И голова работает! 5 страница

короче, уверенность, что она никогда не солжет мне. Конечно, эта ее черта

превращала наше повседневное общение в занятие скучное и постылое, слишком

прозрачное, утомительно-предсказуемое. Женская половина человечества всегда

влекла меня тем, что скрыто от глаз, тем, что взывает к мужскому навыку

уламывать и разоблачать, - как в прямом смысле, так и в переносном. С Алисон

это выходило чересчур легко. И все же... я поднялся и вытравил свои игривые

мысли сигаретным дымом. Алисон - пролитое молоко; точнее, разбрызганное

семя. Жюли я жаждал вдесятеро сильней.

Пока не начало смеркаться, я прочесывал берег к востоку от выселок,

затем вернулся в Бурани, дабы поспеть к чаепитию под колоннадой. Но вилла

была все так же пустынна. Еще битый час я разыскивал хоть записку, хоть

малый знак, хоть что-нибудь; так олигофрен по десятому заходу роется в одном

и том же ящике стола.

В шесть я поплелся восвояси, не унося с собой ничего, кроме тщетной,

исступленной злобы. На Кончиса; на Жюли; на весь мир.

В дальнем конце деревни имелась старая гавань, которой пользовались

только местные рыболовы. Школьный персонал и те жители деревни, что не чужды

были приличий, брезговали появляться в этом районе. Большинство построек

здесь пришло в абсолютную негодность. Иные походили на разрушенные кариесом

зубы, что пеньком торчат из десны; иные же, пока еще лепившиеся вдоль

выщербленных набережных, щеголяли крышами из рифленого железа, цементными

заплатами и другими неуютными метами бесконечных починок. Тут было три

таверны, но лишь одна из них - достаточно вместительная: на воздухе стояли

грубо сколоченные столики.

Как-то, возвращаясь с зимней одинокой прогулки, я заскочил сюда выпить;

трактирщик, помнится, оказался болтливым, а выговор его - в целом

вразумительным для моих ушей. По меркам Фраксоса милейший собеседник -

может, оттого, что по рождению анатолиец. Звали его Георгиу; востроносый, с

темно-седой челкой и усиками, придававшими ему комическое сходство с

Гитлером. В воскресенье с утра я уселся у дверей под катальной, и он сразу

выскочил из дома, суетливо ликуя, что залучил богатого клиента. Да, заверил

он, это большая честь - выпить со мной узо. Кликнул одного из чад, чтоб тот

нас обслужил... лучшее узо, лучшие маслины. Как дела в школе, как мне

живется в Греции?.. Выслушав эти дежурные вопросы, я приступил к делу. На

безмятежно-голубой воде перед нами колыхалась дюжина каиков, зеленых и

пунцовых, выцветших на солнце. На них-то я и указал ему.

- Жаль, иностранцы сюда не заплывают. Туристы на яхтах.

- Да-а...- Выплюнул косточку от оливки. - Вымер Фраксос.

- А разве г-н Конхис из Бурани сюда на своей яхте не причаливает?

- Ах, этот. - Я мгновенно понял, что Георгиу принадлежит к тем

деревенским, которые Кончиса недолюбливают. - Вы с ним знакомы?

Нет, ответил я, но собираюсь туда нагрянуть. Так есть у него яхта?

Есть. Но у северного побережья она не показывается.

А сам-то он хоть раз встречал Конхиса?

- Охи. - Нет.

- В деревне он какими-нибудь домами владеет?

Только тем, где живет Гермес. У церкви святого Илии, на задах. Якобы

меняя тему разговора, я лениво поинтересовался тремя хижинами неподалеку от

Бурани. Куда переехали их жители?

Указал подбородком на юг.

- На полуостров. До осени. - И объяснил, что небольшая часть местных

рыбаков ведет полукочевую жизнь. Зимой они промышляют близ Фраксоса, в

водах, отведенных для частного рыболовства; а летом вместе с семьями движут-

ся вдоль побережья Пелопоннеса, иногда аж на Крит заплывая в погоне за

крупным косяком. Но он еще не закончил с хижинами.

Ткнул пальцем вниз и сделал вид, что пьет.

- Цистерны негодные. Летом нет свежей воды.

- Неужели нет?

- Нет.

- Позор!

- Это он виноват. Хозяин Бурани. Мог бы раскошелиться на цистерны.

Скупердяй.

- Так домики - тоже его собственность?

- Вевэос. - Конечно. - На той стороне все ему принадлежит.

- Вся территория?

Принялся разгибать заскорузлые пальцы: Корби, Стреми, Бурани, Муца,

Пигади, Застена... он перечислил названия всех заливов и мысов в

окрестностях Бурани; а мне открылась еще одна причина неприязни, вызываемой

Кончисом. Всякие афиняне, "богатей", не прочь бы понастроить там вилл. Но

Кончис и метра им не уступает и тем отнимает у Фраксоса средства,

необходимые острову как воздух. По набережной к нам трусил ослик с вязанкой

хвороста на спине; нога за ногу, выписывая зигзаги, словно заводная игрушка.

Я получил добавочное доказательство вины Димитриадиса. Вся деревня только и

судачит что об упрямстве Кончиса, а он ни звука не проронил.

- А гости его в деревню заглядывают?

Отрицательно-безучастно вскинул голову; упомянутые мною гости его мало

трогали. Я не отступал. Если б в Бурани появились приезжие, он узнал бы об

этом?

Пожал плечами.

- Исос. - Может быть. Он не знал.

И тут счастье мне улыбнулось. Из-за угла появился какой-то старикашка,

прошел за спиной Георгиу; потертая моряцкая кепка, синий холщовый костюм, до

того застиранный, что на свету кажется почти белым. Когда он поравнялся со

столиком, Георгиу метнул в его сторону взгляд, а затем окликнул:

- Э, барба Димитраки. Эла. - Иди сюда. Иди, потолкуй с английским

профессором.

Старик остановился. На вид около восьмидесяти; весь трясется, зарос

щетиной, но пока соображает. Георгиу повернулся ко мне:

- До войны он был как Гермес. Возил в Бурани почту. Я впихнул старика

за столик, заказал еще узо и мясной закуски.

- Вы хорошо помните Бурани?

Замахал старческой рукой: очень хорошо, прямо сказать нельзя, как

хорошо. Проговорил что-то, чего я не понял. Георгиу, не лишенный

лингвистической сметки, сложил на столе сигареты и спички наподобие

кирпичей. Строительство.

- Понимаю. В двадцать девятом?

Старик кивнул.

- Много людей приезжало к г-ну Конхису до войны?

- Много, много людей. - Георгиу удивился, даже повторил мой вопрос, но

ответ был тот же.

- Иностранцы?

- Много иностранцев. Французы, англичане, кого только не было.

- А учителя английского из школы? Они там бывали?

- Нэ, нэ. Оли. - Да, все бывали.

- Как их звали, помните? - Наивность вопроса рассмешила его. Он не

помнит даже их лиц. Вот только один был очень высокого роста.

- Вы с ними в деревне встречались?

- Иногда. Иногда.

- Чем они занимались в Бурани - до войны?

- Они ж иностранцы.

Это проявление деревенской ограниченности рассердило Георгиу:

- Нэ, барба. Ксени. Ma ти эканон?

- Музыка. Пение. Танцы. - И снова Георгиу не поверил; подмигнул мне,

точно говоря: у старика размягчение мозгов. Но я знал, что тот ничего не

путает; ведь Георгиу поселился на острове только в 46-м.

- Какое пение, какие танцы?

Не помнит; влажные глаза заметались в поисках картин минувшего, но

ничего не углядели. Однако он добавил:

- И не только. Они разыгрывали пьесы. - Георгиу загоготал, но старик

отмахнулся от него и степенно подтвердил: - Это правда.

Георгиу, ухмыляясь, подался к нему:

- А ты кого играл, барба Димитраки? Караеза? - Караез - это Петрушка из

греческого театра теней. Я дал старику понять, что верю ему:

- Какие пьесы?

Но по лицу было видно: не помнит.

- В саду был театр.

- Где в саду?

- За домом. С занавесом. Настоящий театр.

- Вы знаете Марию?

Но, похоже, до войны на вилле жила другая экономка, по имени Суда. Она

умерла.

- Давно вы там не бывали?

- Много лет. Как война началась.

- Вы до сих пор хорошо относитесь к г-ну Конхису? Старик кивнул, но

кивок вышел короткий, сдержанный. Георгиу вылез с репликой:

- Его старшего тогда расстреляли.

- Ох. Извините. Извините меня, пожалуйста.

Старик пожал плечами: судьба.

- Он неплохой человек, - сказал он.

- Во время оккупации он работал на немцев?

Вскинул голову: категорическое "нет". Георгиу с безмерной досадой

откашлялся. Они заспорили - так быстро, что я перестал их понимать. Но

расслышал слова старика: "Я тут был. А тебя не было".

Георгиу подмигнул мне:

- Он подарил деду дом. И деньги до сих пор выплачивает. Дед его

выгораживает.

- Остальным родственникам тоже платит?

- Ну так что! Может, и платит кое-кому. Старикам. А что ему сделается!

Он миллионер. - Потер палец о палец: грех деньгами не замолишь.

Внезапно старик обратился ко мне:

- Мья фора... раз там устроили большой панейири с лампами, музыкой и

фейерверком. Много огней, много гостей.

Дико, но мне представился прием в саду: сотни разодетых дам, кавалеры в

визитках.

- Когда?

- За три, пять лет до войны.

- Что они праздновали?

Он не знал.

- Вы сами там были?

- Я был с сыном. Мы ловили рыбу. И увидели с моря. Свет, голоса. Ке та

пиротехнимата. - И фейерверк.

- Да брось, - сказал Георгиу. - Пьяный был небось, барба.

- Нет. Я был не пьяный.

Сколько ни старался, больше я ничего из старика не вытащил. Наконец

пожал им обоим руки, оплатил скромный счет, изо всех сил хлопнул Георгиу по

плечу и отправился в школу.

Ясно одно. Кроме меня, Леверье и Митфорда есть другие, чьих имен я пока

не знаю; длинная, уходящая в тридцатые цепочка. Эта мысль возродила во мне

надежду. И бесстрашье перед лицом того, что еще затевалось в театре, где

занавес нынче снят, - в театре на той стороне острова.

Вечером я снова пошел в деревню; стал карабкаться по булыжным улочкам

наверх, к окраине; мимо беленых коробок-хижин, мимо патриархальных сценок,

через малюсенькие площади под сенью миндальных деревьев. Пылали на солнце,

тлели в подступающих сумерках фуксиновые всплески бугенвиллей. Этот район

напоминал арабские кварталы, - ладный, с подстилкой графитного предвечернего

моря, с покрывалом золочено-зеленых сосновых холмов. Сидящие у порогов

приветствовали меня, и все росла за моими плечами неизбежная шеренга

гаммельнских детишек, что раскатывались мелкими смешками, стоило мне

обернуться и махнуть; отцепитесь! Добравшись до церкви, я вошел туда. Нужно

как-то оправдать свое присутствие в этом квартале. Внутри был плотный

полумрак, отовсюду шибало ладаном; иконостас, угрюмые лики святых в

дымчато-золотых окладах, - они смотрели на меня сверху вниз, точно

недовольные вторжением чужака в свой мир, в свой склеп, где хранятся мощи

Византии.

Я пробыл в церкви минут пять. Дети за это время великодушно

разбежались, и никто не заметил, как я шмыгнул за правый угол фасада. Я

очутился в проходе меж бочкообразными апсидами и стеною в восемь-девять

футов высотой. Улочка свернула, но конца стене не было видно. Однако дальше

в ней обнаружились полукруглые воротца, на замковом камне дата "1823", чуть

выше - след сколотого герба. Похоже, дом, что за стеной, построил в эпоху

войны за независимость какой-нибудь пиратский "адмирал". В правом створе

ворот прорезана узкая дверца, в которой светится щель почтового ящика. Над

щелью, на черной жестяной табличке, облезлыми белыми буквами выведено по

трафарету имя "Гермес Амбелас". Церковь стояла на возвышении, и слева от

меня был обрыв. Заглянуть через стену тут не получится. Я мягко нажал на

дверцу: вдруг откроется? Заперто. Жители Фраксоса кичились своей честностью,

воров на острове не водилось; я впервые увидел здесь запертую дверь во двор.

Узкий переулок круто уходил вниз. Крыша домика по правой его стороне

упиралась прямо в стену. Я спустился по переулку, на перекрестке свернул и

зашел к дому Гермеса с тыла. Тут склон был еще круче, и от основанья стены

меня теперь отделял отвес десять футов высотой. Садовая ограда, по существу,

была здесь единым целым с естественной скалой, и задняя стена дома вплотную

к ней примыкала. Я обратил внимание, что постройка не так уж велика, хотя по

деревенским меркам это настоящие хоромы для простого погонщика.

Два окна на первом этаже, на втором - три. Закрытые ставни подсвечены

закатом; должно быть, оттуда открывается чудесный вид на западную часть

деревни и на пролив, отделяющий Фраксос от Арголиды. Часто ли Жюли

любовалась этой панорамой? Я стоял, точно Блондель {Блондель Нельский -

легендарный французский поэт; с помощью песни, некогда сочиненной с королем

Ричардом Львиное Сердце, определил место тюремного заключения монарха.} под

окном Ричарда Львиное Сердце, - с той разницей, что не мог запеть, дабы в

темницу донеслись вести с воли. Снизу, с одной из площадок, за мной с

интересом наблюдали какие-то кумушки. Я помахал им и потихоньку тронулся с

места, изображая досужего зеваку. Еще перекресток - и вот я там, откуда

начал свой обход, у церкви святого Илии. Итак, стороннему взгляду дом

недоступен.

Я спустился в гавань, вышел на площадь перед гостиницей "Филадельфия",

обернулся. Над разнобоем крыш справа от церкви торчал дом с пятью наглухо

закрытыми окнами.

Будто бельма строптивого слепца.

Понедельник я провел в учебных заботах; разгреб груду непроверенных

тетрадей, которая все скатывалась и скатывалась на письменный стол с

постоянством, живо напоминающим историю Сизифа; довел до ума -

отвратительное, но весьма уместное выражение - семестровые контрольные; и

тщетно пытался хоть на секунду забыть о Жюли.

Я сознавал, что спрашивать Димитриадиса, как звали довоенных

преподавателей английского, бессмысленно. Если знает, то мне не скажет; а

скорее всего, и вправду не знает. Казначей на сей раз ничем не смог мне

помочь; старые ведомости унес ураган сорокового. Во вторник я обработал

заведующего библиотекой. Недолго думая тот снял с полки переплетенные в

хронологическом порядке программки, издававшиеся к годовщинам основания

школы. Роскошно оформленные, дабы поразить приехавших на праздник родителей,

они завершались поименными списками воспитанников и "профессоров". За десять

минут я выяснил имена шестерых учителей, служивших здесь с 1930 по 1939 год.

Однако адреса их нигде не значились.

Неделя тащилась как черепаха. За обедом в урочную минуту в столовой

появлялся сельский почтальон, передавал пачку писем дежурному, и мальчик

нестерпимо медленно обходил столы. Для меня почты не было. Я уже не

надеялся, что Кончис смилостивится; но молчание Жюли трудно было чем-либо

извинить.

Мои будни скрасило лишь крохотное открытие, совершенное по чистой

случайности. Роясь в библиотечных стеллажах с английской литературой в

поисках не читанного в классе текста для экзамена, я нашел томик Конрада. На

форзаце - надпись: "Д. П. Р. Невинсон". Один из довоенных учителей. Внизу

пометка: " Бейлиол-колледж, 1930". Я принялся просматривать остальные книги.

Невинсон оставил их тут порядочно; правда, иного адреса, кроме Бейлиола, я

не обнаружил. На форзацах двух стихотворных сборников стояло имя другого

довоенного учителя - У. Э. Хьюз, вовсе без адреса.

В пятницу я не стал дожидаться конца обеда и раздачи писем - попросил

какого-то воспитанника принести мне адресованные, буде таковые окажутся, в

комнату. Я больше не рассчитывал на весточку. Но через десять минут, когда я

облачился в пижаму и залез было в постель, ко мне постучался мальчик. Два

конверта. Первый - из Лондона, адрес напечатан на машинке; верно, каталог

издательства, выпускающего учебные пособия. Но вот второй...

Греческая марка. Смазанный штемпель. Аккуратный наклонный почерк.

По-английски.

Понедельник, Сифнос

Дорогой мой, милый!

Ты, должно быть, страшно переживаешь из-за выходных, и надеюсь, тебе

уже лучше. Морис передал мне твое письмо. Я так тебе сочувствую. Ко мне в

свое время тоже липла любая зараза, какую мои балбески приносили в школу.

Раньше не могла написать, мы были в море и только сегодня добрались до

почтового ящика. Надо спешить - мне сейчас сказали, что пароход, который

везет в Афины почту, уходит через полчаса. Строчу, сидя в портовом кафе.

Представь, Морис повел себя как ангел небесный, хоть и не стал

речистее. Твердит, что должен дождаться твоего прихода в следующие выходные,

если ты к тому времени выздоровеешь. (Уж выздоровей, пожалуйста! У нас и

кроме Мориса найдется занятие). Если честно, М. для виду слегка вредничает,

потому что мы, безмозглые, не желаем участвовать в его новой затее, пока не

выясним, чего он, собственно, хочет. Нам уже, по правде, надоело выпытывать,

- пустая трата времени, и потом, он положительно упивается своими

загадочностью и скрытностью.

Кстати, совсем забыла: он все-таки проболтался, что собирается поведать

тебе "последнюю главу" (его выражение) собственной биографии, и еще - что

теперь ты наконец готов ее выслушать... и при этом осклабился, точно

произошло нечто, о чем мы с Джун не знаем. Жуткий человек, все бы ему

розыгрыши устраивать. Но ты-то хоть понимаешь, что он имеет в виду?

Самое приятное я приберегла напоследок. Он поклялся, что больше не

станет держать нас на сворке, как раньше, и предоставит в наше распоряжение

свой деревенский дом, если мы захотим задержаться на острове... а вдруг ты

меня разлюбишь, раз мы будем каждый день вместе? Это Джун встряла, ее

завидки берут, что я тоже на солнце чуток подкоптилась.

Вот ты получишь письмо, и останется ждать всего два-три дня. Он может

выкинуть заключительный финт "от Мориса", так ты уж, пожалуйста, подыграй

ему и учти, что не знаешь ни про какую последнюю главу, - пусть помучит тебя

напоследок, коль ему нравится. По-моему, он малость ревнует. Все повторяет,

до чего тебе повезло - и не слушает, что я на это отвечаю. Но ты-то

догадываешься, что.

Николас.

Ночь, купанье. Миленький мой.

Пора заканчивать.

Люблю.

Твоя Ж юли.

Я перечитал письмо, перечитал еще раз. Ну ясно, старый хрыч в своем

репертуаре. Почерк мой она не знает, и состряпать письмецо было проще

простого, - да Димитриадис мог и образчиками его снабдить для пущей

убедительности. Но чего он теперь-то тянет, зачем ставит нам палки в колеса?

Непостижимо. Впрочем, последние три слова в письме Жюли, предчувствие жизни

в деревне, с ней бок о бок... по сравнению с этим все остальное - мелочи. Я

вновь воспрянул, ободрился; ведь она недалеко, ждет меня, жаждет...

В четыре меня разбудил звонок с тихого часа - дежурный, как всегда, шел

по широкому каменному коридору жилого крыла и тряс колокольчик с неистовым

злорадством. И, как всегда, коллеги мои хором сердито покрикивали на него из

своих комнат. Приподнявшись на локте, я снова перечел письмо Жюли. Затем

вспомнил о втором конверте, небрежно брошенном на письменный стол, встал;

зевая, вскрыл конверт.

И достал оттуда листочек машинописного текста плюс еще конверт, "авиа",

с обрезанным краем. Но все мое внимание привлекли две газетные вырезки,

приколотые к листочку скрепкой. Их надо прочесть прежде всего.

Заголовок.

Заголовок.

Это уже было со мной, то же чувство, та же невозможность поверить в

очевидное, чувство близкого обморока и неземного покоя. Мы с приятелями

пересекаем двор между Рэндолф- и Кэрфакс-колледжами, у подножья башни кто-то

торгует "Ивнинг ньюс". Я останавливаюсь, и одна знакомая дурочка говорит:

"Смотрите-ка, Николас делает вид, что умеет читать". Тогда я поднял от

газеты лицо, на котором вмиг отпечатались авария близ Карачи и гибель

родителей, и произнес: "Мама, папа". Будто впервые узнал, что жили на свете

такие люди.

Верхняя вырезка - из лондонской газеты, из подвала колонки:

Дата добавления: 2015-10-16