гревингхольт. Республика Башкортостан. Становление авторитарного режима. — Казань, 2006. Правильнее: «Региональная автономия и постсоветский авторитаризм. Республика Башкортостан»; согласимся, интонация подлинника несколько иная — речь идет о явлении в целом, исследуемом на одном примере из многих, а не о чем то ужасном и исключительном) (50). Это политологическое исследование сильно испорчено добровольными и недобросовестными информаторами (по совместительству — редакторами) его автора. Вследствие чего в серьезный научный труд вкрались примитивные пан-татаристские стереотипы и неточности, недопустимые для любого историка, иногда просто смешные.
Например, «Тюрки-мусульмане, они до революции чаще всего считались частью родственных им татар. (Кем «считались»? Саламом Тарджеманом (IX в.)? Ибн Фадланом (X в.)? Махмудом Кашгари (XII в.)? Правда, казанских татар, в отличие от описанных этими авторами башкир, тогда еще не существовало. Может быть, П.И.Рычковым, В.Н.Татищевым, И.И.Неплюевым, О.А.Игельстромом, В.А.Перовским, В.И.Далем? Ни один из них, ни один знающий администратор или историк так не считал, включая откровенных ненавистников башкир — А.П.Волынского и И.К.Кирилова — Б.А.)…В начале XX века под влиянием татарского национального движения у них (башкир. — Б.А.) стала формироваться собственная этническая идентичность. …За помощь большевикам в годы Гражданской войны они в марте 1919 г. первыми получили автономию в составе РСФСР» (50, с.10). Тех, кто не уверен в глупости подобных заявлений, подброшенных немецкому политологу, но точно списанных с низкопробных пан-татаристских брошюрок В.Имамова, а башкирским учебникам не верит, и самому в источниках копаться — лень, отсылаю к любой хрестоматии и «Материалам…» по истории Башкирии (55; 41) или к сборнику документов «А.А.Валидов — организатор автономии Башкортостана (1917-1920 гг.)» (56). Тем же, кто считает, что эти книги нельзя цитировать, потому, что их составили «националисты» (правда, Н.В.Устюгова и Н.Ф.Демидову отнести к таковым нелегко), отвечаю — в них опубликованы документы, судить о которых каждый может сам, вне зависимости от позиции составителя.
Ненависть татарских националистов к А.Валидову и к башкирскому национальному движению известна с самого зарождения их идеологии, начиная с Г.Исхакова (главного идеолога создания независимого «штата Идель-Урал») и С.Максудова. Она не иссякала в эмиграции, не иссякает и сегодня, у их последователей.
Причина ее понятна — как выразился философ Г.П.Федотов: «Казанским татарам уйти, конечно, некуда. Они могут лишь мечтать о Казани как столице Евразии» (57, с.451). Но даже мечтать об объединении Евразии под своим главенством в здравом уме весьма сложно без ассимиляции ими башкир — народа, этнокультурно наиболее близкого казанским татарам. Потому что ассимилировать остальных тюрок, например, казахов, для казанских татар намного сложнее. Башкиры ассимилироваться, естественно, не пожелали и не желают сейчас. (В исламском эмигрантском центре в Токио дошло, например, до разгона башкирским имамом и главой мусульманской общины Японии М.-Г.Курбангалиевым со своими людьми митинга Г.Исхаки и его сторонников, приехавшего туда проповедовать свой пан-татаристкий проект «штата Идель-Урал». Ветеран Гражданской войны, грозный шейх Муххамед-Габдельхай Курбангалиев честно предупреждал татарского националиста о последствиях, просил не мутить его паству. Предупреждениям неугомонный Исхаки не внял. Случай, тем более показательный, что все они были эмигрантами, но не стеснялись выяснять отношения даже в Стране Восходящего Солнца — таков был накал страстей). (см. Юнусова А.Б. «Великий имам Дальнего Востока» Муххамад-Габдулхай Курбангалиев // Вестник Евразии. 2001. № 4 (15). С.83-116.).
В случае с полемикой С.М.Исхакова — М.М.Кульшарипова перед нами эпизод очередной битвы мифов, только и всего. И если не превращать А.-З.Валиди в идола, (ведь ясно сказано: «Не сотвори кумира!»), то, что особо порочащего в «обнаруженных» (но не доказанных) С.М.Исхаковым «связях»?
Почти вся эмиграция в различной степени была вынужденно связана с разведками стран Антанты и мест пребывания — это исторический факт. Иногда — добровольно, чаще — в силу обстоятельств. Врангель, Краснов, Шкуро, Семенов, Кутепов — это только из самого высшего круга.
Принципиальных, вроде И.А.Ильина (между прочим, сторонника интервенции, а интервенции без разведки не бывает) и А.И.Деникина, либо аполитичных, как П.А.Сорокин, Н.А.Бердяев, П.И.Новгородцев и прочие безобидные философы, было очень немного, подавляющее большинство эмигрантов из военных и политиков с разведками сотрудничало. И не могло иначе. Во-первых, уже по прибытии все они проходили через обработку местной контрразведки. Во вторых, СССР, для большинства из них, в том числе для А.Валиди — враг (как позже — для А.И.Солженицына), а страны, давшие приют — защитники и возможные союзники по борьбе с большевизмом. Включая их разведку. И предательства в этом формально никакого не было, поскольку та Россия, которой они присягали, прекратила свое существование. Россию «подъяремную», т.е. Советскую, они своей Россией не признавали, а националисты могли не признавать Россию вообще.
Позже чувства многих эмигрантов стали меняться («Смена вех», евразийство, «возвращенство», национал-большевизм), и, в свою очередь, у советской разведки возникли богатые возможности для самых фантастических комбинаций (наиболее известное проявление — операция «Трест», смысл которой темен до сих пор). Нельзя забывать, что национальное самосознание и понимание патриотизма у тех, кто покинул Родину, и у тех, кто остался, так же, как у их потомков, прошли за бурное ХХ столетие очень разные пути.
Следует согласиться с автором в том, что тенденция к созданию мифологизированного культа А.Валиди в трудах некоторых башкирских ученых и публицистов имеет место быть, но не более того. Но тенденция очень слабая — и политически, и по аргументации, и непоследовательная. С одной стороны, как справедливо замечает автор, наследие Валиди до сих пор не раскрыто должным образом (1, с.49). Но тогда где же здесь «официозный культ»? Именно поэтому проведение научно-практических «Валидовских чтений», публикации и конференции, пробуждающие интерес к его жизни и творчеству — мероприятия вполне логичные. До сих пор не существует удовлетворительного памятника и улицы имени А.-З.Валиди — хотя они вполне уместны в республике, истоки политического существования и эволюции которой заложены его политической деятельностью. В отличие, например, от Узбекистана, где улицы его имени существуют. Присвоение Национальной библиотеке РБ имени А.-З.Валиди, не только башкирского политика, но и крупного ученого-тюрколога, вместо имени Н.К.Крупской, не являвшейся серьезной исторической и научной фигурой, и на историю Башкортостана никак не повлиявшей — шаг вполне корректный и здравый.
Официальная историография действительно не всегда последовательна в проведении простого принципа — любая история, в том числе национальная, интересна и богата именно тем, что сложна. История не бывает черно-белой. В ней не место идеализированным «житиям», которые превращают сложную, противоречивую личность в пошлый культ.
Естественный процесс возвращения к наследию А.Валиди не следует доводить до апологии, замалчивая исторические фигуры, расходившиеся с ним во взглядах и действиях. Например, у М.-Г.Курбангалиева — имама зауральских башкир, видного деятеля башкирского национального движения, убежденного монархиста, разошедшегося с А.Валиди по целому ряду политических вопросов, в эмиграции — главы мусульманской уммы Японии и Манчжурии, с валидовцами иногда доходило и до вооруженного столкновения. Причем его родной брат Харун, наоборот, служил в соединениях Валидова, а после их перехода в состав Красной Армии ушел к «белым», без всякого препятствия со стороны последнего.
М.-Г.Курбангалиев провоевал всю Гражданскую войну, сначала в башкирских войсках, а после их упомянутого перехода на сторону «красных» — имамом башкирского «полка Мухаммеда» (около 3000 бойцов) в корпусе Каппеля (известного широкой публике из сцены «психической атаки» в фильме «Чапаев»). Союзники у него были тоже специфические — белый атаман Г.М.Семенов и «Черный барон» Роман Федорович Унгерн фон Штернберг, захвативший Монголию, которых боялись даже сами белые. И вполне вероятно, что Курбангалиев сыграл идейную роль в становлении популярной в 1920-е годы мистической теории «панмонголизма» своего соратника — Черного барона. (Символику этой связи можно встретить в мистическом романе В.Пелевина «Чапаев и пустота», где барон Унгерн является смотрителем Валгаллы — загробного пристанища для всех, погибших с оружием в руках; а в образе башкира, наделенного сверхчеловеческой «степной силой», предстает страж перехода в иные измерения и чудовищного оружия, артефакта, способного уничтожать целые миры — «пальца Будды Амитабы»).
В общем, крутой был человек, шел по жизни, не гнулся, — а получил срок — отсидел от звонка до звонка 10 лет в советских лагерях. (Из специалистов по истории Башкортостана, насколько мне известно, судьбой этой колоритной исторической личности занимается только профессор А.Б.Юнусова (58, с.75-78, 81-82, 114; см. также ее процитированную выше статью в «Вестнике Евразии») и, в определенной степени, М.Н.Фархшатов (59, с.7, 18-25, 87, 92, 95-96).
Не даром сказано, «не сотвори кумира». Ибо Салават, Курбангалиев, Валиди были людьми, а не кумирами, со всеми своими слабостями, ошибками и подвигами, о которых нам, их потомкам, должно быть стыдно судить вкривь и вкось. Впрочем, сказанное относится скорее к предостережениям и пожеланиям, чем к констатации факта, поскольку преувеличенного культа А.-З.Валиди в Башкортостане все же не наблюдается.
Вывод: в первой части раздела, посвященной Салавату Юлаеву, автор допустил не только вопиющую бестактность, но и полное неумение доказывать свою мысль, нелогичность, искажения и прямые подтасовки фактов. Новые факты в тексте — отсутствуют, а заявленные суждения фактам противоречат. Часть главы, посвященная А.Валиди, написана более сдержанно, но опять же, ничего нового не открывает, и не на что не указывает, кроме стремления автора оскорбить отдельных людей и обратить на себя внимание. Вновь — спор ради спора.
Дата добавления: 2015-07-11; просмотров: 63 | Нарушение авторских прав