И был в родной своей стране

Органом истины священной»

Опыты продолжались. В Казани в 1847 г. был установлен памятник Г.Р. Державину, над которым работала та же команда, что и в Симбирске - скульптор С.И.Гальберг, архитектор К.А.Тон. Открытый чуть позже симбирского памятника, державинский монумент зато имеет более долгую и, следовательно, более запутанную предысторию.

Сохранилось несколько описаний истории замысла и создания памятника, уже не фиксирующих непосредственный процесс, а реконструирующий историю по живым (часто даже непосредственным) воспоминаниям. Противоречия и мифология их могут послужить материалом для специальных наблюдений.

Чем позже пишется история, тем очевиднее она рассматривается с точки зрения уже существующей традиции возведения памятников писателям. Это прежде всего касается описания импульса к созданию монумента и действий местного Общества любителей отечественной словесности по этому поводу.

Непосредственный участник событий, секретарь Общества, разбирая бумаги 20-летней давности, в 1848 году находит свидетельства начала этой истории, и вспоминает о своей роли в ней в 1828 году. По его версии, Общество, «получив известие о кончине почетного члена своего Гариила Романовича Державина, в 1817 году просило позволения означать в адрес-календаре: был Гавриил Романович Державин. На доклад об этом Государь Император через Министра народ. просвещения Высочайше повелел объявить обществу, «что если оно пожелает поставить у себя портрет или бюст Державина, (выделено мною: речь явно идет о памятном знаке в пределах самого общества – С.Е.) ему позволяется, но в адрес-календарь имена умерших чинов не вносятся». Это обстоятельство подало мне мысль напомнить обществу (уже в 1828 – С.Е.), что оно выполнение своего желания до сих пор оставляло как бы в забвении; и что оно гораздо более почтило бы память знаменитого поэта и притом уроженца и воспитанника казанского, когда бы решилось, по примеру сооружаемого тогда на родине Ломоносова памятника, ходатайствовать о позволении поставить такой же Державину в Казани»[70].

Чем дальше по шкале времени удаляется от самого события пишущий о былом, тем менее точно соблюдается последовательность действий и хронология, разновременные действия начинают «слипаться», оценка может также меняться со временем. Мы начинаем видеть прошлое (особенно не окрашенное яркими личными воспоминаниями) в соответствии с нашими сегодняшними представлениями о том, каким оно должно было быть.. В составленном профессором казанского университета для участников съезда Естествоиспытателей в 1873 году «Указателе исторических достопримечательностей г.Казани» истории сооружения монумента не придается особого значения, она – всего лишь часть истории университета (маловероятный факт, точнее, под памятником тогда мог подразумеваться бюст в интерьере). В статье об университете упоминается: «В 1816 г. Общество собиралось по случаю смерти Державина, перед украшенным разными эмблемами изображением поэта прочтены были 4 произведения самого Державина, краткая биография его, несколько стихотворений в честь его и рассуждение о заслугах его российской словесности; было также сделано предложение поставить ему памятник». В статье об ученых обществах и периодических изданиях в Казани снова небольшой экскурс: «В 1828 Общество любителей отечественной словесности возобновило свои заседания и в нем опять явилась мысль о сооружении в Казани памятника Державину. В 1831 разрешена повсеместно в Российской империи подписка на сооружение этого памятника, который, наконец, в 1847 поставлен на университетском дворе, согласно изъявленной на это воле императора Николая, но в 1871 памятник перенесен на театральную площадь»[71].

Следующая версия событий принадлежит профессору Я.К.Гроту. 1880 год, когда вышла его книга «Жизнь Державина» в заключительном томе державинского собрания сочинения (на долгие годы ставшего образцом изданий подобного рода), отмечен открытием памятника Пушкин и пушкинскими торжествами. Грот был одним из самых активных участников этого события. Сам выпускник Царскосельского лицея, он с 1871 года входил в пушкинский комитет, занимавшийся сбором денег на памятник поэту. Мысль о постановке памятника Державину казалась ему к 1880 году уже вполне сама собой разумеющейся, и он не замечает анахронизма, когда пишет: «Естественная мысль воздвигнуть в Казани памятник по примеру поставленного в Архангельске Ломоносову, была, уже в первые годы по смерти поэта, высказываема несколько раз. В 1825 году она была возобновлена на публичном акте 1-й казанской гимназии (где воспитывался Державин) директором заведения Лажечниковым в присутствии попечителя учебного округа Магницкого и губернатора Жмакина, которые и обещали свою поддержку этому делу»[72]. Державин умер в 1816 году и памятника Ломоносову тогда еще не существовало даже в проекте. Значит ли это, что речь об общественном монументе писателю в России впервые зашла именно в связи с Державиным?

Дальнейшая хронология событий по Гроту выглядит так: 1830 – казанское Общество любителей отечественной словесности составило проект памятника и препроводило его к Министру народного просвещения, Академия художеств его не одобрила, был разработан новый проект академика А.Мельникова и открыта подписка по всей империи. Сбор пожертвований был так успешен, что решили возвести более монументальный памятник и объявили конкурс, победителями которого стали архитектор К.Тон и скульптор С.Гальберг. Предполагалось поставить монумент на городской площади, но государь, во время пребывания своего в Казани 20-го августа 1836 года, лично указал место для него на внутреннем университетском дворе.

Замечателен у Грота рассказ о всеобщем народном воодушевлении, связанном с этим событием. «Касательно перевозки на место камня, доставленного водою к Казани, до нас дошел рассказ очевидца. Чтобы приискать лучший к тому способ, университетское начальство созвало архитекторов, которые, разумеется, и указали на употребительные в таких случаях сложные и не дешево стоящие приспособления. Но приказчик судна решил вопрос гораздо проще. У старого канала бывает биржа или род ярмарки, на которую стекается множество народа. К этому-то сборищу и обратился он с такою речью: “Народ православный! Вот приехала Держава, и перевезти ее надо, а как это сделать, если ты не поможешь? Народ православный! Помоги перевезти Державу!” Толпа, не задумываясь, выразила свою готовность исполнить просьбу: тотчас устроены были салазки, и весь материал дружно перевезен с берега к университету»[73].

Следующий, еще более удаленный по времени, рассказ об этом событии принадлежит Н.П.Загоскину в его «Истории Императорского Казанского университета за первые сто лет его существования», вышедшей в 1902 году. Использующий архивные документы, автор подробно воспроизводит обстановку чрезвычайного собрания казанского Общества любителей отечественной словесности в память Г.Р.Державина 24 сентября 1816 г. Атмосфера была мистически-мрачной: декорации из черного крепа, перевязанного белыми лентами, лавровые венки, портрет умершего, фигурка Сетующего Гения при нем, символический жертвенник с урной, две мраморные пирамиды, лира, изображения сетующих муз, остановившиеся в час смерти часы… Все это напоминает масонские ритуалы. Загоскин упоминает «ряд предложений, тут же внесенных председателем Яковкиным на обсуждение общества, именно: а) сочинить Г.Р.Державину похвальное слово, произнеси его в ближайшем (1818 г.) трехгодичном торжественном собрании и напечатать в «Трудах» общества, б) напечатать в тех же «Трудах» жизнеописание покойного, в) изготовить особый «ковчег» для хранения присланных Державиным в дар обществу его творений, г) поставить на очередь вопрос «о воздаянии ему большей почести, например поставлением урны, памятника и т.п.» и д) напечатать в Казанских Известиях описание настоящего торжества»[74]. Подводя итог этой увековечивающей деятельности, автор отмечает, что похвальное слово было изготовлено, но не напечатано, описание напечатано в университетской газете, вероятно, изготовлен и «ковчег», «но предположение Яковкина о сооружении в Казани памятника Г.Р.Державину оказалось раннею идеею, осуществленною, по почину того же общества любителей отечественной словесности, уже много позже – лишь во второй половине 40-х годов истекшего столетия»[75]. Остается незамеченным тот факт, что предложение Яковкина и открытый в 1847 году памятник Державину – две совершенно разные вещи. Предметный ряд «урна, памятник и т.п.» вряд ли подразумевал идею общественного монумента в городском пространстве, и Государь Император, отказавший в мистической идее фиксации следов умершего в Адрес-календаре, но разрешивший «поставить у себя (полужирным выделено мною – С.Е.) портрет или бюст Державина», был абсолютно адекватен. Идеи общественного памятника гражданскому лицу просто еще не существовало в российской культуре того времени.

В книге П. Дульского 1916 года «Памятник Г.Р. Державину в Казани: Очерк к столетию со дня смерти поэта: 1816-1916» идея опять возводится к 1816 году со ссылкой на Загоскина, дело от 1828 года из архива казанского университета и книгу Грота – такой способ реакции на смерть поэта в ХХ веке кажется уже совершенно естественным. Расширяется и мифология. Гротовская легенда о переносе памятника на университетский двор дополняется ссылкой на публикацию Я.Посадского (Н.Я.Агафонова). «Из записок Казанского старожила» в литературном сборнике «Голодным на хлеб» (1907 г.) – и появляется рассказ о том, как местный человек, Тимофей Деянов предложил перенести статую от пристани на место за 25 рублей (вместо 300, запрошенных немцем, владельцем медно-литейного заведения) – и перенес-таки с помощью целой толпы помощников, но, протаскивая ее через низкие ворота, носильщики отломили Державину указательный палец и в страхе разбежались.

Похоже, что реальная история общественного монумента начинается все-таки с подражания памятнику Ломоносову[76], а когда это произошло – на гимназическом акте (герой Лажечников) в 1825 году или на заседании Общества (герой Суровцев) в 1828 не так уж и важно. В 1830 году был составлен проект памятника «местным художником Львом Крюковым, о чем О-во Л.О.С. представило попечителю следующее заявление: “Общество полагает, что в таком виде воздвигнутый памятник, хотя и не увековечит памяти и без того уже бессмертного певца Бога и Фелицы, по крайней мере долее и живее будет свидетельствовать в потомстве уважение к заслугам его современников”»[77]. (Весьма показательная формулировка: памятник ставится не для того, кого уже нет; он свидетельствует о деятельности ныне живущих в пример будущему).Эскиз памятника представлял собой бюст с пьедесталом и подписью чествующих: «Любители Отечественной Словесности». Академии Художеств проект не понравился, и было принято решение составить проект «в том же роде, но в лучшем виде», что и воплотил А.И.Мельников. Речь все еще идет о бюсте. В это же время получено Высочайшее разрешении на открытие памятника и всероссийскую подписку. Весь процесс освещается в «Прибавлениях к «Казанскому вестнику», издаваемому университетом, – здесь публикуются сообщения об утверждении проекта, открытии подписки, «Списки чиновникам и другого звания лицам, сделавшим пожертвования на сооружение в Казани памятника Г.Р.Державину» в 1832-1833 гг. «Эти списки свидетельствуют, что подписка приняла широчайший размах и действительно шла “по всему государству”: в городах Зарайске и Соликамске, Костроме и Минске, Херсоне и Архангельске, Вильно и Саранске, в Свияжске и Тетюшах, в Астраханской и Тобольской губерниях, на Златоустовских заводах и в Таганрогской почтовой таможне. Пожертвования поступали от самых различных сословий: в г.Саратове “купец Образцов 10 рублей 25 копеек”, в г. Лукоянове “крестьянин Павел Кохин серебром 10 копеек”, в г.Оханске “генерал губернатор Западной Сибири генерал от инфантерии Иван Александрович Вельяминов ассигнациями 50 рублей”, в г.Онеге “подканцелярист Петр Яковлев Петров серебром 5 копеек”»[78]. В это время Академия Художеств объявляется конкурс на памятник и останавливает свой выбор на проекте архитектора К.Тона и скульптора С.Гальберга, а городская общественность ищет место для монумента. «Губернатор Жеванов писал попечителю, графу Мусину-Пушкину: “На почтительнейшее отношение от 15 июля, спешу уведомить Ваше Превосходительство, что место для сооружения памятника гению Гавр. Ром. Державина, Вами избранное на театральной площади, по мнению моему несколько закрыто и тесно, ибо без сомнения почтенное сословие Каз. О-ва Любителей Отечествен. Словесности проектировало соорудить памятник сей в виде колоссальном, достойном славы великого мужа, почему я полагал бы приличнее воздвигнуть оный на Арском поле, противу того места, где, как Вашему Превосходительству известно, будут здания института благородных девиц. Место сие по обширности и красоте равнины нахожу я лучшим в целом городе. Впрочем предоставляю обстоятельство сие собственному благоусмотрению Вашего Превосходительства”»[79].То есть, как минимум, предполагается два основных варианта – на центральной площади города и на просторном месте, где все еще только замышляется, но зато колоссальность предполагаемого памятника будет очевидна всем. Были и еще предложения: в саду у Черного Озера, на университетской площади, вблизи здания старой клиники. Но человек предполагает… В дело опять вмешивается Император - самый большой специалист по постановке памятников в России. При посещении Казани Николаем I и Особами Императорского Дома в 1836 году для высоких гостей устраивается подробная экскурсия по университету, по окончании которой «Государь Император приказать изволил, среди этого двора, поставить предполагаемый памятник в честь Державина»[80].

В 1847 году в местной хронике помещаются «подробные сообщения о ходе подготовки к открытию памятника. Все лето вокруг памятника безостановочно шли работы. Люди толпами приходили посмотреть на “Богатыря”, как простой народ назвал статую»[81]. Хотя, положа руку на сердце, на богатыря он похож мало. По замыслу автора, передаваемому Гротом, «поэт сидит на камне, на скалистой почве; углубленный в размышление, он вдруг почувствовал себя вдохновенным; голова его поднялась, чтобы уловить мысль, в ней сверкнувшую; правая рука осталась в том же положении, как он поддерживал голову; левая берется за лиру». Одет он лаконично – в тогу и сандалии. На рельефах Гальдберга - богатый набор мифологических и аллегорических фигур: Минерва, Аполлон, Фемида, Грации, Фелица, Ночь и День.

Открытие памятника в 1847 году сопровождалось обязательной уже в подобных случаях панихидой, амвоном перед памятником, откуда произносились речи, провозглашением «вечной памяти», окроплением святой водою и речью архимандрита Гавриила. По окончании этой церемонии действие перенеслось в университетскую актовую залу, украшенную соответственно случаю мемориальным столом с письменным прибором писателя, а также бюстом чествуемого.

В 1870 памятник из тесного университетского двора все же перенесли. Поскольку, он «…мало доступен для публики, многим и совершенно неизвестен, не может способствовать ни украшению города, ни поддержанию в обществе воспоминания о трудах покойного поэта, и получает от местоположения своего значение какого-то частного монумента, почти излишнего»[82]. Констатация антагонизма частного и общественного очень важна, но, похоже, она носила теоретический характер. Попытки собрать деньги на это мероприятие было малоуспешными, а ассигнование земских денег на перетаскивание памятника Державину дало повод публицисту-народнику Н.Демерту для возмущения, обнародованного в «Отечественных записках»[83]. Автор начинает с изложения позиции одного из несогласных с такой тратой денег, но в своем комментарии заходит значительно дальше. «”По суждению моему – сказал один из протестантов – собрание не имеет права обращать земские деньги на столь непроизводительный расход, как перенесение с одного места на другое памятника мужа, существование которого совершенно неизвестно многим плательщикам сборов”. Это еще, по-моему, хорошо, что существование Державина многим плательщикам покуда неизвестно. Хуже было бы, если б мужики-плательщики узнали, что они на свои деньги перетаскивают изображение того самого “мужа”, который про них же, плательщиков, пел когда-то: Умолкни чернь непросвещенна / И презираемая мной!» То есть ответ этого нигилистического времени на вопрос «кому нужны памятники?» однозначен – не народу. Или, во всяком случае, это не должны быть памятники тем, кто не имел отношения к борьбе за народное счастье.

Вернемся к торжественным минутам церемонии открытия. Ритуал открывался магической частью – эту роль с честью выполнил архимандрит Гавриил, слово которого напоминало заклинание. «Благословенное Отечество принесло своему Богу в святую жертву великих подвижников веры и благочестия /…/ Оно образовало героев прославленных на поприще семейном, гражданском, воинственном. Оно возлелеяло знаменитых народных учителей (здесь и далее полужирным выделено мною – С.Е.): Феофана Прокоповича, Святителя Димитрия, Ломоносова, Платона, Карамзина и многих других. Оно родило сего великана – певца наших Царей, - и царя Русских стихотворцев, Гавриила Романовича Державина»[84]. Главные слова – Отечество, Бог, герои – сказаны. Интересно появление здесь впервые формулировки «народные учителя», а также попытка формирования их пантеона – в его «мирскую» часть входят именно те, ком поставлены памятники. По правилам риторики, речь закольцована, и главная мысль о народных учителях, объявившись в начале, снова повторяется в конце слова. «Будь препрославлен Бог Русский, удивляющий тои щедроты на любезнейшем нашем отечестве! Соделай, да идеал Монархов – вечно олицетворяется в потомстве Царя нашего Николая Первого! Соделай, чтобы наши народные учители, так великолепно могли славить Тебя – единого, истинного Бога, как изящно воспел Тебя Державин! Соделай, чтобы народ достойно чтил своих учителей, и исполнял их наставления! Проливай Божественную мудрость Твоему народу, посылая ему гениев просветителей человечества!»[85] Церковь постепенно вырабатывает свое отношение к воздвижению кумиров, оформляя его концептами мудрости, учительства и народного просвещения.

Казань – университетский город, и, вполне логично, задача риторического оформления праздника в основном ложиласьна университетские кадры. Содержательная часть была богатой на слова и мысли, и включала в себя попытку рефлексии происходящего: начинает осознаваться традиция. «Так, Мм. Гг. заслуги и великие таланты не умирают; оне и в гробе созревают, как сказал сам бессмертный поэт. Под благословенным скипетром Великого Монарха воскресла древняя наша слава, увенчались труды и подвиги времен минувших и настоящих; все доблести бранные и мирные добродетели, искусство и науки, труд полезный и наука бессмертная. Посмотрите, где не красуются памятники? На берегах морей черного и азовского, на полях куликовских и полтавских, в городах и селениях: Владимиру Святому, Дмитрию Донскому, Иоанну Грозному и кроткому Михаилу, Петру и Екатерине Великим, Александру Благословенному, Минину и Пожарскому, Задунайскому, Таврическому, Рымникскому, Орловым, Кутузову, Барклаю-де-Толли, Ришелье, Ломоносову, Карамзину. Какие славные имена! И между ими стал ныне исполином Державин и об руку ведет с собою баснописца народного»[86]. С одной стороны, здесь отслежена связь прошлого и настоящего, которая выражается через возведения памятников. С другой – перечисление памятников, красующихся на просторах нашей родины, не произвольно – оно выстроено в ряд «августейшие особы – военачальники – гражданские лица», сгруппированному по принципу не хронологическому, не географическому, а типологическому (и, имплицитно, иерархическому). Памятник Державину таким образом как бы выводится за пределы казанского локуса, он оказывается не местным случаем, а ответом местной инициативы на общероссийскую традицию, участием ее в общей (прошлой, настоящей, будущей) жизни всей России. «Так Мм.Гг. мы совершили прекрасное торжество сколько в память (здесь и далее полужирным выделено мною – С.Е.) знаменитого поэта, столько же в залог и свидетельство настоящей и будущея нашей славы. Монумент, составляя украшение и честь города нашего, будет привлекать сюда из отдаленных стран и современников и потомков на поклонение, как к святыне. Он будет говорить им: смотрите: как высоко ценят и награждают Самодержцы России всякое отличное дарование, всякую заслугу отечеству; какую горячую любовь питают Россияне к всему изящному и высокому!»[87] Если верить в полню искренность оратора, то общественное в это время не отделяется непроходимой гранью от официального, оно не противопоставляется ему, как это слчится позже. Впервые, заметим, к монументу применяется такое понятие как «святыня». Пытаясь отчасти дезавуировать сказанное, Суровцев начинает кланяться: «Но пусть время разрушит его, развеет даже самый прах; - имя Державина не исчезнет в забвении; он сам себе соорудил памятник чудесный, вечный, тверже металлов, выше пирамид; его не вихрь не сломит быстротечный, ни времени полет не сокрушит»[88].

Проректор Казанского университета К.Фойгт призвал «воздать достойную дань благоговения великому соотечественнику» (церковная лексика как-то явственно звучит на этом торжестве) «великолепным памятником, равно свидетельствующим и о великости заслуги, и о великости общественной признательности»[89]. В своем выступлении («На долю мою выпал завидный жребий… быть глашатаем тех заслуг, которые поэт принес на алтарь отчизны, науки и искусства») он представил жизненный путь поэта, по форме изложения напоминающий житие, с соответствующим жанру пафосом и монархиней в роли Провидения.

С точки зрения современной открытию литературной жизни памятник представляет собой некоторый анахронизм, и Фойгту приходится оправдывать Державина-поэта принадлежностью к определенному времени («Правда, не без основания обвиняют Державина подчас и в риторическом многословии, в холодной морали, в общих местах. Но не забудьте, что украшения, теперь ложные или устарелые, в свое время могли казаться истинными или новыми, что сентенции составляли благотворную реакцию веку, довольно шаткому в своих нравственных правилах, что и мысли, ныне заклейменные именем общих мест, тогда еще не были столь избиты»), и величиной заслуг («зачем, зачем нам останавливаться на темных сторонах, неизбежном уделе человека, когда столько светлых сторон, предлагающих самые чистые, самые высокие наслаждения? Зачем солнце укорять в пятнах, когда оно могучей притягательной силой целые миры вращает вокруг себя и столько тысячелетий животворит их своим сиянием?»). Ибо - «какую цену приписать его победе над материалом? – Язык Русский, со всеми его сокровищами»[90](здесь и далее курсивом выделено автором – С.Е.). Фойгт ищет аргументы для актуализации заслуг Державина в этой области: «… формализмом языка и слога Державин грешит часто, очень часто; но как скоро истинное вдохновение овладевает поэтом, он и в самой неправильности изумляет вас такими полными, сильными, скажу даже, мелодическими звуками, из-за которых неприметно скользишь над той или другой неточной фразой; он из забытого архива извлекает такие обороты и выражения, которым радуешься, как драгоценной находке, которые усваиваешь себе, как давнишнюю законную собственность»[91]. Автор речи настаивает на заслугах поэта, связывая язык и национальное, изобретая даже новое определение для них – «русизм»: «Державин слил в себе и символизм востока в его очищенном виде – христианстве, и классицизм в его благороднейшем значении, и романтизм в его первоначальном характере – соединении северной мрачности с восточною роскошью красок; одним словом, он выразил собою русизм»[92]. Причем эта доблесть делает его причастным мировой культуре, выводит его за границы местного (не только в смысле казанского, но и в смысле российского) явления. «Верность и сила идей, величавость и яркость образов, блеск языка и пылкий всеобъятный лиризм со всеми его настроениями, - вот те безгранично-высокие достоинства, те неотъемлемые права, которые делают его поэтом чисто-русским и в то же время поэтом вековым и мировым»[93].

Так создается параллельный визуальному (и по поводу, и в связи с визуальным) словесный образ поэта: оба они должны подкреплять друг друга. И тот, и другой обращены к будущему. «Пусть и юноша, вступающий на поприще литературных занятий, у самого подножия памятника, вернее, чем от слабого моего очерка, научиться постигать прекрасное, и воодушевляемый видимым образом, стремится к высшему своему облагорожению». И опять, как и у Суровцева, возникает рефлексия традиции, которая уже осознается как таковая, и даже поддается типологии. Фойгт формулирует оправдание данной практики (полужирным далее выделено мною, курсивом - автором – С.Е.) «Я сказал: у подножия памятника. Да! Значение памятников неизмеримо-важное, поучительное. Не они ли пробуждают горячее благоговение к мировым заслугам; и не они ли в то же время, красноречивее, чем мертвые хартии (приоритет визуального образа перед словесным – С.Е.), свидетельствуют о постепенном проявлении народных сочувствий к высшим интересам человечества? (Замечательна констатация разрыва между «высшими интересами человечества», материализующимися в памятниках, и медленном движении к ним «народных сочувствий» - С.Е.) Смотрите: вот, под кроткою дланью Августейшего Монарха, три преимущественно великолепные памятника воздвиглись на обширном пространстве нашей отчизны: они – воплощенная история нашего духовного прогресса. Там, на роскошной площади северной столицы, взвивается исполинская колонна, сооруженная Великому Брату равно Великим Братом: она – символ воинской доблести и государственной мудрости [94]. Вот ближе, на крутом берегу Волги, стоит грустная муза над бюстом незабвенного историографа: дань общественного уважения к науке. Здесь теперь, в наших глазах, среди мирных святилищ науки, предстал вдохновенный образ великого поэта, нашего соотечественника, и просветленный взор его обращен к небу, его истинной родине: это – живое свидетельство нашего благоговения к искусству, к его высокому, святому значению». Упомянув святое всуе, Фойгту тут же приходится сделать тот же реверанс, что и Суровцеву, обратившись ровно к тем же строкам Державина: «Но нет, мм.Гг.! Не здесь только памятник поэта: в наших сердцах еще глубже, неизгладимым резцом, он врезал бессмертное имя свое; в памяти народной он

Памятник себе воздвиг чудесный, вечный;

Металлов тверже он и выше пирамид;

Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,

И времени полет его не сокрушит!»[95]

Газеты вторили. Как отмечает исследователь нашего времени, «”Казанские губернские ведомости” не ограничиваются лишь описанием торжества. Газета всячески акцентирует внимание читателей на том, что памятник станет не только достойным увековечением памяти Г.Р.Державина и выражением почтения граждан к “великому соотечественнику”, но и будет вдохновлять молодежь следовать идеалам, завещанным поэтом»[96]. Печать старалась сделать мысль более яркой, прибегая к полудозволенным методам. «Весьма примечателен тот факт, что анонимный автор заметки, рассуждая о возможном нравственном воздействии поэзии Г.Р.Державина на молодое поколение, берет в союзники декабриста К.Ф.Рылеева (по цензурным соображениям не называя его имени). “Все доблести, прославленные Державиным, - пишет автор хроники, - утвердятся, может быть, сильнее в сердце его (молодого человека – Г.А.), когда он вспомнит слова одного поэта о самом Державине:

Он пел и славил Русь святую!

Он выше всех на свете благ

Общественное благо ставил

И в огненных своих стихах

Святую добродетель славил.

Он долг певца постиг вполне,

Он свить горел венок нетленной

И был в родной своей стране

Органом истины священной.

К.Р.”»[97]

Памятник словесный живет в пространстве эмоций, в большей или меньшей степени воспроизводя при каждом обращении к нему и ту среду (в данном случае – эйфорическую), которая сопутствовала его возникновению. Памятник материальный остается в пространстве города наедине со зрителем, на которого он должен воздействовать каждый раз индивидуально и заново. Речи Суровцева и Фойгта произносились в актовой зале университета, памятник имелся в виду довольно отвлеченный, памятник как факт, а не артефакт. Тем не менее, видимо, некоторые сомнения относительно реального монумента присутствовали, поскольку Суровцев поспешил оправдаться: «И не наше дело оценивать его (памятника) достоинство… Все, кто любит прекрасное, кто дорожит славой и честью отечества, спешили изъявить свою готовность, по мере сил и возможности почтить память великого поэта»[98]. То есть прекрасен сам предмет – уже и этого достаточно.

Памятник должен был стать неким значимым местом не только в истории, но в топографии города. Стал ли? Даже Грот, выходя из состояния пафоса Собрания Сочинений, вынужден заметить: «…по местному народному рассказу, “чугунный генерал из наверститута ” (курсивом выделено автором – С.Е.), где студентов обучают, поехал к театру, и поставили его тут на площади потому-де, что монументу эдакого человека, вельможного и генерала, стоять на дворе наверститута не пригоже (сноска: Путевой очерк графа Сальяса в Беседе 1872 г., кн.1, Внутр. Обозр., с.84). По другому воззрению, однакож, стоящие у памятника казанские извозчики, бранясь между собою, говорят друг другу: “Эх ты, идол! Державин ты эдакий!” От великого до смешного только один шаг»[99].

Казань довольно обильно обеспечена ранними путеводителями. Кому как не им давать характеристику местных достопримечательностей? И отвечать на вопрос, стал ли памятник Державину местным символом?

Иногда его просто почти не замечают – в одной из книг он упоминается лишь в рубрике «Сады»[100]. Иногда просто описывают – такой тип беспристрастного описания предложен в путеводителе для членов VII съезда Общества русских врачей в память Н.И.Пирогова[101]. Иногда путеводитель предлагает подробную историческую справку и описание, и от прямых оценок как будто воздерживается, но ирония в тексте просвечивает очевидно.

«Памятник поэта Г.Р.Державина является, по времени, вторым из существующих в городе достопримечательностей этого рода (первый: храм-памятник воинам, павшим при взятии Казани, построенный в 1813 – 1823 гг. – С.Е.). Открытый в августе 1847 года, с обычною в подобный случаях торжественностью, памятник Державина, - казанского уроженца и одного из первых воспитанников старой казанской (ныне Императорская первая) гимназии, - первоначально был поставлен на университетском дворе, между задним фасадом главного университетского корпуса и зданием анатомического театра, и только в 1870 г., по инициативе губернского земства и на средства, собранные добровольною подпискою, перенесен (3 июля) на плац Театральной площади, где и установлен на том же самом месте, на котором красуется и до настоящего времени; вслед за тем на этом плацу разведен городом общественный сад, который и носит имя певца Фелицы.

Мысль о постановке в Казани памятника Г.Р.Державина возникла еще в 1816 году, тотчас после кончины поэта, и впервые открыто заявлена была на торжественном собрании Общества любителей отечественной словесности, имевшем место по случаю этого события. Вскоре в деятельности общества наступило затишье и, вместе с тем, заглохла и идея о памятнике Державину. Она снова возродилась в 1828 г., с возобновлением заседаний общества. В 1831 году состоялось Высочайшее утверждение составленного академиком Мельниковым проекта памятника и разрешение повсеместной по Империи подписки на его сооружение. Торжество закладки памятника состоялось на университетском дворе 15 сентября 1844 года; весною 1847 года доставлены были водою отдельные части памятника, и 23 августа того же года памятник был уже открыт, возбуждая не мало толков среди толпившихся перед ним народных масс; одни видели в массивной фигуре певца Фелицы “татарского богатыря, воевавшего с царем Иваном Васильевичем”, другие – просто “богатыря”, третьи – какого-то неведомого “генерала Державина” и т.п.

Выполненный в ложно-классическом стиле, памятник Державина, поставленный на пьедестале красного гранита, изображает поэта сидящим на табурете, с непокрытою головою, облаченным в тогу и обутым в неизбежные при этом сандалии. Поэт, приподняв вооруженную стилем правую руку, левою рукою поддерживает лиру. Глаза Державина обращены к небу; он изображен на памятнике воспевающим свою знаменитую оду Богу. Четырехугольный чугунный постамент, на котором водружена статуя поэта, с трех сторон украшен горельефами. Первый из них изображает Державина, воспевающим свои песни перед Фелицею (Императрица Екатерина П); этим песням внимают три грации, обнаженные фигуры которых казанский хроникер 40-х годов признал отличающимися “необыкновенною выразительностью и грацией”, а народ в то же время комментировал в смысле “трех дочерей, которых богатырь Державин к матушке царице приводит”. Второй горельеф изображает Феба и Уранию. Третий аллегорически показывает нам просвещение, без сил оружия преодолевающее невежество, которое падает, роняя свою маску. На четвертой, лицевой стороне постамента значится лаконическая золотая надпись: “Г.Р.Державину.1846” (памятник предполагался к открытию в 1846 г., но доставка его в Казань замедлилась вследствие поздней отправки водою из Петербурга, почему он перезимовал в Нижнем и был открыт лишь в следующем году)»[102].

Вот про Державинский сад здесь написано вполне серьезно: «Державинский сад (площадью в 2433 квадр. саж.) разведен в 1871-1872 гг. на пустом и пыльном плаце, служившим местом воинских учений. В северном конце сада, как раз против здания городского театра, находится памятник знаменитого казанского уроженца, поэта Державина. В Державинском саду, за 25 лет своего существования прекрасно разросшемся и являющемся, в противоположность демократическому Черному Озеру, излюбленным местом вечерних гуляний избранной казанской публики, имеются также фонтаны и беседка с продажею минеральных вод и кумыса. Во время научно-промышленной выставки 1890 г. в этом саду помещались некоторые ее отделы и выставочный ресторан»[103].

В перечне достопримечательностей 1895 года выделена статусная характеристика монумента – подчеркнуто, что его автор академик Тон (про скульптора вовсе не упоминается). Описание памятника – фантастическое, заставляющее усомниться в том, что автор его видел собственными глазами. «Монумент – очень красив, в общем он несколько похож на памятник “Минина и Пожарского” в Москве: на пьедестале, украшенном по сторонам барельефами, восседает бронзовая фигура Гавриил Романовича Державина, в тоге, с поднятыми к небу глазами – он, как бы, сочиняет известную оду «Бог»; правая его рука, опирающаяся на колено, осталась в том же положении, как она поддерживала голову, полную дум; левая берется за лиру»[104].

Или этот памятник временами таинственным образом становится чудо как хорош! Чем еще объяснить, что путешественник по Волге впадает в Казани в энтузиазм, а чуть позже в Симбирске будет возмущаться нелепостью античных одежд на барельефах памятника Карамзину? Казанская же фигура принимается им полностью: «Как отрадно видеть памятник русскому поэту! Их так мало у нас на Руси, что каждый из них является истинной драгоценностью. Державин сидит с арфой в руках на высоком пьедестале, изрезанном барельефами. Тут и музы, венчающие поэта, и он сам, воспевающий Фелицу. Потомок татарского мурзы, Багрима, воспитанник Казани, ученик здешней гимназии, он навсегда остался в своем родном городе, который прославил своим величием»[105].

Возможно, этому эффекту способствует удачная вписанность памятника в пространство после переноса. «Казань не богата памятниками в тесном смысле этого слова. На разных площадях ее, правда, попадается, несколько бронзовых статуй, но все они малоинтересны и малоценны с художественной стороны. Некоторым исключением служит очень хорошо поставленный против городского театра, красивым силуэтом вырисовывающийся на фоне неба и деревьев Державинского сада, памятник Г.Р.Державину»[106]. Иногда же бывают ситуации, когда изо всех сил пытаясь похвалить, и «рассматривая данный памятник, как безусловно художественное произведение, выполненное в классическом стиле», автор проговаривается. «Памятник Державину в Казани в… списке работ Гальберга занимает не последнее место, представляя интересный образец декоративного искусства. Обращаясь к описанию художественной стороны памятника Державину, мы прежде всего должны заметить, что фигура поэта, составляющая самую важную часть памятника, хотя и не лишена некоторых достоинств, все же несколько раздражает неприятным положением правой руки. Относительно барельефов надо сказать, что они выполнены с большим вкусом и составляют главное украшение памятника»[107], однако вскоре оказывается, что и там далеко не все идеально.

Анализ газетных публикаций, связанных с переносом памятника в 1870 году, демонстрирует печальный упадок интереса потомков к памятнику. «Восторженный тон, характерный для репортажей об открытии памятника, уступил место разочарованию. Автор газетной хроники сожалеет о том, что “народ наш не только о таком поэте, как Державин, но и о других поэтах не имеет ни малейшего представления”. Хроникер с грустью вспоминает день открытия памятника (“то было счастливое время еще не пошатнувшихся верований в искусство, в поэзию, поэтов и их вдохновенные сказания”) и с горечью говорит о том, что “гранит и бронза целы”, но имя Державина слышится «все реже и реже, а произведения его почти не читаются никем»[108]. Постепенно в городском пространстве он становится тем, кого татары называли «бакыр бабай» - «бронзовый дед».

---

Дата добавления: 2015-10-21