|
Читайте также: |
Но, поверьте, если бы это празднество было только официальным, - ничего, кроме холода и пустоты не получилось бы из него.
Нет, народные массы, Красный Флот, Красная Армия, - весь подлинно-трудящийся люд влил в него свои силы. Поэтому мы можем сказать:
«Никогда еще этот праздник труда не отливался в такие красивые формы». А ведь я видел только небольшую часть того, чем ознаменовал Петроград этот день.
О, мы отпразднуем его еще лучше в 1919 году!..
Товарищи, братья, тогда – верим твердо – мы уже повсюду будем победителями…»[229]
Луначарский ― опытный ритор. Пропорции того, что он видел, и того, что он хотел видеть, выверены точно и делают весь этот как бы репортаж правдоподобным. Однако из текста становятся очевидны и противостояние наличной враждебности, и желание красоты и радости, и признание официального характера праздника, и факт попытки присвоения праздника новой властью. Особенно впечатляет признание, что об организации праздника вспомнили накануне и героически смогли мобилизовать всех.
Правда, реляции не столь близких к власти органов были не столь и впечатляющи. При этом факты сходятся, разнятся только точки зрения. Луначарский делает упор на том, что было (но про гибель аэроплана, участвовавшего в торжествах, впрочем, не распространяется), а автор, например, «Огонька» на том, чего не было. Украшение улиц и концерты были. Военный парад был. Добровольно праздновавших почти не было, с символическими зрелищами тоже не сложилось, плакаты вызвали скорее негативную реакцию.
«Пролетарский праздник 1 мая не оправдал возлагавшихся на него ожиданий и фактически превратился в военный парад незначительному сравнительно количеству вновь сформированных красноармейских отрядов, находящихся на службе у советского правительства. С внешней стороны площади и улицы были “украшены”, по выражению А.В.Луначарского, в речи, произнесенной в доме красной армии, “талантливой художественной молодежью”. Фактически выбежали на свет Божий из закоулков мизерных и ничтожных выставок разные футуристы и кубисты. На большинство проходивших по улицам “художественные плакаты” производили впечатление крикливой наглости и художественного ничтожества. По определению даже самого комиссара народного просвещения А.В.Луначарского, “убранство площадей и улиц, может быть, не всех удовлетворяет, и оно, действительно, не совсем соответствует величественности момента”…
В виду отсутствия народа, как говорят, не состоялось и множество отдельных символических зрелищ (сожжение тронов, появление колесниц старого и нового миров и т.п.). Знамен профессиональных союзов, дорожащих своей самостоятельной классовой организацией, почти что не было, не было видно обуховцев, рабочих экспедиции заготовления государственных бумаг и рабочих других крупных фабрик и заводов. Эсэры, работающие в арсенале, собрались у ворот завода со знаменем: “Да здравствует Учредительное Собрание!”, рабочие патронного завода со знаменем: “Долой Брестский позор!”, но в последнюю минуту рабочие свернули свои знамена и воздержались от участия в шествии.
Даже Выборгская сторона – эта седая цитадель боевого большевизма – и та не поддержала, не выручила. И здесь царила апатия, и рабочие шли неохотно – при обилии старых и новых знамен людей было очень мало.
На немногочисленных знаменах красноармейцев-анархистов красовалось: “Долой ставленников советской власти!”, “Да здравствует выборное начало красной армии!” и “Да здравствует анархия!”»[230]
Такая разница в описаниях происшедшего существует в публичных констатациях, опубликованных материалах. Чего уж ждать от дневниковых записей Гиппиус, однозначно враждебно относившейся к советской власти.
«В Среду на Страстной – 1 мая по новому стилю. Владыки объявили “праздник своему народу”. Луначарский, этот изолгавшийся парикмахер, клянется, что устроит “из праздников праздник”, красоту из красот. Будут возить по городу колесницы с кукишами (старый мир) и драконов (новый мир, советская коммуна). Потом кукиши сожгут, а драконов будут венчать. Футуристы воспламенились, жадно мажут плакаты. Луначарский обещает еще “свержение болванов” - старых памятников. Уже целятся на скульптуру бар.Клодта на Мариинской площади. (Из “Карла Маркса” ничего не вышло, “свергать” легче – посвергаем!)
На всякий случай и пулеметов понаставили. Вдруг безработные придут на праздник не с достаточно сияющими лицами?
Надо знать: в городе абсолютный голод. Хлеба нет даже суррогатного. Были случаи голодной смерти на улице. Со всех сторон Петербург обложен: немцо-финны с севера, немцо-украинцы с юга (Курск, Воронеж). В этих обстоятельствах “Совнаркому” и хочется повеселить свой «пролетариат» (100 тысяч безработных).
Решили: пора объявить “рай на земле” наступившим.
Озлобление разливается, как вода по плоскому месту. Воздух сжимается»[231].
В другой дневниковой записи, описывая уже свершившееся событие несколько дней спустя¸ З.Гиппиус (если вычесть интонацию) не противоречит другим свидетельствам того, что действительно происходило Первого мая: шествие красноармейцев среди толпы (немногочисленной, злобно настроенной), (идиотские) кубистические полотна, украшающие город.
Из всех этих свидетельств очевидно, однако, что само собой праздника не случилось. Было непонятно, что же праздновать. Здесь и запечатлелось ощущение тающей социальной ткани.
Отменившая прежний комплекс идентичностей большинства населения Российской Империи революция демонстративно заявляла о своем полном разрыве с прошлым. И породила человека с поруганной идентичностью. Власть сказала ему – ты не будешь тем, чем был, твое прошлое – ненужное прошлое, и ты должен от него отказаться. Однако выяснилось, что это как раз то самое место, которое у живого человека «пусто не бывает». Тогда стало понятно, что одновременно с формированием новой системы власти нужно думать о формировании новой культуры, той символической оболочки, внутри которой только и возможно существование человеческого общества, и о желаемых параметрах нового человека, который будет эту культуру формировать и этой культурой формироваться.
Существовать в безкоординатном пространстве невозможно, и если социальные идентичности были упразднены силой, старые связи социума разрушены физически, то оказались востребованы более глубокие и более древние формы общности. Прежде всего – религиозной. Свидетельством чему спустя несколько дней после неудачной первомайской демонстрации стал величественный пасхальный крестный ход, в котором, по оценкам «социалистической печати», участвовало до полумиллиона человек. Зрелище было нетривиальное: «Совершенно небывалый по высокому религиозному подъему и величественный по числу участвующих крестный ход состоялся в Петрограде /…/ В 11 ч. утра к Александро-Невской лавре стали стекаться крестные ходы со всех приходов и монастырей Петрограда и его окрестностей. Пришли церковные процессии с Обуховского и Путиловского заводов, с о.Голодая, из Новой Деревни, с Охты, из Лесного, из-за застав Нарвской, Московской, Невской из с.Архангельского и Смоленского. /…/ На площади у <Казанского> собора был отслужен второй молебен, по окончании которого соединенные церковные процессии направились к Исаакиевскому собору, на площади которого при пении многотысячного церковного хора отслужено было молебствие об избавлении церкви от гонений. От Исаакиевского собора крестные ходы разошлись по своим церквам. В свыше чем полумиллионной массе людей, охваченных религиозным одушевлением, объединились и рабочие, и солдаты, и генералы, и офицеры, и молодежь, и профессора. В этот день, “когда бесконечная человеческая лента протянулась от Знамения до Казанского собора, и сверкало высоко в воздухе под весенним солнцем золото хоругвей, точно шлемы каких-то небесных латников”, стало ясно, сколько верующих и истерзанных духом людей в нашей коммуне»[232].
Даже столь нерелигиозный человек как З.Гиппиус фиксирует этот подъем в своих дневниках. «Крестные ходы были, говорят, совершенно невероятные по грандиозности. Все, значит, на своих местах. Православие поднимает голову»[233].
Московская история оказалась еще живописней. Там во время парада 1 мая произошло чудо: внезапно разорвался покров из красной ткани, закрывавшей икону Николая Чудотворца на Никольской башне, и открылся лик святого. Большевики вынуждены были разрешить крестный ход (собравший более 400 тысяч верующих) от всех московских храмов на Красную площадь в близкий день праздника святителя. Крестный ход превратился в массовую процессию.
Выступили не только те, кто искал опору в православии. 2 июня, «в день католического праздника “Тела Господня”, в Петрограде состоялся торжественный римско-католический крестный ход. В 9 часов утра под звуки двух оркестров процессия с архиепископом бар. Роопом во главе тронулась из костела св. Екатерины по Невскому, Литейному и пр. и др. улицам к католическому кладбищу на Выборгской стороне. В процессии принимали участие польский легион, поляки, литовцы, белорусы и представители других национальностей католического вероисповедания, а также польские соколы и соколицы. Петроградцы, во множестве собравшиеся по пути следования процессии, любовались редким по красоте грандиозным религиозным шествием»[234].
Трудно соотнести достоверность всех этих сообщений с приводимыми в журналах фотографиями. Можно лишь констатировать, что съемка первомайских праздников велась ближним планом, поэтому сказать, сколько народу стоит перед машиной, с которой вещают вожди, трудно; съемка же крестных ходов велась с какой-то высокой точки, и море людских голов налицо.
«Что происходит в праздником в экстремальных условиях? Опыт показывает, а теория подтверждает, что в такой ситуации группа всяческими усилиями пытается все же сохранить праздник, провести его даже тогда, когда это выглядит невозможным, особенно если это важный праздник, относящийся к высшим ценностям общества. /…/ Экстремальная ситуация обычно заостряет смысл, значение праздника, который связывается с надеждой на возвращение нормального ритма жизни. /…/ С точки зрения социологического анализа необходимо подчеркнуть следующие закономерности, обнаруживаемые при праздновании в экстремальных условиях, угрожающих основам бытия группы. Группа, находящаяся в экстремальных условиях, усиленно стремится к проведению праздника, видя в нем форму защиты своих ценностей. Особое значение приобретают те элементы праздника, которые сами по своему происхождению, символике и традиции соответствуют экстремальным условиям, опасностям, страданиям, жертвенности, самоотречению, героизму. Заметно возрастает интегративная роль праздника и празднования, роль подтверждения единства, сплоченности группы. Значительно усиливается футурулогическая роль праздника как периода и обряда, обещающего группе лучшее будущее, подтверждающее всеобщее убеждение в том, то экстремальная ситуация будет преодолена и восстановится нормальный ритм жизни»[235].
Инстинктивная потребность в беде быть рядом с другими, такими же, была реализована в этих стихийных манифестациях. Не имея еще возможности запретить крестные ходы, Советы могли бороться с теми, кто тиражировал событие: вскоре журнал «Огонек» был закрыт.
Становилось очевидным, что с этим надо что-то делать, насущным для власти оказывалось заявление о позитивной программе, могущей объединить людей. Начинается нащупывание и конструирование нового поля социальной и культурной идентичности, и процесс этот происходит с попытками использования старых культурных практик, в том числе и практик памяти. При объявленной неактуальности памяти о былом это вело к трансформации практик – память оказывалась искусственно сконструированной и принудительной. Власти надо было решить сразу три задачи: что помнить, как помнить и как заставить помнить.
Одной из практик подтверждения идентичности, оформившейся уже в XIX веке, было создание памятников и превращение их в места памяти. Она неожиданно оказалась востребована.
Работы в этом направлении начинают предприниматься советской властью еще в апреле 1918 года. Решение о праздновании 1 мая принимается тем самым декретом, что стал известным позже как Декрет о памятниках республики. И позже в официальных документах два мероприятия (праздники и смена памятников) соотносятся друг с другом.
По причинам технического характера, реализация Декрета (подписанного 12 апреля 1918 года) в части памятников отложилась до осени, хотя первые сносы и постановки монументов совершенно невероятным образом должны были быть приурочены к 1 мая 1918. Вполне вероятно, что здесь в первую очередь была важна декларация решительных намерений. Впрочем, и сам Первомай 1918 года оказался не столько праздником, сколько декларацией о празднике и, одновременно, первым опытом отработки идеологической, художественной и организационной модели будущего советского празднования.
Только деформированному советской моноидеологией сознанию сам Декрет не покажется фантастичным. В осмысленности действий Ленину долго пришлось убеждать даже наркома просвещения Луначарского, хотя и вынужденного формально подчиниться, но не торопившегося с исполнением предписанного.
В агонизирующей стране непрочная власть выделяла деньги на создание пантеона неведомых героев. Одновременно речь шла о преобразовании пространства. Казалось бы, возрождался старый проект идеального города с его утопической идеей: поместить человека в идеальную среду, чтобы сформировать из него идеального человека. В России к этой идее обращались Петр I (план Петербурга Леблона) и Екатерина II (планы новой застройки губернских городов). Но принципиально новой была виртуализация этого нового пространства: советская власть пыталась решить задачу малыми силами, и поскольку денег на постройку нового города не было, то новыми образами и словами заполнялось уже существующее пространство. Один из пунктов Декрета о памятниках предполагал создание досок с афоризмами, размещенными в публичных местах. Слова превращались в образ, становились пиктограммами новой власти. С другой стороны, воплощенное, материализованное слово должно было быть поддержано словом звучащим, сказанным по поводу новых визуальных знаков (обязательность митингов при открытии памятников). Материальный город исчезал (очень скоро – в самом прямом смысле этого слова: деревянные дома были разобраны в годы Гражданской войны на дрова), город символический – пребывал.
Несколько месяцев ушло на привыкание к новой идее. Затем началась разработка технических условий воплощения ее в жизнь. В результате предполагаемые монументы обещали быть довольно единообразными - величина их вместе с пьедесталом не должна была превышать 5 аршин (3,55 м), бюст или фигура не должны быть менее полуторной величины натуры. Художественное решение не регламентировалось, но поскольку оплата была фиксированной и одинаковой для всех, лишь энтузиасты решили обратиться к изображению фигуры в полный рост. Большинство опытных скульпторов обошлись бюстами. Постамент тоже входил в ту же сумму расходов, поэтому как отдельная художественная задача, как правило, не рассматривался.
Для начала речь шла не о постановке настоящих памятников, а об установке макетов памятников (знаков памятников) в натуральную величину из гипса или бетона, которые должны были быть обсуждаемы и приняты или не приняты к переводу их в долговечный материал. Предполагались поездки художников по районам для организации дискуссии пролетариата по этому поводу. Пространство двух столиц должно было покрыться единообразными бюстами.
Пантеон, состав которого был определен властью, был фактически одним и тем же. 5-6 десятков новых монументов должны были быть распределены в городском пространстве: Московская художественная коллегия специально оговаривала постановку памятников во всех районах Москвы. Действительно, если нанести на карту Москвы и Петрограда места постановки памятников (той части программы, что была реализована), то видно, что, хотя и существуют места концентрации (Александровский сад, Красная площадь и площадь Революции в Москве или, в меньше степени, центральные набережные Невы в Петербурге), но все же памятники «разбегаются» широко, выходя даже в отдельных случаях за границы исторического центра. Художники могли высказывать пожелания относительно месторасположения своих произведений, но окончательные решения принимали власти. Возможно, что монументы должны были бы обозначать некие центры отдельных районов: поскольку постановка памятников тесно связана с организацией массовых праздников (и генетически, и бюрократически), то памятники могли, как минимум, оказаться первичными точками сбора демонстрантов.
Не слишком бойкое начало кампании по снятию и постановке монументов совпало с не слишком удачными первомайскими праздниками 1918 года, но именно на этих неудачах отрабатывались первые технологии. Уже к ноябрю 1918 года была разработана четкая организационная структура проведения праздников (центральный штаб – районный штаб с подотделами; распределение зон ответственности) и началось уточнение маршрутов шествий. К этому же времени увенчались успехом и попытки организовать скульпторов: основная масса церемоний открытия памятников в Москве пришлась на первую ноябрьскую неделю 1918 года. Однако реализация нетривиальных намерений сама по себе провоцировала на поиски новых путей. На вызов власти художники дали свой ответ, что только усугубило фантасмагоричность ситуации.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 74 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Утраченный праздник | | | Вызов власти: официальная часть |