Утраченный праздник

Что могло теперь объединять людей? Что могло хотя бы собрать их вместе, когда оснований для такого «собирания» становилось все меньше и меньше? Соединить не только в бытовом физическом пространстве (для чего идеально подходят очереди за продуктами), но и в высоком ценностном смысле? Вырвать из круга убивающей тяжелой повседневности и поставить перед лицом вопросов об общем и важном, без ответа на которые жизнь невозможна?

Формы подтверждения общности в социуме складывались веками. Время жизни людей отражается в календаре, делящем это самое время на две неравные части – время повседневных работ и забот и время праздников. Первая часть принадлежит человеку, вторая – обществу. Традиционное объединение людей праздником является манифестацией общезначимого. «Праздник является той фазой общественной жизни, в которой с особой наглядностью выявляются ее механизмы, в первую очередь – системы ценностей. А эти последние … играют роль общественных стабилизаторов, дают прочную опору как отдельным личностям, так и общностям /…/ Праздник может возникнуть только там, где существуют постоянные культурные связи между людьми; совместное празднование, в свою очередь, эти связи необычайно укрепляет»[224]. Об этом же пишет и Ян Ассман. «Праздники и обряды в регулярности своего повторения обеспечивают передачу и распространение знания, закрепляющего идентичность, и тем самым воспроизведение культурной идентичности. …память возмещает урон, претерпеваемый бытием от повседневности. /…/ Праздник освещает стершуюся в повседневности основу нашего бытия» [225].

Ценностные структуры общественной, совместной жизни во время праздников становятся предметом демонстрации, и можно предположить обратное – превращение ценностной структуры в повод для настоящего праздника делает ее признанной и общезначимой. Праздники в той или иной форме являются инструментом работы с коллективной памятью: они представляют собой, с одной стороны, архив этой памяти, с другой – являются моментами возможной трансформации памяти и, соответственно, представлений социума о самом себе. Поэтому для власти они – притягательный и желанный инструмент управления обществом. Новая власть рано или поздно должна была использовать этот ресурс.

Проблема была в том, что праздники обычно актуализируют важное прошлое и свидетельствуют память о нем. Революция объявила прошлое отмененным, а память о нем – ненужной. Ценности, прошедшие проверку временем, таким образом, больше не существовали. Где и как было искать и легитимировать другие?

Первым праздником советской власти могла бы стать годовщина Февральской революции 1917 года. Но, судя по всему, не стала. Вот как описывает происходившее тогда журнал «Петроградский рабочий» (издание Петроградского Комитета Партии Социалистов-революционеров, выходящее под лозунгом «В борьбе обретешь ты право свое!»).

«12 марта (27 февраля ст.ст.) Петроград и вся Россия праздновали годовщину революции. Казалось, праздник освобождения страны и трудящихся от векового гнета царизма должен был всколыхнуть рабочие массы и вызвать их на улицу, на митинги, на манифестации. Но этого не случилось. Не было ни праздничного настроения, ни светлых улыбок и шумных разговоров на улицах. Да и на митингах и собраниях было не так уже многолюдно. Свинцовые тучи настоящего – угроза немецкого нашествия, беспорядочная эвакуация без живой силы, массовые расчеты и безработица, которой не видно конца – все это приковывало к настоящему и настраивало рабочий класс не на праздничный лад (полужирным здесь и далее выделено мною – С.Е.).

И властители сегодняшнего дня, властители новоявленной Петроградской трудовой коммуны, поняли это. Ни большевики, ни плетущиеся за ними бывшие с.-р. самостоятельно нигде не устраивали митингов, на устроенных же другими организациями митингах и собраниях они почти не выступали. Они отделались казенным чествованием, торжественным заседанием в Александринском театре. Так-то спокойнее: нет пытливых взоров десятков и сотен рабочих, выброшенных на улицу, нет надоедливых запросов о текущем моменте, да и критиков тут меньше: их можно ограничить во времени, а то – выявить свой либерализм – разрешить им высказаться и немедленно предоставить слово своему (курсивом выделено автором – С.Е.), который сумеет вывернуться. И митинги состоялись без правящих партий.

На Петроградской стороне было 3 митинга: в 1-ой государственной типографии, в Артиллерийском складе и в помещении районного комитета п. с.-р. Наиболее удался митинг, устроенный районным комитетом; зал был переполнен. Собравшиеся горячо реагировали на сравнения нынешнего и столь недавнего ¸ а вместе с тем и столь далекого прошлого. Когда сравнивался год нынешний и год минувший, то было ясно всем, что мы шествуем вспять, мы вновь в оковах и тисках, что отняты у нас все свободы, что вместо всеобщего мира мы имеем мир сепаративный, вместо справедливого демократического мира мы подписали мир унизительный, позорный для демократии, что вместо обещанного социалистического рая мы имеем закрытые фабрики, приостановленные заводы, растущую безработицу, грядущие голод, холод, нищету. И выход из этого тупика намечался один – воссоздание единого демократического фронта через Учредительное Собрание.

Оживленно прошел митинг, устроенный совместно с.-р., меньшевиками и Н.-с. в помещении Высших женских курсов. Аудитория не могла вместить всех желающих. Ораторы с.-р. тепло встречались.

В Александро-Невском районе были митинги в мастерских 1-го и 9-го участков Николаевской жел.дор., первый в 12 часов дня, а второй - 1 час дня. На этих митингах небольшая кучка горланов пыталась шумом, криками, свистом мешать говорить ораторам с.-р. Когда шум усилился до того, что нельзя было продолжать собрание, тов. председатель поставил на голоса вопрос: давать ли говорить оратору или не давать? За то, чтобы лишить оратора слова, голосовало всего-навсего человек 30-40, а остальные (около 400 чел.) высказались против лишения слова.

Оратор продолжал. Большевики решили “власть употребить”. Они сообщили в штаб красной гвардии и оттуда незамедлительно прислали “архангелов”. Красногвардейцы подошли к оратору, и спросили его документы “разрешение из Смольного на право выступления на митингах”. Ответа они не получили, возмущенные рабочие шумом, свистом и угрозами заставили их покинуть собрание. Смущенные красногвардейцы оправдывались, что они ничего не знают, что им приказано, что им донесли, что тут говорит “провокатор”.

На 9-м участке повторилась та же истории. Там явились прямо для заарестования оратора с.-р. Явился комиссар-матрос, весь увешанный оружием. Но ареста и ему произвести не удалось. Он был сам обезоружен рабочими, и просил, чтобы оратор оградил его от возможных при создавшемся настроении насилий. Обсудив создавшееся положение, заслушав объяснения матроса, рабочие постановили его арестовать, сообщить об этом в Смольный, и под конвоем двух красногвардейцев он был отправлен в Смольный.

Вечером был устроен митинг в «Яме», привлекший тысячи рабочих. Настроение было противобольшевистское. Принята резолюция против позорного мира, за Учредительное Собрание, за передачу ему всей полноты власти.

Митинг, устроенный на Семянниковском заводе, прошел весьма успешно, хотя многолюдством он не блистал»[226].

Судя по всему, большевики толком не знали, как вести себя в сложившейся ситуации. Власти не хватало сил на то, чтобы запретить ненужное объединение людей под чуждыми лозунгами, а понимания было еще недостаточно, чтобы противопоставить этому позитивную программу. Выжидательная позиция материализовалась формальным торжественным заседанием.

Помимо зафиксированной немощи новой власти, интересны несколько отмеченных моментов: озабоченность и ограниченность настоящим, которая делает праздник невозможным, и одновременно ситуативная потребность соотнесения настоящего с прошлым, чтобы выявить сам повод (или его отсутствие) для праздника. Констатация отчуждения прошлого («недавнего, но вместе с тем и столь далекого») и ставит под сомнение сам факт значимости момента.

Общее, заставившее собраться на митинг, расположено в зоне насущной реальности, что делает стоящую за этим ценностную конструкцию неустойчивой. Чего хотят эти люди? Неуверенно – нового Учредительного Собрания. В основном, они знают, чего не хотят – всего того, что происходит сейчас (немецкая угроза, эвакуация, безработица), и того, что прогнозируется на ближайшее будущее (грядущие голод, холод, нищета). Речь об обращении к опыту прошлого не возникает. То есть не протестная, а позитивная идентичность даже для тех немногих, кто пришел, уже практически не существует.

Опасность таится именно здесь. Социум не может существовать исключительно в размеренном будничном ритме - его монотонность прерывается праздниками как моментами выпадения из обычного порядка вещей, когда актуализируются и предъявляются те ценностные основы, на которых держится общество. Социальные потрясения разрушили старый порядок вещей, но общественная жизнь для своего существования требовала возведения ценностного каркаса. Он должен был быть – для преодоления аморфности, предотвращения трансформации социума в биомассу. Теоретически он мог быть восстановлен на старых основаниях. Практически это меньше всего устраивало новую власть, теряющую тогда почву под ногами. Задачей власти постепенно осознается декларирование и внедрение новой системы ценностей. Естественным образом это происходит во время праздников, значит, власть или должна была создать новые праздники, или переосмыслить и присвоить праздники уже существующие.

Приближающийся Первомай, выход которого из подполья (совершившийся год назад, при Временном правительстве) мог стать символом революционных преобразований, заставил мобилизоваться.

Что произошло с этим праздником тогда, когда праздник вышел из статуса нелегальной маевки, но время большевиков еще не наступило?

«1 мая (18 апреля) 1917 года я встречал в Петербурге. То было в первый раз в России, когда первое мая праздновалось открыто. В Петербурге незадолго до того, 23 марта, происходили знаменитые похороны жертв революции. Тогда в этих похоронах принимал участие весь Петербург, до миллиона человек в них участвовало во главе с министрами временного правительства. Первое мая уже носило другой характер; хотя маршрут был тот же, но участвовал в праздновании почти исключительно петербургский пролетариат. В то время, как по улицам маршировали колонны рабочих, тротуары были полны публикой, не принимавшей участия в торжестве. Медовый месяц революции уже кончался; чувствовалось, что начинается разделение, что единый народ, участвовавший в свержении самодержавия, уже потерял безвозвратно свое единство и распался на группы, пока еще не враждебные, но уже чуждые друг другу. Все площади были полны народа; площадь Зимнего дворца была переполнена. Там были представлены все партии: и с.-ры, и меньшевики, и большевики. Зимний дворец был покрыт красными лентами. Чувство свободы было еще необычно, остро ощущалось и опьяняло как молодое вино. На одном углу громадной площади была небольшая группа красной гвардии Васильевского Острова. Она рождала недоумение и тревогу; казалось непонятным, зачем нужны специальные рабочие отряды, когда свобода и так обеспечена. Разрыв тогда лишь намечался и скорее смутно предчувствовался, чем сознавался. Теперь, когда эти незаметные ростки стали огромным деревом, мне это чувство напоминает то небольшое облако, величиною с человеческую ладонь, которую видел отрок пророка Илии, но которое очень быстро превратилось в тучи, омрачившее все небо. Основное впечатление этого дня все же безмятежное, хотя на этом ясном небе уже там и сям вспыхивали зарницы»[227].

Эти воспоминания написаны несколько лет спустя, из ретроспективы уже трехлетней истории официального праздника 1 мая. Организуя работу памяти, автор пытается выделить какие-то общие параметры, по которым очень разные праздники первого мая 1917, 1918 и 1919 года были бы сопоставимы. Такими параметрами оказываются – массовость, социальный состав и настроение празднующих. Для 1917 года это колонны рабочих и любопытствующая публика на тротуарах, причем наблюдателей больше праздновавших. Ощущение нового еще чувства свободы и признаки распада недолгого единства, порождающие недоумение и тревогу, свидетельствуют о начавшейся работе по формированию нового понимания различными группами своего места в происходящих социальных процессах.

Первое мая в Москве в следующем 1918 году в глазах того же автора выглядит так. «Из праздника, к которому правительство относилось благосклонно, он превратился в официальный праздник, предписанный начальством. Театральная площадь и Красная площадь были покрыты громадным красным полотнищем. Красной материи было громадное количество, и оно утомляло глаз. По улицам проходили войска всех родов оружия, а на тротуарах толпилась публика и смотрела. Празднество носило характер военного парада. Советская Россия производила смотр своим войскам и показывала, что она обладает реальной силой, способной подавить всякое возмущение и мятеж. На Красной площади конные милиционеры, строго удерживающие толпу. Во всем чувствуется напряженность. Нет непринужденности, которая составляет основное чувство праздничного настроения; нет и беззаботности. Все полно тревоги. Гражданская война была тогда в полном разгаре; в эти же дни произошло провозглашение Скоропадского гетманом Украины. По улицам проезжает артиллерия, дефилируют солдаты. Таково основное настроение этого дня. Демонстрация силы советского правительства, но в этой нарочитой демонстрации своей силы ощущается тревога и беспокойство самой власти, не вполне уверенной в прочности своего существовании и с тревогой и беспокойством взирающей на будущее»[228]. Итак, войска как празднующие, публика на тротуарах как наблюдающие, официальный и военный характер праздника, все нарастающие напряженность, беспокойство и тревога (для всех), связанные с этим ощущением неуверенности в завтрашнем дне, – то есть распадение цепи времен: то, что для праздника противопоказано.

Свидетельств празднования этого Первомая 1918 года сохранилось достаточно - и они очень разные. Поскольку власти спохватились поздно, то времени и сил на подготовку было мало. Зато можно было заняться интерпретацией, и на бодрые репортажи запала вполне хватало. В «еженедельном общедоступном научно-литературном и художественно-иллюстрированном журнале под редакцией А.В.Луначарского «Пламя» появились бодрые и поэтичные заметки его редактора.

«Накануне обыватели настроены зловеще.

- Рабочие не будут выступать! – говорят они со злорадной усмешкой.

А потом… по темным углам шепчутся, что зато будет какое-то враждебное Советам выступление, неизвестно чье и неизвестно за что.

Эти россказни меня, как человека достаточно осведомленного, конечно, нисколько не волнуют. Но волнует меня … небо…

Оно хмурится не на шутку.

Запрашиваю сведущего метеоролога.

Отвечает, что мы вступили в полосу циклона, и дожди потянутся теперь непрерывной чередой.

Признаюсь, я встал в 4 часа посмотреть, насколько враждебная к нашему празднику погода.

Небо было ясно. И большая луна, чуть ущемленная, бледнела при лучах восходящего солнца.

Многие площади и улицы города разубраны, местами с большим вкусом, делающим честь художникам-организаторам. /…/ Тут несомненно произошло слияние молодых исканий и исканий толпы. Не все еще ладится, но что-то большое и радостное налаживается.

Марсово поле, со своей серой трибуной на заднем плане, с глыбами гранита и купами зелени над могилами жертв революции, с красивыми знаменами на высоких столбах, полное народа, с линиями броневиков и отдельными автомобилями, с которых пропускают демонстрацию представители коммуны, под ясным весенним небом, в котором кружатся птицы и аэропланы, - представляет зрелище величественное.

Идут и идут толпы рабочих, изможденных, голодных, но торжественно и мужественно настроенных. Встают тысячи знамен, плакаты вещают великие слова, говорящие в каждом из наших сердец.

Много войска. Неожиданно много. И какое бодрое! Как изменился самый ритм походки русского солдата, как выпрямилась вся эта вооруженная масса!.. /…/

Я еду по митингам и концертам.

Зал Дома Рабоче-Крестьянской Армии полон народом. Я уже полюбил эту демократическую публику, в которой так редка примесь интеллигенции и которая умеет, тем не менее, так интеллигентно слушать симфонический концерт или лекции по истории философии.

Я делюсь с ними впечатлениями от нашего великого праздника. Легко праздновать, говорю я, когда все спорится и судьба гладит нас по головке. Но то, что мы, - голодный Петроград, полуосажденный, с врагами, таящимися внутри него, - мы, несущие на плечах своих такое бремя безработицы и страданий, гордо и торжественно празднуем, - это – по чести – настоящая заслуга. /…/

И дальше идет прекрасный музыкально-литературный концерт, каждую ноту которого слушают они с трогательным вниманием, которым давно уже пленены сердца всех артистов, имевших счастье выступать перед ними.

И то же на Фондовой Бирже, где на симфонический концерт собралось матросов тысячи две народу, - здесь, как мне показалось, с большой примесью представителей средних классов, и, тем не менее, также дружески принимавших мою беседу о значении столь удавшегося нам праздника.

Но ничего нельзя представить себе торжественнее, чем исполнение “Реквиема” Моцарта в одной из прелестнейших зал Растреллиева Зимнего Дворца государственной капеллой и оркестром под управлением высокоталантливого Коутса. /…/

Отмечу: идея о таком празднике пришла нам в голову часа в 2-3 накануне, и я, конечно, считал фантастической мысль в столь короткий срок осуществить ее.

Но и тут та же готовность артистов. Как только предупредили их, они ответили: “Мы тут и готовы служить народу”. /…/

Да, празднование первого мая было официальным.

Его праздновало государство.

Мощь государства сказывалась во многом.

Дата добавления: 2015-10-21