Засилье европоцентризма действительно в особенности сказалось на российской, и, как следствие, на башкирской науке. В методологии его рецидивы видны и сейчас. По этому поводу существует целая литература, в том числе в применении к истории Башкирии (2;44). Об этом говорит и Н.Шевцов. Но приводимые им примеры вновь неудачны, и свидетельствуют только о стремлении спорить ради спора, не утруждая себя доказательствами, кроме собственных, действительно европоцентристских стереотипов.
«Европоцентризм современных башкироведов проявляется и в усиленных поисках ими древней письменности». Почему поиски письменности — обычная историческая проблема, приведшая в свое время, например, к сенсационному открытию орхоно-енисейских памятников тюркского рунического письма, является европоцентризмом — неясно. Далее следует злорадная констатация: «Еще каких-нибудь два десятилетия назад в литературе утверждалось, что у башкир ее не было вообще» (1, с.26). Во-первых, если такое и утверждалось, то по чисто политическим мотивам, это общеизвестно. Во-вторых, уже «два десятилетия назад» в научной литературе такое утверждаться не могло, ибо письмо «тюрки» на основе арабской графики, распространенное во времена чингизидов, всегда считалось общим достоянием тюркоязычных народов, а башкиры достоверно считаются одним из них со времен Салама Тарджемана (IX в.), Ибн Фадлана (X в.) и Махмуда Кашгари, арабского филолога XII века (25). Никаких «поисков и обнаружений «в последние годы»» (1, с.27) того факта, что «письменность на языке тюрки — это и есть башкирская письменность до революции (с оговоркой, что башкирский литературный язык (в современном понимании. — Б.А.) был введен в 1923 г.)» (1,с.27) не было — этот факт был самоочевиден и общепризнан, в том числе в российской исторической литературе.
«Тюрки» был общим языком для столь разных народов, как татары, башкиры и казахи, в той же степени, как церковнославянский — для русских, болгар и сербов. Это не означает, что «Повесть временных лет» — памятник не русской, а, скажем, болгарской историографии. Чтобы не быть голословным, приведу слова русского историка А.М.Буровского: «Но у казанских и крымских татар, башкир, азербайджанцев, узбеков… письменность была давным-давно, и в благодеяниях «прогрессенмахеров» они не нуждались. …Письменный башкирский язык до 1929 года существовал на основе арабского, с 1929 — на основе латиницы, с 1939 — на основе русского. …не было никакой культурной, научной или интеллектуальной необходимости перевода письменного языка на латинскую, потом на славянскую графику. Литературы на восточных языках развивались и процветали. …Действие было совершено с одной-единственной, недоброй целью — чтобы оторвать мусульманские народы от остального Востока, от их прежней истории и культуры» (20, с.311). Именно после такого «действия» насильственно утверждалось мнение, что до смены графики никакой письменности у этих народов и не было.
Причем автор, очевидно, разделяет это мнение «двадцатилетней» давности, поскольку возмущается следующим пассажем С.Сафуанова: «В результате усилий исследователей последних лет ныне стало уже бесспорным и доказанным фактом то, что башкирская письменная литература начала развиваться задолго до Октябрьской революции…» (1, с.27). Но разве шежере были написаны не «задолго до Октябрьской революции»? Те самые башкирские шежере, на которые опирался Р.Г.Кузеев, справедливо восхваляемый автором. Шежере, повествующие о личностях, позже ставших известными историкам из многих других древних источников, в том числе относящихся к древнетюркской, доордынской и ордынской эпохам Башкирии (ханы и бии Майкы, Бильге, Муйтен, Токсаба, Башкорт, Бошман, Урдас, Бурнак, чингизиды, кучумовичи и т.д.) (40)? Между прочим, сам факт ведения и повсеместного распространения шежере при отсутствии всякой государственной поддержки — факт многозначительный. Который указывает если не на древность, то на давность и прочность традиции фиксации событий не только общебашкирской, но и родовой жизни. Подобные традиции не складываются в одночасье, для их внедрения нужны века.
У русских, например, письменная информация вплоть до ХХ века была монополией государства, точнее, узкого слоя обслуживающей его бюрократии и дворянства. У башкир же шежере занимались деревенские старшины и ишаны, которых к «далеким от народа» никак не отнесешь. Последний тезис подтверждает и почтительно цитируемая Н.Швецовым «немецкая исследовательница Д.Петерс»: «в башкирском обществе того времени почти не было социального расслоения» (1, с.34).
У казанских татар — народа, по свидетельству всех этнографов, свято относящегося к письменности и грамотности вообще, подобные летописно-генеалогические традиции так и не сложились. Это легко объясняется особенностями этногенеза этого молодого народа, но факт остается фактом — не сложилась. Опять же, за исключением служилого дворянства, которое, по мнению Л.Н.Гумилева, у этих народов таксономически близко к субэтносу в своем этносе (35). А башкирский народ как бы весь состоял из подобных племен-«субэтносов», обладающих потребностью в письменной генеалогической фиксации, и подобных дворянским семьям или шотландским кланам. (По наблюдению уфимского губернатора Д.В.Волкова: «каждый башкирец почитает себя за некоего дворянина, …каждый щитает, что он собственную свою землю владеет, предкам его от царя Ивана Васильевича за службу пожалованную») (15, с.146).
Такая фиксация имела для них и культовое, и этноидентифицирующее, и сословное значение. Проще говоря, служила одним из главных этнических признаков определения «свой — чужой»: род, который шежере не вел и не испытывал в них потребности, не вспоминал о своей мифологии и родословной, из состава башкир быстро вылетал. Со всеми вытекающими для него последствиями — превращением в тептярей, а позже — ассимиляцией татарами или русскими. Даже в начале ХХ века, когда башкиры уже не входили в казачье сословие (А.Валиди). Причем снижение статуса до тептярского или ассимиляция означала, как правило, существенное поражение человека в правах, в частности, лишение вотчинного права на землю. Кстати, поэтому в интересах конкурентов башкир в борьбе за их земли — чиновников и заводчиков, входило число этих родословных-летописей уменьшать.
Например, по подсчетам И.М.Гвоздиковой, по данным на 1765 г., в Башкирии числилось 653 тархана (15, с.185). Все они должны были иметь тарханные грамоты, и наиболее родовитые из них — шежере. (Звание тархана, приблизительно соответствующее европейскому званию рыцаря, признанного государем, что обязательно фиксировалось, часто совмещалось с обязанностями старшины волости (племени), главой рода; наиболее известные примеры — тархан Алдар батыр Исекеев (Исянгильдин) — глава бурзян, тархан Туктамыш Ишбулатов, — с 1755 года старшина гайнинцев и депутат Уложенной комиссии от башкир). И, по свидетельству многих современников — имели, и постоянно жаловались на их утерю в период бесконечных башкирских восстаний XVII-XVIII вв. (15, с.185). Но где же эти грамоты сейчас?
Итак, потребность в письменной фиксации событий у башкирских и тюркских племен существовала, включая многовековой период феодально-патриархального быта. Поздние памятники ее обнаружены и исследованы — это шежере на языке тюрки — но далеко не все и не полно, настолько велик материал (40). Но он и не будет полон, поскольку подобные записи у полукочевников еще более уязвимы для действия времен, чем летописи в Древней Руси — стране деревянного зодчества (к сожалению, иногда рукописи все же горят), о чем сокрушался, например, известный британский русист Джон Феннелл (41). А войн и пожаров на долю Башкирии пришлось не меньше, чем на Руси. И даже больше, чем в России. Поскольку именно весь XVIII век, когда большая часть территории России впервые не затрагивалась нашествиями (после Полтавы, и кроме булавинщины и Пугачевщины, все свои битвы русская армия вела на территории противников), Башкирия полыхала огнем постоянных башкирских восстаний, когда сотни сожженных деревень приходилось отстраивать заново (1704-1711, 1735-1740, 1755-56, 1773-75 гг.).
Но сама письменность, как таковая, существовала у древних тюрок и задолго до перехода на арабскую графику — тюркское и уйгурское руническое письмо. Его ближайший к Башкирии памятник обнаружен в Казахстане (23, с.209), на территории проживания этносов, этнически и культурно близких своим современникам, населявшим Башкортостан (8, с.87-89). Если башкиры — тюрки, и потребность в письменности в их этносоциальной структуре исторически прослеживается, то почему она не могла существовать у них? Потому что Н.Швецову этого не хочется?
Что касается сравнения автором Башкирии с колонией раннесредневекового тюркского мира (который он называет «метрополией») (1, с.26), то это заявление следует высечь. В камне, как тюркские руны. Это — безусловный вклад в мировую науку, новый, нигде и никем ранее неслыханный. Только знает ли автор значение употребленных им слов? И что он называет «метрополией» тюрок? Неужели тюркские руны найдены в центрах, которые можно так называть? Или, к примеру, башкирские шежере писались в административных центрах Башкирии — Имян-кале, Уфе, Оренбурге? Это совершенно не соответствует истине, и автор это знает, если читал Р.Г.Кузеева, а не пишет о нем по пересказам.
В том то и проблема, что в Великой Степи города не являлись столь значимым политическим и культурным центром, как в оседлой Европе — из-за консервации родового быта. (Кстати, пережитки родоплеменного деления ничего не говорят ни об «отсталости» или «прогрессивности» данного этноса, ни о его возрасте — это просто свойство, причем свойство «конструктивное», не дезорганизующее этнос, а наоборот, «необходимое для поддержания самого этнического единства» (35, с.106). Яркий современный пример — система тейпов у чеченцев).
Именно поэтому с кочевниками и полукочевниками так трудно было воевать (примеры — от плачевного похода царя персов Дария на скифов до проблем британской и советской армий в Афганистане). В этом — особенность кочевых государств (или «протогосударств») (а не в отсутствии городов вообще).
Например, в стране башкир в домонгольскую эпоху Идриси подробно зафиксировал города: Мастра, Каракыйя, Гурхан и Немджан, с развитой торговлей, ремеслом и металлургией (25, с.11). Но при этом башкиры оставались ярко выраженными полукочевниками. Возможно, источник ошибся, но что плохого в том, что археологи пытаются его проверить, и эти города («евразийскую Атлантиду», по ироническому выражению Н.Швецова) найти?
Особенность кочевого мира, изучать который призывает г-н Швецов башкирских историков, в том и состояла, что европейских (римских) понятий «метрополии» и «колонии» в них не существовало. Они смешаны, трудноразличимы даже в поглотившей этот мир европеизированной Российской империи, даже в СССР. Это — цивилизационная особенность, замеченная еще В.О.Ключевским (42), и которую полезно знать. (Вообще-то башкиры — не кочевники, а полукочевники, но не будем придираться, Швецов, как не историк, мог этого и не знать).
Во-первых, базис власти в кочевом мире не столько территория, сколько население, которое способно перемещаться (и перемещалось) на огромные пространства, оставаясь подданными одного хана (кагана) и государства (каганата). Во-вторых, до Нового времени в Евразии «колоний», как эксплуатируемых территорий, исторически и территориально не связанных с «метрополией», и резко отличающихся от нее по уровню социально-экономического и технологического развития, не было вообще. Культурные достижения кочевого мира очень быстро распространялись на огромной территории, причем с высокой степенью гомогенности (однотипности образцов), на что однозначно указала, например, С.А.Плетнева (43). А разве письменность —не культурное достижение? Или башкиры — не тюркоязычный народ?
Конечно, все сказанное не указывает на существование рунической письменности у башкир («указать» могут только найденные письменные источники), но однозначно определяет возможность и высокую вероятность ее существования.
Швецов покровительственно советует башкирским ученым обратиться к анализу «с точки зрения полицентризма» (1, с.26). Замечание резонное, но запоздалое, поскольку концепциями полицентризма и евразийства в Уфе успешно занимается целый ряд специалистов, включая Р.Р.Вахитова, В.В.Исламова, З.А.Нургалина, А.Г.Шайхулова, Р.Г.Якупова, Ф.Ф.Шаяхметова и мн.др. (44). В рамках данной парадигмы проводятся многочисленные конференции, ведутся исследования в области истории и филологии, философии и политологии. Но представления самого автора об этом направлении в науке не слишком точны.
Так, современное обществоведение давно отошло, во-первых, от противопоставления «оседлость—кочевничество», постулируя, что особенность кочевого общества — в симбиозе кочевого и оседлого уклада жизни (Л.Н.Гумилев, С.А.Плетнева, А.П.Новосельцев и т.д.). Симбиоза, которого не было в оседлых Европе и Китае, но рудименты которого существовали даже в европеизированной Российской империи (башкиры, калмыки). Этот симбиоз часто различим не только на суперэтническом, но и на этническом уровне — например, скифы, которых Геродот делил на оседлых, кочевников и «царских»; или те же башкиры, которые относились к ярко выраженным полукочевникам (т.е., наряду с сезонными кочевьями, имели постоянные деревни-зимовья), и включали в свой состав племена, расположенные к оседлой жизни, остававшиеся при этом башкирами (на северо-западе их страны) (22, с.5). Автор же мыслит именно в рамках такого противопоставления (1, с.25-28).
Во-вторых, от представления Северной Евразии, в которую входил исторический Башкортостан, как «варварской периферии» цивилизованных стран, как до сих пор полагает Н.Швецов: «если следовать логике башкирских ученых, то придется признать, что и народы Африки, являвшиеся в составе колониальных империй, ничуть не уступают по уровню культуры народам Европы (1, с.26). Какой уж здесь «полицентризм»! Вот он, европоцентризм на марше, причем бездоказательный и стереотипный!
Доказано, что этносы этого региона, территории постоянного этнокультурного контакта, сами являлись творцами мощных, самостоятельных и оригинальных культурно-цивилизационных ценностей (Л.Н.Гумилев, А.Тойнби). Включая формы государственности, не укладывающиеся в европоцентричные представления о ней. Но, этот переворот произошел в науке недавно, и, как и положено в консервативном академическом сообществе — медленно. Что же плохого в стремлении башкирских ученых продолжить развитие этих современных взглядов на историю цивилизации на материале прошлого собственной родины?
Вообще, наличие письменности, как атрибут государственности (помимо обязательных признаков — власти, управления, дружины, общей территории и населения, безусловно, присутствовавших и в башкирском, и в древнебашкирском обществе) — действительно спорная и дискуссионная проблема в современной науке. Так же, как и зыбкие различия между понятиями «государство», «государственность» и «протогосударство». И автор прав, что зацикливаться на этой проблеме не стоит. Но где в Башкирии он подобную «зацикленность» нашел? В критикуемом им учебнике Н.А.Мажитова и А.Н.Султановой эта проблема исчерпана одним абзацем. Тем самым, который Швецов и процитировал в своей брошюре. Двумя фразами, написанными в предположительном ключе, как и положено в науке. Наоборот, это автор брошюры, посвятивший раздуванию данного вопроса целую главу, зацикливается на нем. И заставляет зацикливаться меня, ни в чем не повинного читателя.
Вывод: упрекая ученых в европоцентризме, автор сам не может от него избавиться.
Дата добавления: 2015-07-11; просмотров: 83 | Нарушение авторских прав