И голова работает! 2 страница

лучшего знания мужской психологии. В режиссуре спектакля использовались

истинные различия их характеров: одна разумная, другая неразумная, точнее,

одна покрепче духом, другая послабее. Я сидел между ними, лицом к морю,

следя, не мелькнет ли где-нибудь тайный соглядатай, - но, если он и

продолжал шпионить, присутствия своего не обнаруживал. Девушки принялись

выведывать мою подноготную.

И мы сосредоточились на Николасе: на его родителях, его чаяниях, его

бедах. Третье лицо тут кстати, ибо я вел речь о своем выдуманном "я" -

жертве обстоятельств, сочетавших в едином человеке притягательность

беспутства с неистребимой порядочностью. От расспросов об Алисон я быстро

отделался. Свалил вину на случай, на судьбу, на законы избирательного

сродства, на внутреннюю неудовлетворенность; и, в подражание Жюли, дал

понять, что не хотел бы вдаваться в детали. Кончено и забыто, жизнь не стоит

на месте.

Все это - неспешная трапеза, вкусная еда и рецина, бесконечные споры и

догадки, вопросы сестер, близость обеих, одетой и почти обнаженной, новые

подробности их прошлого (добрались до отца, до детства, проведенного под

кровом мужской школы, до матери: перебивая друг друга, они взахлеб

припоминали, как та садилась в калошу) - было точно на славу протопленная

комната, в которую попадаешь после дальнего пути сквозь стужу; тепло камина,

тепло соблазна. К десерту Джун освободилась от рубашки, а Жюли в ответ - от

сестринской нежности, что вызвало лишь самодовольную ухмылку. Тело Джун все

более властно притягивало взгляд. Лифчик едва скрывал грудь; трусики же не

спадали с бедер только благодаря тонюсеньким белым завязкам. Я понимал, что

Джун нарочно смущает мой взор и беззлобно кокетничает, - вероятно, в

отместку за то, что ее так долго томили за кулисами. Будь я котом,

непременно бы замурлыкал.

Около половины третьего мы решили улизнуть из Бурани на Муцу и

искупаться, - интересно, попытаются нам воспрепятствовать или нет? Я

пообещал, что если Джо заступит нам дорогу, я не стану с ним связываться. Ни

у меня, ни у девушек не было сомнений, кто в этом случае одержит верх. И вот

мы побрели по колее, уверенные, что у ворот нас, как когда-то Джун, вынудят

повернуть назад. Однако никто не появлялся; только сосны, жара, стрекот

цикад. Мы расположились посреди пляжа, у окруженной деревьями часовенки. Я

расстелил два коврика там, где хвойный покров сменялся галькой. Жюли - перед

уходом она ненадолго отлучалась

- содрала девчачьи гольфы, через голову стянула платье, осталась в

белом купальнике с низким вырезом на спине и вовсю застеснялась своего

жидкого загара.

- Что б Морису еще и семерых гномов обеспечить, - ухмыльнулась ее

сестра.

- Молчи уж, хитрюга. Теперь я, конечно, не наверстаю.

- Скуксилась. - Ведь я все это фигово плавание просидела под тентом, а

она знай себе... - Отвернулась, сложила платье.

Обе собрали волосы пучком, мы спустились по раскаленному пляжу к воде,

отплыли от берега. Я посмотрел вдоль кромки прибоя в направлении Бурани:

никого. Мы одни-одинешеньки, три головы на прохладной голубой глади; я снова

взмывал к вершинам блаженства, терял ориентацию, не зная, как все обернется,

и не желая знать, целиком растворяясь в настоящем: Греция, укромная бухта,

ожившие нимфы античных легенд. Мы вылезли на берег, вытерлись, улеглись на

подстилки; я и Жюли (она не мешкая взялась натираться кремом для загара) на

одну, Джун на другую, как можно дальше от нас; вытянулась ничком, положив

голову на руки и глядя в нашу сторону. Я подумал о школе, о затюканных

учениках и смурных преподавателях, о мучительной нехватке женского общества

и здоровой чувственности. Речь у нас вновь зашла о Морисе. Жюли нацепила

темные очки, перевернулась лицом вверх; я лежал на боку, подпираясь локтем.

Наконец разговор иссяк; выпитое вино, одуряющий зной. Джун завела руку

за спину, расстегнула лифчик, приподнялась, вытянула его на гальку рядом с

ковриком - сохнуть. Пока она выгибалась, я разглядел нагую грудь; стройная

золотистая спина, отделенная от стройных золотистых ног тугой темно-синей

тряпочкой. На лопатках ее не было белой полосы, грудь загорела так же, как и

все тело; похоже, она все лето жарилась на солнце без купальника. Жест ее

был легок и небрежен, но к тому моменту, когда она опять вытянулась,

повернув голову к нам, мой взгляд отсутствующе блуждал в морских далях. Я в

очередной раз стушевался: это даже не последний писк сегодняшней моды, а

преждевременный - моды грядущей. Неприятнее всего, что она при этом смотрит

на меня, как бы предлагая выбор или наслаждаясь моим замешательством. Через

несколько секунд зашевелилась, повернулась затылком. С ее коричневого тела я

перевел взгляд на тело Жюли; тоже лег на спину и нащупал ладонь лежащей

рядом девушки. Ее пальцы переплелись с моими, затрепетали, сжались. Я

зажмурился. Тьма, их двое; древний греческий грех.

Но вскоре моим грезам пришел укорот. Минуты через две откуда-то донесся

резкий нарастающий треск. В первое мгновение я всполошился, вообразив, что

рушится вилла. А затем распознал рокот низко летящего самолета, судя по

всему, военного; в небе Фраксоса я их ни разу не видел. Мы с Жюли поспешно

сели, Джун, не поворачиваясь, приподнялась. Истребитель шел на минимальной

высоте. Он выскочил из-за Бурани, держась ярдах в четырехстах от берега, и

злобным шершнем почесал к Пелопоннесу. Миг - и скрылся за западным мысом; но

мы - я во всяком случае - успели заметить американские эмблемы на крыльях.

Жюли, кажется, куда сильнее возмутила сестрина голая спина.

- Обнаглели, - сказала Джун.

- Того гляди вернется, чтоб еще на тебя полюбоваться.

- Скромница ты наша.

- Николасу не нужно доказывать, что мы с тобой обе хорошо сложены.

Тут Джун привстала на локтях, повернулась в нашу сторону; за изгибом

руки открылась свисающая грудка. Прикусила губу:

- Не думала, что у вас так далеко зашло.

Взор Жюли был устремлен к горизонту.

- Ничего смешного.

- А вот Николасу, похоже, смешно.

- Воображуля.

- Раз ему уже как-то подфартило лицезреть меня без...

- Джун!

На протяжении этой перебранки Жюли на меня и не посмотрела. Но сейчас я

поймал ее взгляд, недвусмысленно требующий поддержки. Досада в ней

нежно-нежно накладывалась на смущение, - точно рябь, что бежит по спокойной

воде. С укоризной оглядела меня с головы до ног, как будто именно я был во

всем виноват.

- Неплохо бы прогуляться к часовне.

Я безропотно поднялся, заметив, что Джун издевательски возвела очи

горе. Теперь я закусил губу, чтоб не улыбнуться. Мы с Жюли босиком побрели в

лесной сумрак. На щеках ее играл чудесный румянец.

- Она ж тебя нарочно задирает.

Сквозь зубы:

- Я ей когда-нибудь глаза выцарапаю.

- Знатоку античности надо б мириться с тем, что Греция и нагота

нераздельны.

- В данный момент никакой я не знаток. А просто ревнивая девушка.

Я нагнулся, поцеловал ее в висок. Жюли отстранилась, но без особой

решимости.

В прошлый раз, когда я пытался пробраться внутрь, беленая часовенка

была заперта. Но сегодня грубо обструганная щеколда подалась, - видно,

кто-то, уходя, запамятовал повернуть ключ в замке. Окон здесь не было, и

свет мог проникнуть только через дверной проем. Не было и скамьи; пара

давних огарков на железной свечнице, старательно намалеванный иконостас в

глубине, слабый аромат ладана. Мы принялись разглядывать аляповатые образа

на источенных червем досках, однако интересовали-то нас не они, а темнота и

уединение, среди которых мы очутились. Я обвил рукою плечи Жюли, она

повернулась ко мне, но сразу же отняла губы, прижалась щекой к ключице. Я

покосился на вход, не разжимая объятий просеменил туда вместе с Жюли;

захлопнул дверь, привалился к косяку и дал волю ласкам. Осыпал поцелуями

шею, плечи девушки, потянулся к тесемкам купальника.

- Нет. Не надо.

Таким тоном женщина говорит, когда хочет вас остановить, но куда

сильнее - чтобы вы не останавливались. Я бережно сдвинул тесемки вниз,

обнажив ее тело до пояса; погладил ладонью живот, выше, выше, пока рука не

коснулась маленькой упругой груди, еще влажной после плаванья, но теплой и

трепетной. Склонился и провел языком по соленым сосцам. Лопатками, корнями

волос ощутил ее пальцы, а свои послал вниз, в складки обвисшего купальника,

но тут она перехватила мою руку.

Шепот:

- Пожалуйста. Не теперь.

Я мазнул губами по ее губам:

- Я так хочу тебя.

- Знаю.

- Ты так прекрасна.

- Здесь нельзя.

Я накрыл ее груди ладонями.

- А не здесь - можно?

- Конечно, можно. Только не теперь.

Закинула руки мне на спину, и мы вновь поцеловались, тесно приникнув

Друг к другу. Легким прикосновением я провел вдоль ее позвоночника,

протолкнул пальцы меж материей и яблочным изгибом плоти, прижался крепче,

всей жесткостью чресел, дабы она сполна почувствовала эту жесткость, жар

моего желания. Мы уже не отличали своих губ от чужих, и не стало узды для

жадного языка, и она уже двигалась вверх-вниз, точно уже подо мною; я

понимал: она теряет голову, понимал: нагота, полумрак, угнетенная

чувственность, подавленное естество вот-вот...

Шорох. Он сразу пресекся, и определить его источник было невозможно. Но

раздался он, несомненно, из глубины часовни, - изнутри ее. Мы застыли,

сплетясь, окаменев от ужаса. Жюли резко обернулась, но различила то же, что

видел я: смутную мглу, прошитую солнечными полосками, тянущимися от дверных

щелей. Не сговариваясь, мы сообща натянули ее купальник на положенное место.

Потом я оттащил Жюли к стене и нашарил дверную ручку. Распахнул дверь,

впуская в часовню свет. Черная свечница на фоне иконостаса. Никого. Но, как

в любой греческой часовне, между иконостасом и задней стеной имелся зазор в

три-четыре фута; сбоку туда вела узкая дверца. Жюли вдруг заступила мне

путь, немо и исступленно мотая головой - догадалась, что первое мое

побуждение - заглянуть за образа. Я сразу понял, кто там притаился:

растреклятый негр. Он, верно, залез в часовню незамеченным, пока мы

плескались в море, и не рассчитывал, что кто-нибудь из нас покинет пределы

пляжа.

Жюли настойчиво тянула меня за собой, то и дело поглядывая в дальний

конец часовни. Я помялся, но позволил вытащить себя наружу. С размаху

захлопнул дверь.

- Ублюдок.

- Он не думал, что мы туда пойдем.

- Мог бы и пораньше проявиться.

Говорили мы шепотом. Она поманила меня дальше от порога. На берегу

залитая солнцем Джун подняла голову, следя, как мы к ней приближаемся.

Хлопанье двери, наверное, донеслось до нее.

- Теперь у Мориса сомнений не останется, - сказала Жюли.

- Меня это больше не заботит. У него их давным-давно не осталось.

- Что случилось? - крикнула с подстилки Джун. Жюли приложила палец к

губам. Ее сестра села к нам спиной, нацепила лифчик, поднялась навстречу.

- Там Джо. Спрятался.

Джун посмотрела на белую стену часовни, затем на нас; взгляд уже не

издевательский - встревоженный.

- Увижу Мориса, заставлю выбирать: или Джо, или мы, - сказала Жюли.

- Я это когда еще предлагала.

- Помню.

- Вы разговаривали, а он подслушивал?

Жюли потупилась.

- Не то чтоб разговаривали. - Щеки ее пылали.

Понимающе улыбнувшись мне, Джун тоже великодушно отвела глаза.

- С радостью вернулся бы к нему и... - начал я.

Но сестры горячо запротестовали. Мы остановились у ковриков и минут

пять обсуждали случившееся, исподтишка поглядывая на дверь часовни. Ничто

там не двигалось, однако храм казался опоганенным. Сгусток черноты, скрытый

внутри часовенки, пропитывал своим присутствием и рельеф, и свет, и весь

этот послеполуденный час. И неутоленная плотская страсть вдобавок... но

теперь-то уж ничего не поделаешь. Мы решили вернуться на виллу.

Там мы наткнулись на Марию, покойно сидящую возле домика на деревянном

стуле и беседующую с Гермесом, погонщиком осла. Чай на столе, сообщила она.

Крестьяне воззрились на нас так, словно взаимопонимание меж ними и нами,

столь далекими от их будничных забот, столь иноземными, было напрочь

исключено. Но тут Мария многозначительно ткнула пальцем в море и произнесла

два-три неразборчивых слова по-гречески. Там, куда она указывала, ничего не

было видно.

- Она говорит: военная флотилия, - сказала Жюли. С южной оконечности

гравийной площадки мы различили в неимоверной дали серую колонну кораблей,

пересекающих Эгейское море в восточном направлении, от Малеи к

Скилам: авианосец, крейсер, четыре эсминца и еще какой-то, спешащие к

некой новой Трое. Вот почему нарушил наш покой наглый истребитель.

- Может, это последняя Морисова придумка, - сказала Джун. - Нанести по

нам бомбовый удар.

Мы посмеялись, хотя белесые, будто тучи, пятна на синем ободе планеты

не располагали к веселью. Механизмы гибели с тысячами мужчин на борту,

мужчин, что жуют резинку и носят в кармане презерватив, прошли, мнилось, не

в тридцати милях, но в тридцати годах от нас; мы точно не на юг смотрели, а

в грядущее, в мир, где нет больше ни Просперо, ни частных владений, ни

поэзии, ни грез, ни кротких любовных обетов... стоя между девушками, я остро

ощутил, до чего хрупка волшебная машинерия старого Кончиса; почти так же

хрупка, как и сама субстанция времени. Такое лето, понимал я, выпадает

человеку раз в жизни. Я отдал бы весь остаток дней, лишь бы длился

бесконечно этот, единственный, без конца повторялся, стал замкнутым кругом,

а не быстрым шажком по дороге, где никто не проходит дважды. Но день - не

круг, день - шажок.

За чаем сладкое исступление продолжало рассеиваться. Девушки скрылись в

доме, чтобы переодеться в платья, которые были на них утром. Близилось

прибытие яхты, и разговор получался торопливый, скомканный. Они так и не

придумали, что делать дальше; обсуждалась даже возможность, что они

отправятся на ту сторону острова вместе со мной и поселятся в гостинице. Но

в итоге мы согласились дать Кончису еще один шанс, последние выходные, чтоб

объясниться. Не успели мы закрепить это решение, как я заметил вдалеке еще

какое-то судно. Оно направлялось к мысу со стороны Нафплиона.

Сестры рассказывали мне о яхте - ее роскошь-де неопровержимо

свидетельствует, что старик и вправду богат. Если тому еще требовались

подтверждения. И все же сердце у меня замерло. Мы опять высыпали на край

площадки, откуда открывался отличный обзор. Дизельная двухмачтовая яхта

медлительно плыла под спущенными парусами; стройный белый корпус, от носа до

кормы над палубой тянутся козырьки кают. Со штока на корме лениво свисает

греческий флаг. Пять-шесть сине-белых фигурок, скорей всего матросы. С

расстояния чуть не в полмили лиц не разглядишь.

- Да, уютный каземат, - сказал я.

- Жаль, палуба не прозрачная, - вставила Джун. - У нас в каюте на

столике восемь сортов французских духов.

Движение яхты почти прекратилось. Трое у шлюпбалки готовили ялик к

спуску на воду. Оповещая о прибытии, застонала сирена. Типичный англичанин,

я чувствовал и уколы зависти, и собственное превосходство. Сама по себе яхта

не пошлость, пошлость угадывается в обладании ею. Тут я представил, как

всхожу на борт. До сих пор мне не доводилось вращаться среди богачей - в

Оксфорде у меня было несколько состоятельных знакомых вроде Билли Уайта, но

погостить они не приглашали. И вот я уже завидовал девушкам: недурно

устроились, милая мордашка - их верный пропуск в мир чистогана. А добывать

деньги - мужское занятие, идеальный извод отцовства. Возможно, Жюли

смекнула, что во мне творится. Во всяком случае, едва мы вернулись под

колоннаду (сестрам время было укладывать вещи), она внезапно потащила меня в

дом, подальше от глаз и ушей Джун.

- Всего несколько дней.

- Мне они покажутся годами.

- И мне.

- Я ждал тебя всю жизнь.

Опустила голову; мы стояли вплотную друг к другу.

- Я знаю.

- Ас тобой то же самое?

- Я не могу разобраться, что со мной, Николас. Ясно только - мне

приятно слушать, что ты говоришь.

- Когда вернетесь, ты сможешь как-нибудь на неделе улизнуть?

Обвела взглядом проемы распахнутых дверей, посмотрела на меня.

- Я бы с радостью, но...

- Я освобожу вечер среды. Можно встретиться у часовни. - И добавил: -

Не внутри, а снаружи.

Она пыталась рассуждать здраво:

- Но вдруг мы к среде еще не вернемся?

- Я все равно приду. Когда зайдет солнце. И подожду до полуночи. Лучше

так, чем кусать себе локти, сидя в проклятой школе.

- Постараюсь. Если удастся. Если мы вернемся. Поцелуй, но какой-то

отрывистый, запоздалый. Мы вышли под колоннаду. Джун, замершая у стола,

немедля указала подбородком на ту сторону площадки. Там, на тропе, ведущей к

частному пляжу, стоял негр. Терпеливый, в черных штанах, в водолазке, в

темных очках. Сирена застонала опять. Тарахтенье моторной лодочки быстро

приближалось к берегу.

Джун протянула мне руку, я попрощался с сестрами. Вот они идут через

площадку, в розовых платьях, синих гольфах, с корзинками на сгибе руки. Негр

чуть ли не сразу устремился вниз, даже не оборачиваясь, чтобы проверить,

следуют ли за ним девушки. Их головы скрылись за бровкой; тогда я подошел к

самому обрыву. Шлюпка влетела в бухточку, причалила к мосткам. Вскоре у воды

показался темный силуэт, за ним - два розовых, девичьих. Лодку вел матрос в

белых шортах и темно-синей фуфайке без рукавов, с красной надписью на груди.

Прочесть ее с такого расстояния было нельзя, но я догадался, что это слово

"Аретуза". Матрос помог девушкам спуститься, затем в лодку спрыгнул негр. Я

отметил, что уселся он на носу, прямо за их спинами. Ялик отошел от берега.

Девушки замахали рукой, должно быть, завидев меня; на выходе из залива

помахали опять, и рулевой прибавил обороты, торопясь к недвижной яхте.

На девяносто миль, до самого Крита, простерлось вечереющее море. В

дымке у горизонта еле виднелась флотилия. Клок бурой, выжженной зноем почвы

на уступе скалы пропорола черная, все удлиняющаяся тень кипариса. День

угасал, напоследок унизив меня, поправ и гордость и нежность. Вряд ли мы с

Жюли увидимся в среду; но откуда эта глубинная дрожь, азарт картежника,

убежденного, что в прикупе окажется джокер и увенчает его каре из тузов?

Под колоннадой маячила Мария, которой не терпелось запереть дом.

Цепляться к ней с вопросами было бессмысленно. В спальне я уложил походную

сумку. Когда спустился, лодку уже поднимали на борт, дизель оживал. Яхта

сделала плавный разворот и взяла курс на южную оконечность Пелопоннеса. Я

хотел было дождаться, пока она скроется из виду, но, сообразив, что с судна

за мной скорее всего тоже наблюдают, одумался и не стал корчить из себя

безутешного Робинзона.

И вот я тронулся в путь к тусклой окраине сна, к узилищу буден; словно

Адам, изгнанный из кущ небесных... с той разницей, что я не верил в бога, а

значит, никто не мог запретить мне вернуться в Эдем.

Карабкаясь по склонам, я боролся с неизбежным духовным похмельем. Нет,

после тех доказательств, что предоставили мне руки и губы Жюли, в чувствах

ее сомнений не оставалось; но на кончике языка все-таки вертелись незаданные

вопросы, а душу томило воспоминание о минутах, когда я готов был

согласиться: она страдает шизофренией. Версия о болезни Жюли проверке не

поддавалась; факты же, сообщенные ею сегодня, можно было подтвердить или

опровергнуть. Легко представить, что сестры и теперь в некотором смысле

совмещают роли собаки и зайца - то бишь Жюли, искренне увлекшись мною, тем

не менее способна водить меня за нос. И потом, при следующей встрече с

Кончисом неплохо бы иметь хоть одну конкретную улику; дескать, вся правда о

сестрах мне не просто известна, но и подтверждена независимыми источниками

за пределами Фраксоса.

Вечером, уединившись в своей комнате, я сочинил послание миссис Холмс

из Серн-Эббес, мистеру П. Дж. Фирну из банка Баркли и директрисе

классической школы, где преподавала Жюли. Первой я поведал, что забрел на

съемки и познакомился с ее дочками; что местный сельский учитель просил меня

подыскать в Англии деревенскую школу, с питомцами которой его ученики могли

бы переписываться; что девушки посоветовали через мамочку связаться с

начальной школой Серн-Эббес - причем поскорее, ибо семестр вот-вот

закончится. Во втором письме изъявлялось желание открыть текущий счет по

рекомендации двух постоянных клиенток банковского филиала. В третьем я

выдавал себя за директора новой английской школы, учрежденной в Афинах; на

место преподавателя просится некая мисс Джулия Холмс.

В понедельник я перечел черновики, внес пару поправок, первые два

аккуратно перебелил, третье напечатал на дряхлой машинке с латинским

шрифтом, хранившейся в нашей канцелярии. Последнее письмо, конечно, вышло не

слишком убедительным: кинозвезды за границей редко бедствуют до такой

степени, чтоб набиваться в учителя. Но мне сгодится любой ответ.

Коли впадать в грех недоверия, то уж без оглядки; я написал и в труппу

"Тависток", и в кембриджский Джертон-колледж.

Вместе с этими пятью посланиями я отправил шестое, адресованное

Леверье. Слабая надежда, что в школе меня дожидается ответ Митфорда,

рухнула. Видимо, мое письмо не застало его дома, да и неизвестно, соберется

ли он вообще на него ответить. Леверье я написал сжато - объяснил, кто я

такой, и добавил: Обращаюсь к Вам потому, что попал в неприятную переделку.

Я знаю. Вы посещали Бурани -г-н Кончис сам сказал мне об этом. Мне сейчас

очень не хватает советов человека, в свое время пережившего то же, что

переживаю я. И, должен заметить, не мне одному. В эту историю замешаны

многие. Каков бы ни был Ваш ответ, мы будем признательны, а почему - Вам,

думается, разжевывать не надо.

Заклеивая конверт, я чувствовал: молчание Митфорда и Леверье для меня

лучшая гарантия. Если бы в прошлые годы в Бурани случилось что-нибудь

по-настоящему гадкое, они давно заговорили бы; а молчание их - знак

благодарности. Я хорошо помнил и рассказ Митфорда о стычке с Кончисом, и его

предостережение. Но вот чего Митфорд хотел всем этим добиться - большой

вопрос.

Чем дольше я размышлял о Димитриадисе, тем яснее понимал, что

соглядатай - именно он. Основной прием контрразведчика - прикидываться

болваном, и в воскресенье после ужина я завел с ним задушевную беседу. Мы

минут десять прогуливались по школьному причалу, судорожно глотая вечерний

зной. Да, спасибо. Мели, в Бурани было чудесно, заверил я. Чтение, пляж,

музыка. Я даже шутливо сравнил его похабные фантазии по поводу виллы (хотя

не исключено, что похабство имело хитрую цель: по заданию Кончиса он

проверял, насколько я болтлив) с действительностью. И поблагодарил за то,

что он так стойко хранит мой секрет от наших коллег.

Слоняясь по причалу, я поглядывал через ночной пролив на Арголиду и

гадал, что-то делают сестры, по каким темным водам носятся... немое море,

полное загадок и безмерной выдержки, но не враждебное. Теперь-то я проник в

его тайны.

Назавтра я проник в них еще глубже. Выйдя из столовой, поймал за рукав

замдиректора, который исполнял также обязанности старшего преподавателя

греческого. Мне посоветовали прочесть повесть какого-то Теодоритиса...

"Сердца трех", знаете такую? Тот знал. Он не владел ни французским, ни

английским, и я не все усвоил из его объяснений. Похоже, Теодоритис в

некотором роде греческий последователь Мопассана. Сюжет повести, насколько я

уловил, совпадал с тем, какой пересказывала Жюли. За обедом все окончательно

встало на свои места. Один из мальчиков положил на мой стол посланный

замдиректора сборник. Его завершала повесть "Сердца трех". Написанная на

кафаревусе, "литературном" варианте новогреческого, резко отличающемся от

народного, она оказалась мне не по зубам; обратиться же за помощью к

Димитриадису я не мог. Но фрагменты, которые я перевел со словарем, обличали

правильность рассказа Жюли.

Среда, среда. Я не дотерпел и до среды. Во вторник после уроков

взобрался на центральный водораздел. Убеждал себя, что зря набиваю ноги. Не

зря. Дыхание перехватило: далеко внизу, на лиловеющей глади Муцы, стояла на

якоре неповторимая "Аретуза" - игрушечный белоснежный силуэт. Что ж.

Выходит, старик капитулировал.

В половине десятого я добрался до ворот. Прислушался - ни звука. Прошел

по лесной колее до того места, с которого виднелась вилла. Дом тих и черен

на фоне закатного зарева. В концертной светится лампа; от хижины Марии тянет

смолистым дымком. Поблизости закричала сплюшка. Когда я повернул к воротам,

над головой пронесся к берегу темный комочек, исчез в прогалах меж сосен. Не

сам ли это Кончис, колдун-сова?

Вдоль ограды я быстро спустился к Муце: сумрачный лес, молочное море,

чуть внятный лепет прибоя. В пятистах ярдах от берега виднелся на рейде

красный стояночный фонарь яхты. Ни огонька больше, ни шевеления на борту.

Опушкой я устремился к часовне.

Жюли ждала меня у восточной стены - теневой потек на побелке - и, едва

заметив, побежала навстречу. На ней были темно-синяя фуфайка без рукавов

(форменная одежда судовой команды) и светлая юбка. Волосы прихвачены на

затылке лентой - и оттого она на миг предстала какой-то занудой училкой. Мы

замерли в шаге друг от друга, внезапно смутившись.

- Сбежала?

- Все в порядке. Морис знает, где я. - Улыбка. - И не шпионит никто. Мы

все ему выложили.

- То есть?

- Он знает про нас с тобой. Я ему рассказала. И что в сценарии я,

может, и не в своем уме, а в жизни - здорова.

Она улыбалась не переставая. Шаг - и она о моих объятиях. Но стоило,

целуя, прижать ее покрепче, как она отстранилась, повесила голову.

- Жюли!

Поднесла к губам мою руку, поцеловала.

- Не сердись. Чертовы сроки. В воскресенье побоялась тебе сказать.

Я готовился к любой напасти, но не к этой, самой заурядной и

незамысловатой из всех. Коснулся поцелуем ее волос: летучий дынный аромат.

- Ай-яй-яй.

- Я так хотела с тобой увидеться.

- Пойдем-ка к дальнему мысу.

Я взял ее под руку, и мы побрели по лесу на запад, прочь от часовни.

Они рассказали все старику почти сразу, как поднялись на яхту. Тот, понятно,

сперва изображал праведника, но тут Джуи приступила к нему насчет негра и

шпионства в часовне. Хватит с нас, либо объясни, чего тебе надо, либо...

Взглянув на меня, Жюли возбужденно сглотнула, точно сама себе не веря.

- И представляешь, что он ответил? Как ни в чем не бывало, будто это

кран прохудился. - Я покачал головой.

- "Хорошо. Так я и предполагал, так и рассчитывал". И, не успели мы

опомниться, заявил, что все прежнее было лишь репетицией. Ох, видел бы ты

его ухмылочку. Довольная такая. Словно мы успешно сдали ему предзачет.

- Репетицией чего?

- Во-первых, он объяснит-таки нам все как есть. И тебе тоже - в конце

недели. С этого момента мы должны будем следовать его указаниям. Скоро сюда

прибудет еще кто-то

- он говорит "народ", то есть не один и не двое. Чтобы занять наше

место в спектакле. Играть роль простаков. Но дурачить их на сей раз будем

мы, а не он.

- Что за "народ"?

- Не сказал точно. И что именно собирается объяснять, не сказал. Ты-де

тоже должен все выслушать.

- Тебе снова придется кого-то обольщать?

- Это первое, чем я поинтересовалась. Надоело кокетничать с незнакомыми

Дата добавления: 2015-10-16