Вернусь пятницу тчк останусь три дня тчк шесть, вечера аэропорту тчк 4 страница

было все равно что переехать из тесной, безликой современной квартиры в

просторный особняк старой постройки. До сих пор я испытывал лишь жажду

плотских наслаждений, а ныне познал жажду любви.

На утренних уроках, будто гипноз еще действовал, я в забытьи скользил

от одной догадки к другой. То Кончис представлялся мне романистом-психиатром

без романа, манипулирующим не словами, а людьми; то умным, но развратным

старикашкой; то гениальным мастером розыгрышей. И каждый из этих обликов

приводил меня в восхищение, не говоря уже о Жюли в образе Лилии,

растрепанной ли, заплаканной, чинно протягивающей руку: свет лампы, слоновая

кость... Ничего не попишешь, Бурани в прямом смысле околдовал меня. Какая-то

сила точно магнитом вытягивала меня сквозь классные окна, влекла по небесной

голубизне за центральный водораздел, к желанной вилле. А оливковые лица

школьников, черные хохолки на их макушках, запах мелового крошева, поблекшая

чернильная клякса на столе словно подернулись туманом, их существование

стало зыбким, будто реквизит грез.

После обеда ко мне зашел Димнтриадис, чтобы выпытать, кто такая Алисон;

а когда я отказался отвечать, принялся травить сальные греческие анекдоты об

огурцах и помидорах. Я послал его к черту; вытолкал взашей. Он надулся и всю

неделю меня избегал, к моей вящей радости: хоть под ногами не путается.

К концу последнего урока я сломался и, никуда не заходя, отправился в

Бурани. Я должен был вновь вступить в зону чуда, хоть и не знал точно,

зачем. Как только вилла, напоенная тайной, показалась далеко внизу, за

трепещущими под ветром сосновыми кронами, у меня гора с плеч свалилась,

будто дом мог исчезнуть. Чем ближе я подходил, тем большей свиньей себя

чувствовал. Да, это свинство, но мне просто хотелось увидеть их, убедиться,

что они там, что они ждут меня.

Стемнело. Я достиг восточной границы Бурани, пролез сквозь проволочную

изгородь, прокрался мимо скульптуры Посейдона, миновал овраг и наконец, в

прогалах деревьев, увидел перед собой дом. С этой стороны все окна закрыты

ставнями. Труба домика Марии не дымится. Я побрел вдоль опушки к фасаду.

Высокие окна под колоннадой наглухо закрыты. Закрыты и те, что выходят на

террасу из спальни Кончиса. Стало ясно, что дом пуст. Я уныло поплелся

обратно, спотыкаясь в темноте и негодуя на Кончиса за то, что он посмел

украсть вымышленный им мир у меня из-под носа, отлучить меня от этого мира,

как бессердечный врач отлучает наркомана от вожделенного зелья.

Назавтра я написал Митфорду, что побывал в Бурани и познакомился с

Кончисом; не хочет ли он поделиться опытом? Письмо я отправил по его

нортамберлендскому адресу.

Кроме того, я снова посетил Каразоглу и попытался выжать из него

побольше сведений. Тот был совершенно уверен, что Леверье и Кончис ни разу

не встречались. Подтвердил "набожность" Леверье; в Афинах он ходил к мессе.

Затем Каразоглу, по сути, повторил слова Кончиса: "II avait toujours l'air

un peu triste, il ne s'est jamais habitue a la vie ici" {Он всегда был

грустноват, так и не освоился здесь (франц.).}. Правда, Кончис еще добавил,

что Джон превосходно "водил".

Я взял у казначея английский адрес Леверье, но решил не писать ему;

успею еще, если понадобится.

Наконец, я навел справки об Артемиде. Согласно мифологии, она

действительно была сестрой Аполлона, защитницей девственниц и

покровительницей охотников. В античной поэзии она, как правило, появлялась

одетой в шафранный хитон и сандалии, с серебряным луком (полумесяцем) в

руках. Хотя сладострастных молодых людей она, похоже, отстреливала как

воробьев, брат ей в этом, судя по доступным мне источникам, ни разу не

помогал. Ее фигура "входила в древний матриархальный культ троичной лунной

богини, наряду с сирийской Астартой и египетской Изидой". Я обратил

внимание, что Изиду часто сопровождал песьеголовый Анубис, страж

преисподней, позднее переименованный в Цербера.

Во вторник и среду я не мог отлучиться из школы из-за плотного

расписания. А в четверг опять отправился в Бурани. Никаких перемен. Дом, как

и в понедельник, был пуст.

Я обошел виллу, подергал ставни, пересек сад, спустился на частный

пляж: лодки и след простыл. Минут тридцать высиживал под сумеречной

колоннадой, чувствуя себя выпитым до дна и отброшенным за ненадобностью,

злясь и на них, и на себя самого. Сдуру вляпался во всю эту историю, а

теперь, как дважды дурак, жду и боюсь продолжения. За минувшие дни я успел

пересмотреть свои выводы насчет шизофрении; сперва диагноз казался мне

крайне недостоверным, а теперь - весьма вероятным. Иначе на кой ляд Кончису

так резко обрывать спектакль? Коли он затеян ради развлечения...

Наверное, к обиде примешивалась зависть - как можно бросать на произвол

судьбы полотна Модильяни и Боннара? Что это - непрактичность, гордыня? По

ассоциации с Боннаром я вспомнил об Алисон. Сегодня в полночь вне расписания

уходит пароход, который везет в Афины учеников и преподавателей, отбывающих

на каникулы. Всю ночь клюешь носом в кресле крохотного салона, зато в

пятницу утром ты уже в столице. Что подтолкнуло меня к решению успеть на

него - злость, упрямство, мстительность? Не знаю точно. Но явно не желание

встретиться с Алисон, хотя как собеседник и она сгодится. Не аукнулись ли

здесь давние навыки записного экзистенциалиста: свобода воли невозможна без

прихотей?

Поразмыслив, я заспешил по дороге к воротам. Но и тут в последний

момент оглянулся, лелея мизерную надежду, что меня позовут обратно.

Не позвали. И я волей-неволей поплелся на пристань.

Афины: пыль и сушь, охряное и бурое. Даже пальмы глядели измученно.

Человеческое в людях укрылось за смуглой кожей и очками еще темнее кожи; к

двум пополудни город пустел, отданный на милость лени и зноя. Распластавшись

на кровати пирейской гостиницы, я задремывал в густеющем сумраке. Пребывание

в столице обернулось сущим наказанием. После Бурани в аду современности с

его машинами и нервным ритмом кружилась голова.

День тащился как черепаха. Чем ближе к вечеру, тем меньше я понимал,

чего, собственно, жду от встречи с Алисон. В Афины я отправился

исключительно затем, чтобы провести собственную комбинацию в поединке с

Кончисом. Сутки назад, под сенью колоннады, Алисон виделась мне пешкой,

последним резервом фланговой контратаки; но теперь, за два часа до встречи,

мысль о близости ее тела была непереносима. Неужто придется рассказать ей

обо всем, что сталось со мной в Бурани? Зачем я здесь? Меня подмывало

вернуться на остров. Ни врать, ни говорить правду не хотелось.

И все же встать и уехать мне мешали остатки любопытства (как она там?);

сострадание; память ушедшей любви. И потом, вот случай испытать глубину моих

чувств к Жюли, проверить мой выбор. Я тайно натравлю Алисон - внешний мир,

его былое и сегодняшнее - на внутренний опыт, который успел приобрести.

Кроме того, долгой ночью на пароходе я изобрел способ уклониться от

физической близости с Алисон - историю жалостливую, но достаточно

убедительную, чтобы держать ее на расстоянии.

В пять я поднялся, принял душ и поймал такси до аэропорта. Посидел на

скамье в зале прилета, встал, чувствуя, как меня охватывает нежданное

волнение. Мимо спешили стюардессы, профессионально строгие, нарядные,

смазливые, - не живые девушки, а персонажи фантастического романа.

Шесть, четверть седьмого. Я заставил себя подойти к стойке справочной,

где сидела гречанка в новенькой форме, с ослепительной улыбкой и карими

глазами; на ее лице поверх обильной косметики толстым слоем лежала

кокетливая гримаса.

- Я тут должен встретиться с одной вашей коллегой. С Алисон Келли.

- С Элли? Ее самолет прибыл. Наверно, переодевается. - Сняла телефонную

трубку, набрала номер, сверкнула зубами. У нее было безупречное американское

произношение. - Элли? Тебя тут дожидаются. Если не выйдешь через минуту,

придется мне тебя заменить. - Протянула трубку мне. - Она хочет поговорить с

вами.

- Передайте, что я подожду. Спешки никакой.

- Он стесняется. - Алисон, похоже, сострила: девушка улыбнулась.

Положила трубку.

- Сейчас выйдет.

- Что она вам сказала?

- Что вы всегда притворяетесь скромником, если хотите понравиться.

-А.

Длинные черные ресницы дрогнули; наверно, она считает, что это и

называется "смотреть вызывающе". К счастью, у стойки появились две женщины,

и она повернулась к ним. Я ретировался и стал у дверей. В первое время на

острове Афины, столичная суета казались спасительным дуновением нормальной

жизни, чье влияние и желанно, и привычно. Теперь я ощутил, что начинаю

бояться его, что оно мне противно; обмен фразами у стойки, наспех

замаскированная похоть, прилежные охи и ахи. Нет, я - из иного мира.

Минуты через две в дверях показалась Алисон. Короткая стрижка, слишком

короткая; белое платье; все сразу пошло вкривь и вкось, потому что я понял:

она оделась так, чтобы напомнить о нашем первом знакомстве. Она была

бледнее, чем я ее помнил. Завидев меня, сняла темные очки. Усталая, круги

под глазами. Неплохо одета, изящная фигурка, легкий шаг, знакомый побитый

вид и взыскующий взгляд. Да, Алисон зацепила мою душу десятком крючков; но

Жюли - тысячей. Она подошла, мы слабо улыбнулись друг другу.

- Привет.

- Здравствуй, Алисон.

- Извини. Как всегда, опоздала.

Она держалась так, словно мы расстались всего неделю назад. Но это не

помогало. Девять месяцев возвели между нами решетку, сквозь которую

проникали слова, но не чувства.

- Пошли?

Я подхватил ее летную сумку, и мы отправились ловить такси. В машине

сели у противоположных дверец и снова оглядели друг друга. Она улыбнулась.

- Я думала, ты не приедешь.

- И не приехал бы, если б знал, куда послать телеграмму с извинениями.

- Видишь, какая я хитрая.

Взглянула в окно, помахала какому-то парню в форменной одежде.

Казалось, она стала старше, путешествия слишком многому научили ее; нужно

постигать ее заново, а сил на это нет.

- Я снял тебе номер с видом на гавань.

- Отлично.

- В греческих гостиницах до ужаса строгие порядки.

- Главное - не выходить за рамки приличий. - Насмешливо кольнула меня

серыми глазами, опустила взгляд. - Кайф какой. Да здравствуют рамки!

Я чуть было не выдал ей заготовленную версию, но меня разозлило, что

она не видит, как я переменился, и считает меня все тем же рабом британских

условностей; разозлило и то, как она отвела глаза, будто опомнившись.

Протянула руку, я сжал ее в своей. Потом наклонилась и сняла с меня темные

очки.

- А ты чертовски похорошел. Не веришь? Такой загорелый. Высох весь на

солнце, отощал. Теперь главное - до сорока не потолстеть.

Я улыбнулся, но выпустил ее руку и, глядя вбок, достал сигарету. Я

понимал, зачем она льстит: чтобы сократить дистанцию между нами.

- Алисон, тут кое-что приключилось.

Деланная веселость разом слетела с нее. Она уставилась прямо перед

собой.

- Встретил другую?

- Нет. - Быстрый взгляд. - Я уже не тот... не знаю, с какого конца

начать.

- Словом, шла бы я подобру-поздорову?

- Нет, я... рад тебя видеть. - Снова недоверчивый взгляд. - Правда.

Она помолчала. Мы выехали на автостраду, идущую вдоль моря.

- С Питом я завязала.

- Ты сообщала в письме.

- Не помню. - Но я знал: помнит.

- А потом и со всеми остальными. - Она все смотрела в окно. - Извини.

Ничего не хочу утаивать.

- Валяй. То есть... ну, ты поняла.

Снова бросила на меня взгляд, на этот раз жесткий.

- Я опять живу с Энн. Всего неделю как. В той, старой квартире. Мегги

уехала домой.

- Мне нравится Энн.

- Да, она клевая.

Мы замолчали. Она повернулась к окну, разглядывая Фалерон; через минуту

вынула из сумочки темные очки. Я понял, зачем они ей: приметил влажные

лучики вокруг глаз. Я не прикоснулся к ней, не тронул за руку, но заговорил

о том, как не похож Пирей на Афины, насколько первый живописнее,

характернее, - надеюсь, и ей больше понравится. На самом деле я выбрал Пирей

потому, что пугающая возможность наткнуться на Кончиса и Жюли, и в Афинахто

микроскопическая, здесь равнялась нулю. Стоило представить, каким холодным,

насмешливым, а то и презрительным взглядом окинула бы она меня при встрече -

и по спине бежали мурашки. В поведении и внешности Алисон была одна

особенность: сразу видно, что коли она появляется с мужчиной на людях,

значит, спит с ним. Я говорил ч одновременно гадал, как мы выдержим эти три

дня вместе.

Получив чаевые, слуга скрылся в коридоре. Она подошла к окну и

взглянула вниз, на широкую набережную из белого камня, на вечернюю толпу

гуляющих, на портовую суету. Я стоял за ее спиной. Лихорадочно взвесив все

"за" и "против", обвил ее рукой, и она прислонилась ко мне.

- Ненавижу города. И самолеты. Хочу в Ирландию, в хижину.

- Почему в Ирландию?

- А я там ни разу не была.

Тепло ее тела, податливая готовность. Вот сейчас повернет лицо, и надо

будет целоваться.

- Алисон, я... не знаю, как тебе рассказать. - Я отнял руку,

придвинулся к окну, чтобы спрятать глаза. - Месяца два-три назад я подхватил

болезнь. Словом... сифилис. - Я повернулся к ней; она смотрела с участием,

болью, недоверием. - Сейчас все прошло, но... понимаешь, я не в состоянии...

- Ты ходил в...

Я кивнул. Недоверие исчезло. Она опустила глаза.

- Это мне за тебя.

Подалась ко мне, обняла.

- Ох, Нико, Нико.

- В интимный контакт нельзя вступать еще по меньшей мере месяц, -

сказал я в пространство поверх ее головы. - Я был в панике. Лучше б я не

писал тебе. Но тогда ничего не было.

Отошла, села на кровать. Я понял, что в очередной раз загнал себя в

угол; теперь она думает, что нашла объяснение моей сдержанности при встрече.

Ласковая, робкая улыбочка.

- Расскажи, как тебя угораздило.

Шагая от стены к стене, я поведал ей о Пэтэреску и о клинике, о стихах,

даже о попытке самоубийства - обо всем, кроме Бурани. Слушая, она закурила,

откинулась на подушку, и меня вдруг охватило вдохновение двуличия; теперь я

понимал чувства Кончиса, когда он дурачил меня. Закончив, я уселся на край

кровати. Она лежала, глядя в потолок.

- Рассказать тебе про Пита?

- Конечно.

Я слушал вполуха, не выходя из роли, и внезапно ощутил радость; не

оттого, что Алисон снова рядом, но оттого, что вокруг нас - этот гостиничный

номер, говор гуляющих, гудки сирен, аромат усталого моря. Нет, во мне не

было ни желания, ни нежности; слушать историю ее разрыва с этим оболтусом,

австралийским летчиком, было скучно; однако неимоверная, смутная грусть

вечереющей комнаты захватила меня. Небесный свет иссякал, сгущались сумерки.

Все превратности современной любви казались упоительными; моя главная тайна

надежно спрятана от чужих глаз. Греция вновь вступила в свои права,

александрийская Греция Кавафиса; есть лишь ступени эстетики, нисхождение

красоты. Нравственность - это морок Северной Европы.

Долгая тишина.

- О чем мы, Нико? - спросила она.

- То есть?

Приподнялась на локте, глядя на меня, но я не обернулся.

- Я все понимаю... нет вопроса... - Пожала плечами. - Но я ж не

разговоры вести приехала.

Я обхватил голову руками.

- Алисон, меня тошнит от женщин, от любви, от секса, от всего тошнит. Я

сам не знаю, чего хочу. Не надо было звать тебя сюда. - Она не поднимала

глаз, будто соглашаясь. - Суть в том, что... ну, я как-то затосковал по

сестринской любви, что ли. Ты скажешь, это чушь, и будешь права. Конечно,

права, куда деваться.

- Так-так. - Вскинула глаза. - По сестринской любви. Но ведь ты

когда-нибудь выздоровеешь?

- Не знаю. Ну, не знаю. - Я удачно имитировал отчаяние. - Слушай... ну

уходи, ругай меня, что хочешь, но я сейчас мертвец. - Подошел к окну. - Как

я виноват! Просить, чтоб ты три дня цацкалась с мертвецом!

- Которого я любила, когда он был жив.

Молчание пролегло меж нами. Но вот она вскочила с постели; зажгла свет,

причесалась. Достала гагатовые сережки, оставленные мной при отъезде,

надела; намазала рот. Я вспомнил Жюли, губы без помады; прохладу, загадку,

грацию. То было почти счастьем - полное отсутствие желания; беззаветная, изо

всех сил, верность - первая в моей жизни.

По нелепой случайности, чтобы попасть в намеченный мною ресторан, нам

пришлось пересечь кварталы продажной любви. Бары, неоновые вывески на разных

языках, афиши, зазывающие на стриптиз и танец живота, праздная матросня,

лотрековские интерьеры за пологами из бус, женщины, тесно сидящие на мягких

скамейках. Вокруг толклись сутенеры и шлюхи, разносчики фисташек и семечек

подсолнуха, продавцы каштанов, пирожков, лотерейных билетов. Нас то и дело

приглашали зайти, подсовывали лотки с часами, пачки "Лаки страйк" и "Кэмел",

дешевые сувениры. Нельзя было сделать и десяти шагов, чтобы кто-нибудь не

оглядел Алисон с ног до головы и не присвистнул.

Мы шли молча. Я представил, что рядом со мной "Лилия": она заставила бы

их умолкнуть, залиться краской, не служила бы мишенью пошлых острот. Лицо

Алисон застыло, мы поднажали, чтобы скорее выбраться отсюда; но в ее походке

мне все чудилось подсознательное бесстыдство, неистребимая кокетливость,

притягивающая мужчин.

В ресторане "У Спиро" она с напускной легкостью произнесла:

- Ну, братишка Николас, на что я тебе пригожусь?

- Расхотелось отдыхать?

Встряхнула бокал с узо.

- А тебе?

- Я первый спросил.

- Нет. Твоя очередь.

- Можно что-нибудь придумать. Поехать туда, где ты еще не бывала. - К

счастью, я уже знал, что в начале июня она целый день посвятила осмотру

афинских достопримечательностей.

- Туризм - это не для меня. Вот если бы что-то не загаженное. Чтобы мы

были там одни. - И быстро добавила: - Моя работа. Устала от людей.

- А если придется много ходить?

- Ну и отлично. Куда мы отправимся?

- Да на Парнас. Похоже, взобраться туда ничего не стоит. Просто дальняя

прогулка. Возьмем напрокат машину. Потом заедем в Дельфы.

- На Парнас? - Нахмурилась, припоминая, где это.

- Это гора. Там резвятся музы.

- Ой, Николас! - В ней сверкнула прежняя Алисон: вперед, очертя голову.

Принесли барабунью, и мы принялись за еду. Мысль о покорении Парнаса

вдруг пробудила в ней лихорадочный энтузиазм, она поглощала рецину бокал за

бокалом; Жюли ни при каких условиях так себя не вела бы; и внезапно, как с

ней часто бывало, утомилась от собственного притворства.

- Я переигрываю. Но в этом ты виноват.

- Стоит тебе...

- Нико.

- Алисон, стоит тебе только...

- Нико, послушай меня. На той неделе я ночевала в старой квартире.

Первый раз. Кто-то ходил. Там, наверху. И я плакала. Как в тот день, в

такси. Как и сейчас могла бы, только не буду. - Кривая ухмылка. - Хочется

плакать от одного того, что мы называем друг друга по имени.

- Как же нам друг друга называть?

- А ведь этого не было. Мы были так близки, что имена не требовались.

Но я хочу сказать, что... все в порядке. Ты просто будь со мной поласковей.

Тебя ж передергивает, что бы я ни ляпнула, что бы ни сделала. - Она смотрела

на меня, пока я не поднял глаза. - Я такая, как есть, никуда не денешься. -

Я кивнул, скорчил участливую физиономию и нежно тронул ее за руку. Только не

ссориться; не давать воли чувствам; иначе прошлое снова поглотит нас.

Через секунду она прикусила губу, и мы обменялись улыбками, в которых -

впервые за весь день - не было и следа лицемерия.

Я проводил ее до номера и пожелал спокойной ночи. Она поцеловала меня в

щеку, а я сдавил ей плечи с таким видом, словно большего счастья женщина и

представить себе не может.

В половине девятого утра мы уже мчались по горному шоссе. В Фивах

Алисон купила себе туфли покрепче и джинсы. Было солнечно, ветрено, дорога

почти пуста, а из старого "понтиака", взятого напрокат накануне вечером,

вполне можно было кое-что выжать. Алисон интересовало все - люди, пейзаж,

статьи в моем путеводителе 1909 года о местах, что мы проезжали. Эта смесь

любопытства и невежества, знакомая еще по Лондону, больше не задевала меня;

теперь она казалась неотъемлемым свойством характера Алисон, ее искренности,

ее готовности быть товарищем. Но положение, так сказать, обязывало меня

злиться; и я все-таки нашел, к чему придраться: к ее излишней

жизнерадостности, наплевательскому отношению к собственным бедам. Ей бы

полагалось вести себя тише, поменьше веселиться.

Болтая о том о сем, она спросила, выяснил ли я что-нибудь по поводу

зала ожидания; не отрывая глаз от дороги, я ответил: ерунда, это просто одна

вилла. Совершенно непонятно, что имел в виду Митфорд; и я сменил тему

разговора.

Мы неслись по широкой зеленой долине к Левадии - меж пшеничных полей и

дынных делянок. Но на подъезде к городу шоссе запрудила отара овец, и мне

пришлось замедлить ход, а потом и остановиться. Мы вышли из машины. Пастух

оказался четырнадцатилетним пареньком в рваной одежде и непомерно больших

военных ботинках. Он был с сестрой, черноглазой девчушкой лет шести или

семи. Алисон вытащила ячменный сахар, какой раздают пассажирам. Но девочка

застеснялась и спряталась за братниной спиной.

Алисон, в своем зеленом сарафане, опустилась на корточки, протягивая

сласть издали и ласково увещевая. Вокруг звенели овечьи ботала, девочка

уставилась на нее, и я начал нервничать.

- Как сказать, чтобы она подошла и взяла сахар? Я обратился к малышке

по-гречески. Она не поняла ни слова, но брат ее решил, что нам можно

доверять, и подтолкнул ее вперед.

- Чего она так напугалась?

- Просто дичится.

- Лапочка ты моя.

Алисон сунула кусок сахара себе в рот, а другой протянула девочке,

которую брат полегоньку подталкивал к нам. Та робко потянулась к сахару, и

Алисон тут же взяла ее за руку, усадила рядом; развернула упаковку. Мальчик

подошел к ним и стал на колени, пытаясь внушить сестре, чтобы она нас

поблагодарила. Но та лишь важно причмокивала. Алисон обняла ее, погладила по

щекам.

- Не надо бы этого. Вшей еще подцепишь.

- Может, и подцеплю.

Не глядя на меня, она все ласкала девочку. Вдруг ребенок поморщился.

Алисон отшатнулась.

- Посмотри, посмотри-ка. - На плечике горел содранный чирей. - Принеси

сумочку. - Я сходил к машине, а затем стал смотреть, как она закатывает

рукавчик, и мажет нарыв кремом, и шутливо кладет мазок на девочкин носик.

Малышка грязным пальцем растерла пятнышко белого крема, заглянула Алисон в

лицо и улыбнулась - так прорывается сквозь мерзлую почву цветок крокуса.

- Давай им денег дадим.

- Не надо.

- Почему?

- Откажутся. Они ведь не нищие.

Она порылась в сумочке и вынула мелкую купюру; протянула мальчику,

указав рукой на него и на сестру: пополам. Паренек помедлил, взял деньги.

- Сфотографируй нас, пожалуйста.

Я неохотно пошел к автомобилю, достал ее фотоаппарат и снял их. Мальчик

настоял, чтоб мы записали его адрес; он хотел получить снимок на память.

Мы двинулись к машине, девчушка - за нами. Теперь она улыбалась не

переставая - такая лучезарная улыбка прячется за торжественной скромностью

любого деревенского гречонка. Алисон нагнулась и поцеловала ее, а когда мы

отъезжали, обернулась и помахала рукой. Потом еще помахала. Уголком глаза я

видел, как при взгляде на мою физиономию ее лицо омрачилось. Она откинулась

на спинку сиденья.

- Прости. Я не думала, что мы так спешим.

Я пожал плечами и ничего не ответил.

Я хорошо понял, что она имеет в виду. И большинство ее невысказанных

упреков я действительно заслужил. Пару миль мы проехали молча. Она не

произнесла ни слова до самой Левадии. Там молчание пришлось нарушить: нужно

было запастись провизией.

Эта размолвка не слишком испортила нам настроение - наверное, потому,

что погода выдалась чудесная, а окружал нас один из красивейших в мире

ландшафтов; наступающий день синей тенью парнасских круч затмил наши

мелочные дрязги.

Мимо проносились долы и высокие холмы; мы перекусили на лугу, в гуще

клевера, ракитника, диких пчел. Потом достигли развилки, где Эдип, по

преданию, убил своего отца. Мы остановились у какой-то булыжной стены и

прошлись по сухому чертополоху этого безымянного горного уголка,

прокаленного безлюдьем. Всю дорогу до Араховы я, побуждаемый Алисон,

рассказывал о собственном отце - чуть ли не впервые без горечи и досады;

почти тем же тоном, каким говорил о своей жизни Кончис. И тут, взглянув на

Алисон, которая сидела вполоборота ко мне, прислонясь к дверце машины, я

подумал, что она - единственный человек в мире, с кем я могу вот так

разговаривать; что прошлое незаметно возвращается... возвращается время,

когда мы были так близки, что имена не требовались. Я перевел взгляд на

дорогу, но она все смотрела на меня, и я не смог отмолчаться.

- Придется тебе платить за осмотр.

- Ты прекрасно выглядишь.

- Ты меня не слушала.

- Еще как слушала!

- Пялишься тут. Кто угодно психанет.

- А что, сестре запрещается смотреть на брата?

- С кровосмесительными намерениями - запрещается. Она послушно

откинулась на сиденье, козырьком приставила ладонь ко лбу, разглядывая

мелькающие по сторонам шоссе серые утесы.

- Ну и местечко.

- Да. Боюсь, до вершины не дотянуть.

- Кому - тебе или мне?

- Прежде всего тебе.

- Еще посмотрим, кто первый сломается.

Арахова оказалась очаровательной цепочкой розовых и красно-коричневых

домишек, горным селеньем, глядящим на Дельфийскую впадину. Расспросы привели

меня в домик у церкви. К нам вышла старуха; за нею в сумраке комнаты

громоздился ткацкий станок с наполовину законченным темно-красным ковром.

Пятиминутная беседа подтвердила то, что и так можно было понять при взгляде

на гору.

Алисон заглянула мне в лицо.

- Что она говорит?

- Говорит, что подъем займет шесть часов. Тяжелый подъем.

- Вот и отлично. Так и в путеводителе написано. К закату как раз

доберемся. - Я окинул взглядом высокий серый склон. Старуха брякнула дверным

крючком. - Что она говорит?

- Наверху есть какая-то хижина, что ли.

- Ну и в чем тогда проблема?

- Она говорит, там очень холодно. - Но верилось в это среди палящего

полдневного зноя с трудом. Алисон подбоченилась.

- Ты обещал приключение. Хочу приключение. Я перевел взгляд со старухи

на Алисон. Та стянула с носа темные очки и приняла бывалый, тертый вид;

конечно, дурачилась, но в глубине ее глаз дрожало недоверие. Если вчера она

догадалась, что я боюсь ночевать с ней в одной комнате, то догадается и о

том, из какого непрочного материала сработана моя добродетель.

Тут старуха окликнула какого-то человека, ведущего в поводу мула. Он

отправлялся к приюту альпинистов за дровами. Алисон могла устроиться на

вьючном седле.

- Спроси, можно мне войти и надеть джинсы?

Отступать было некуда.

Тропинка вилась и вилась по скале, и, перевалив через ее вершину, мы

оставили позади предгорья и очутились в высотном поясе Парнаса. Ветер,

по-весеннему холодный, выл над раскинувшимися на две-три мили лугами. Выше

вздымались, смыкались верхушками и пропадали в облаках-барашках угрюмые

ельники и серые устои скал. Алисон спешилась, и мы зашагали по дерну бок о

бок с погонщиком. Ему было около сорока, под перебитым носом буйно кустились

Дата добавления: 2015-10-16