Зияющий монумент

Вся логика событий подводила к имени Пушкина. Каждый последующий памятник, все уверенней превращавший отдельный случаи в традицию, каждое последующее славословие русскому языку и русской словесности, звучавшие по поводу открытий памятников, делали появление памятника Пушкин практически неизбежным.

В исследованиях, посвященных памятнику Пушкину[126], неизменно указывается, что мысль о его создании появилась непосредственно после смерти поэта. При этом ссылаются на текст «Записки о милостях семье Пушкина» В.А.Жуковского, адресованной Николаю I. «…Пушкин всегда говорил, что желал бы быть погребенным в той деревне, где жил, если не ошибаюсь, во младенчестве, где гробы его предков и где недавно похоронили его мать. Не можно ли с исполнением этой воли мертвого соединить и благо его осиротевшего семейства и, так сказать, дать его сиротам при гробе отца верный приют на жизнь и в то же время воздвигнуть трогательный, национальный памятник поэту, за который вся Россия, его потерявшая, будет благодарна великодушному соорудителю?...»[127]. Вряд ли, однако, это можно рассматривать как инициативу общественного монумента; из приведенного текста вполне очевидно, что речь идет о достойном надгробном памятнике, к тому же последующий текст подтверждает локализацию предложения в пределах могилы поэта: «Не можно ли эту деревню … обратить в майорат для вдовы и детей? /…/ Таким распоряжением утвердилось бы навсегда все будущее осиротевших, в настоящем было бы у них верное пристанище /…/, а Россия была бы обрадована памятником, достойным и ее первого поэта, и ее великого государя»[128].

Подобные мысли практически тогда же были высказаны писателем и журналистом Н.А.Полевым: «…Неужели мы оставим забвенною могилу нашего чудного, единственного поэта? Русский Царь … Сам показал и Своей отеческой заботливостью о Пушкине в последние его минуты, и великостью Своих благодеяний к его вдове и сиротам, как велика наша потеря. /…/ Неужели мы … не сделаем ничего для почтения памяти поэта? /…/ Наш долг — ознаменовать… воспоминание о Пушкине … памятником, достойным его славы и Русской чести. Русские люди! Воля Царя без всякого сомнения разрешит нам такую дань благодарности. /…/ Пусть каждый из нас, кто ценил гений Пушкина, будет участником в сооружении ему надгробного памятника /…/ и в мраморе или в бронзе станет на могиле монумент, свидетель того, что современники умели ценить Пушкина. И сильно забьется сердце юноши, при взгляде на этот мрамор, и тихо задумается странник, зашедший в ветхие стены уединенной Святогорской обители, где почиет незабвенный прах первого поэта нашей славной Русской земли!»[129]. Как видим, речь очевидно идет о достойном надгробии. Видно, все было не так просто в этом, казалось бы, естественном деле, поскольку в конце 1839 г. председатель опеки над семьей и имуществом Пушкина граф Г.А.Строганов, от «имени вдовы камер-юнкера Пушкина и от своего лично», обратился к царю с просьбой даровать высочайшее дозволение на сооружение памятника на могиле А.С.Пушкина. Обычно подобная процедура не требовала решения столь высоких инстанций. Памятник и был установлен семьей в 1841 году.

История создания общественного памятника Пушкину знает попытку 1855 года. Докладная записка была составлена в Министерстве иностранных дел (по ведомству которого когда-то числился Пушкин) и подписана коллежским асессором Василием Познанским и еще 82 чиновниками. «…Памятники, воздвигнутые уже Ломоносову, Карамзину и Крылову свидетельствуют, что мы, Русские, подобно всем просвещенным народам, признательны к плодотворным заслугам наших великих писателей; в отношении, однако, гениальнейшего из наших поэтов, пробудившими дивными песнями столько прекрасных чувств и стремлений в соотечественниках, столько сделавшего для Русского слова, эта признательность не имеет пока внешнего выражения: Пушкину не поставлено еще памятника!»[130] Результат был нулевой, но важно отметить уже сложившиеся константы риторики по этому поводу: русские, вписанные в семью просвещенных народов; присущая просвещенным народам традиция выказывать память именно подобным образом; заслуги в области Русского слова, предполагающие общественную благодарность; ряд прецедентов, которые дают основания надеяться.

Тем временем памятник и склеп в Святогорском монастыре ветшали. Какие-то работы, видимо, предпринимались в 1848 году в связи со смертью и захоронением здесь отца поэта — Сергея Львовича. С тех пор никто за погребениями не присматривал, и только в 1880 году, когда по всей России шла подготовка к открытию памятника в Москве, специальная комиссия губернских властей проинспектировала состояние дел на месте и застала печальное зрелище: кирпичный цоколь монумента развалился, решетка лежала на земле, дубы и липы на склоне могильного холма были вырваны ветром.

Вполне вероятно, что такая картина была уже и за двадцать лет до этого, когда в «Русской беседе» появляется очерк писательницы Н.С.Соханской (Надежды Кахановской) «Степной цветок на могилу Пушкина». «У Пушкина нет памятника! /…/ Двадцать первый год наступил со дня роковой кончины нашего первого великого поэта, и что же мы сделали в память его? Ничего. И неужели пройдет и двадцатипятилетие, этот условленный срок времени, когда правительство и общественная жизнь привыкли признавать и запечатлевать наградами услуги людей, заявивших себя на поприще государственной деятельности и общественного блага, - неужели пройдет это двадцатипятилетие со дня смерти Пушкина, и, в стыд себе, наша общественная благодарность ничем не поклонится на могилу родного великого поэта?»[131] Заметим, речь идет опять о могиле, что дальше проявляется еще более очевидно: «Неужели строгое и молчаливое место последнего упокоения поэта ничего не говорит нам своим грустным, священным уединением?» Но автор уже видит и другие варианты: «Неужели мы не можем вспомнить, что есть другое место, которое любил почивший?» - восклицает писательница, имея в виду Царское Село: «И неужели не шевелит нам сердца мысль: чтобы в эти сады, куда наш поэт приходил, … внести ореол славы нашего поэта? Чтобы его благородный лик … представал в этих садах в мраморном величии той глубокой торжественной мысли, которая были присуща поэту по свойствам его высокой природы?»[132]

Поминание уместно над могилой, назидание – на площади: все же здесь в общем преобладает риторика памяти, а не дидактики будущим поколениям. Будущие поколения выступают лишь в контексте укора прошлому и настоящему: «О да будет же нам стыдно! Да будет нам стыдно перед нами самими, и стыдно перед теми людьми великого будущего, которые придут и в благодатной силе их настоящего сядут судить нас!» Однако говоря о том, что власти показали пример и исполнили свое дело по отношению к памяти поэта (обеспечение семьи), автор замечает, что остальное – не дело правительства. «Более того оно не могло и не должно было делать, оставляя в дальнейшем выразиться ходу общественного мнения и силе наших симпатий к поэту (…) Неужели за это время мы не могли собрать с миру по нитке, чтобы каким-либо общественно-задуманным и исполненным делом почтить память поэта и заявить наше собственное поэтическое чувство перед потомством?»[133]

Год спустя, защищая Пушкина от нападок реальной критики, другой автор восклицал не менее патетически: «Нет, Пушкина у нас любят, как только можно любить отжившего деятеля почти через четверть века после его смерти! /…/ Где же тут холодность? Неужели наша публика холоднее к Пушкину, чем немецкая к Гете или английская к Байрону? Да и какими же путями может у нас выражаться любовь к поэту? - памятниками, юбилеями что ли? Но ведь и Мольеру памятник поставлен не сейчас же после смерти, и Шиллеру юбилей праздновался только в сотую годовщину его рождения»[134]. Эта необходимость временной дистанции от личной смерти до общественного поминания – фиксация очень важного момента в работе механизма культурной памяти.

Буквальным ответом на эти риторические вопросы в том же 1860 году оказались действия выпускников Царскосельского лицея, решивших на своем ежегодном собрании инициировать постановку памятника Пушкину. Была получена на то благосклонность государя, распорядившегося поставить памятник в уединенном Лицейском саду – придав ему таким образом невнятный то ли общественный, то ли частный статус. Подписка на сооружение памятника была открыта по всей России. Императорская семья приняла в ней на этот раз посильное участие: Ея Императорское Величество Государыня Императрица Мария Александровна пожертвовала 300 рублей, Их Императорские Высочества Государь Наследник Цесаревич Александр (в будущем Александр Ш) и Государыня Великого Князя Цесаревна Мария Федоровна – 150 рублей; Великие Князья Владимир и Алексей Александровичи, Константин и Николай Николаевичи с супругой Александрой Петровной, Николай (внук Николая I) – по 100 рублей. (Итого 950 рублей). Всего за десять лет было собрано 17.114 рублей, и дело как-то само собой прекратилось. Для современников или людей следующего поколения история эта прозрачна: «сбор пожертвований на памятник шел сначала довольно успешно, но потом совершенно прекратился, и мысль о памятнике заглохла, отчасти в виду возникшей в шестидесятых годах (главным образом, благодаря Писареву) “хулы на Пушкина”, а отчасти по причинам политического характера»[135]. К тем же выводам приходит и современный исследователь: «Постепенное снижение темпов подписки и прекращение ее в конце 1860-х годов совпали с Писаревским “низвержением” Пушкина и выглядели подтверждением сурового приговора, вынесенного ему радикалами. Но оставалось несколько литературных обществ, которые сознательно ставили себе цель сохранить “пушкинские” традиции в русской литературе и защитить те литературные и общественные ценности, которые старались уничтожить нигилисты»[136].

Следующая попытка опять исходила из лицейской среды. На встрече 19 октября 1869 года К.К.Грот предложил возобновить вопрос о памятнике, для чего назначить специальный комитет. Комитет обратился к принцу Ольденбургскому с просьбой о патронате, и весной 1871 года комитет был утвержден. Вскоре в печати появилось программное заявление. «Так как первоначальная мысль о памятнике возникла по поводу 50-летней годовщины основания Царскосельского лицея, и подписка была вызвана преимущественно стараниями бывших его воспитанников, то на них же лежит теперь нравственная обязанность возобновить ее, чтобы сделанные пожертвования могли быть употреблены по назначению, и задуманное дело не рушилось окончательно. Сознавая этот долг в деле общего интереса, несколько воспитанников Царскосельского лицея, уполномоченные на то своими товарищами, приняли на себя дальнейшее ведение дела»[137].

Комитет не столько продолжал начатое дело, сколько начинал его заново. Поэтому были пересмотрены принципиальные вопросы. Комитетом декларировалось, что «в настоящем деле нет, кажется, надобности придумывать доводы для привлечения жертвователей. Значение Пушкина так сознается всеми, права его на памятник так несомненны, что к сказанному прибавлять нечего. Пусть только всякий, сочувствующий великому поэту, принесет свою посильную лепту»[138]. Однако на самотек в этот раз дело пущено не было, действовать начали технологично, широко разрекламировав мероприятие и используя (частным образом) административный ресурс: были напечатаны специальные книжки для регистрации пожертвований и организована система рассылки их по ведомствам и местностям. «Как и в случае с посмертным изданием сочинений Пушкина в 1838-1841 гг., для реализации частного, в сути своей, почина использовался государственный бюрократический аппарат вследствие слабости независимых коммерческих и иных структур. То, что инициатива исходила от частных лиц, приобрело огромное значение в 1880 г., когда организаторы Пушкинских торжеств и газеты доказывали, что общественное мнение наконец-то нашло выход своим чувствам, при том, что официальные учреждения выступали как “самостоятельные общественные единицы”, как подлинные орудия и представители народной воли»[139].

Изменение предполагаемого места постановки памятника, по мысли комитета, также должно было активизировать подписку. Памятник перемещался в пространство Москвы. Новое место давало памятнику право претендовать на общенародный, а не полусемейный лицейский статус. Хотя, конечно, Петербург был для этого не менее подходящим местом - вопрос этот дебатировался и комитете, и в обществе, защитниками того или иного расположения монумента приводились аргументы в равной степени неубедительные.

Следы этого можно видеть на страницах той же «Русской старины». Спустя несколько месяцев после опубликования обращения некто Ф.Шатов из Симферополя пишет: «В приглашении от имени комитета для сооружения памятника Пушкину… между прочим говорится, что памятник предполагается, с высочайшего разрешения, поставить в Москве… По нашему мнению, тем более желательно было бы подвергнуть гласному обсуждению в печати, в каком именно городе следовало бы поставить памятник Пушкину. В пользу постановки памятника в Москве “приглашение” приводит следующие доводы: … что будто бы там, в Москве, месте рождения Пушкина, где этот памятник получит вполне национальное значение, по выражению самого поэта, “к нему не зарастет народная тропа” /…/ И почему именно в Москве памятник получит вполне национальное значение? Разве Петербург не есть наша национальная (курсивом выделено автором – С.Е.) столица, не в тесном смысле этого слова, а в обширном, в каком и Пушкин был нашим национальным поэтом? Разве в Петербурге не сосредотачивались все умственные силы русского народа в продолжение более полутора столетий? Где же – спрашивается – шире и просторнее будет тропа к памятнику Пушкина, в Москве или в Петербурге?»[140]

Вопрос о месте пролегания и ширине народной тропы мог обсуждаться бесконечно. Надо было переходить к другим аргументам. Выбор места для общественного памятника начинают соотносить с традицией, но традиция еще не устоялась и ее можно интерпретировать достаточно свободно.

С одной стороны - место рождения¸ кровная связь: «Государю Императору благоугодно было разрешить, чтобы памятник поставлен был не в Царском Селе, как прежде было назначено, а в Москве, месте рождения Пушкина, где этот памятник получит вполне национальное значение и где, по выражению самого поэта: “к нему не зарастет народная тропа”. В лице Пушкина русский писатель в первый раз будет почтен памятником в древней нашей столице, о которой, как любящий сын, певец Онегина говорил…»[141] (следовала цитата, долженствующая свидетельствовать о лояльности поэта к старой столице)

С другой – место славы, связь духовная: «Что же касается до месторождения Пушкина в Москве, то это обстоятельство, по нашему крайнему разумению, не должно иметь никакого веса, как обстоятельство чисто случайное и не имеющее за собою никакой внутренней исторической связи между Москвою и рождением в ней Пушкина, какая, напр., существует между Пушкиным и Петербургом, с которым связано и воспитание, и первое литературное развитие, и поэзия, и даже смерть нашего поэта. Придавши же какую-нибудь силу месторождению, мы должны, рассуждая последовательно, желать также, чтобы и памятник, напр., Ломоносову был поставлен в Денисовке, Холмогорского уезда, Жуковскому – в селе Мишенском, Крылову – в Уральске (бывшей Яицк. крепости), и т.д. Однако же никто не находит неудобным место сооружения памятника в Петербурге “дедушке Крылову”, поэту более национальному в смысле чистой русской народности, чем сам Пушкин. Нельзя указать даже местных причин, по которым следовало бы поставить памятник Пушкину в Москве, которой он не принадлежал ни по своему воспитанию, ни по своим симпатиям, ни по своим литературным идеям (далее следует аргументация цитатами из Пушкина – С.Е.)… Не одними только личными симпатиями можно и должно руководствоваться при выборе города для постановки памятника литературному деятелю. Гораздо убедительнее в этом случае говорит самый характер его литературной деятельности. Разве Пушкин не был – посредством Карамзина – прямым преемником Ломоносова, который и сам был произведением тех же исторических судеб, какие воздвигли и Петербург, т.-е. преобразований Петра Великого? (персонализация процесса, как видим, совпадает с формирующимся пантеоном – С.Е.)… в лице Пушкина мы, русские, если не стали в уровень, то по крайней мере догнали западную цивилизацию, предоставляя будущему следовать далее и даже стать с нею в уровень. Спрашивается, в каком же городе приличнее поставить памятник великому русскому поэту, как не в том, который с этой именно целью был заложен великим русским Преобразователем?»[142] То есть памятник должен ставится там, где есть некая глубокая внутренняя связь с поминаемым: не проглядывает ли в этом вновь идея кенотафа?

Автор настаивает на том, что он, в своих сомнениях относительно места, не одинок: «P.S. Когда нестоящее письмо было уже написано, мы прочли в «Петерб.Ведом.» статью господина де-Пуле о памятнике Пушкину, в которой высказаны и развиты в сущности те же самые мысли; но мы не остановились отсылкою этого письма: пусть оно будет еще голосом – и, верьте, голосом не одного только лица, а довольно многочисленного кружка – из одного из углов России, кружка, который весьма близко принимает к сердцу такое общерусское дело, как сооружение памятника Пушкину»[143].

За аргументами обращаются к самому поэту - доводы с помощью цитат и своих комментариев к ним с целью выяснения личных симпатий поэта к тому или иному городу – норма. Причем это не прерогатива неискушенных поклонников. Академик Я.К.Грот ссылается на цитату из «Онегина» и при объявлении о подписке на памятник в 1871 году, и на открытии памятника в 1880, рассказывая историю сооружения монумента. «Царскосельский лицейский сад оказался очень уединенным; постановка памятника в Петербурге была неудобна уже по одному тому, что Петербург имеет множество монументов, тогда как в Москве, куда стекается народ со всех концов России, их немного; наконец, Пушкин родился в Москве, прожил в ней до пятнадцати лет, и в Захарове, где знакомился с народным бытом, полюбил мужика, его песни и пляски, а в селе Вяземы слушал народные предания. В Москве же произошло возрождение Пушкина, когда император Николай, после коронации, возвратил его из Михайловского. Есть мнение, что Пушкин не любил Москвы, что он смеялся над ней, но седьмая глава «Онегина» ясно показывает, какие чувства питал Пушкин к Москве, а в одном стихотворении он прямо говорит: «Благослови Москву, Россия». Хотя трудно определить, к какому городу больше лежала душа поэта, но несомненно, что и Москва была близка его сердцу»[144]. Вполне вероятно, что вопрос, как бы открытый к обсуждению, уже был решен на высшем уровне, но замечателен этот поиск приличной случаю риторики.

Когда памятник был уже готов, на этапе подготовки Пушкинских торжеств к работе подключается Общество Любителей Российской Словесности (ОЛРС), имевшее богатый опыт организации юбилейных литературных праздников. Активное участие в подготовке к открытию памятника в Москве принял приехавший в Россию в конце апреля Тургенев: он помогал приобретать экспонаты для приуроченной к торжеству выставки, участвовал в составлении сценариев, выступал посредником между ОЛРС и европейскими писателями, приглашаемыми на торжество. Кроме того, он оказал и материальную поддержку и принял на себя неприятную обязанность переговоров с Львом Толстым по поводу участия в мероприятиях (что окончилось неудачей).

Удалось активизировать и городские структуры. Дума фактически взяла на себя все расходы по организации и проведению праздника (несмотря на постоянные неприятные стычки с руководством Московского университета), и затратила на это, в конце концов, более 15 тысяч рублей. Депутаты Московской городской думы начали выступать с инициативами. Депутат М.П.Щепкин предложил переименовать Тверской бульвар в Пушкинский, но его предложение не набрало нужного количества голосов, поскольку бульвар, как посчитали другие гласные, ничем не связан с именем поэта (то есть победила в данному случае концепция, что переименование не функция памяти, а функция некогда существовавшей связи поминаемого и места). Что же касается сооружения памятника на бульваре, то, по мнению гласных, это не более как ничем не мотивированная случайность.

Петербург не сдавался. Профессор Александровского (бывшего Царскосельского) лицея В.В. Никольский опубликовал письмо-обращение к Думе: «позвольте напомнить Петербургу, что у него есть свои места, более печальные по характеру, но не менее важные по отношению к памяти поэта. Москва видела рождение Пушкина, Петербургу пришлось провожать его в преждевременную могилу. Дом, где умер Пушкин, это дом-памятник; надо, чтобы он был памятником. Я говорю о покупке этого дома городом, о помещении в нем Пушкинской гимназии, об устройстве в самой квартире поэта Пушкинского музея или библиотеки. (…) Ничего не стоило бы Думе, которая так охотно переименовывает улицы, назвать Пушкинскою ту часть набережной Мойки, которая прилегает к этому дому»[145]. В конце концов Петербургская Дума выработала свой план мероприятий: открыть два училища имени Пушкина, учредить четыре стипендии по 75 рублей для детей бедных литераторов, на доме, где скончался поэт, установить памятную доску, переименовать Компанейскую улицу в Пушкинскую.

Битву за первый памятник Пушкину (и за место лидера в деле формирования национальной памяти) Петербург тогда проиграл. Впрочем, битва городов была вполне условной. Все было решено императором. Гадать о том, во что могли бы вылиться пушкинские торжества в Петербурге – дело неблагодарное. Во что они превратились в Москве – известно: в триумф не столько российской словесности, сколько национального самосознания.

Дата добавления: 2015-10-21