Читайте также:
|
- Мы все его очень любим.
- Кто - "мы"?
- Я и другие посетители. - Она произнесла это слово так, будто оно
должно писаться в кавычках.
- "Посетитель" - это не совсем точно.
- Морис не любит слово "призрак".
Я улыбнулся:
- А слово "актер"?
В ней не было ни малейшей готовности уступить, выйти из роли.
- Все мы актеры и актрисы, мистер Эрфе. Вы - не исключение.
- Конечно. Весь мир театр.
Улыбнулась, опустила глаза.
- Потерпите.
- С вами я готов терпеть сколько угодно. И принимать все за чистую
монету.
Она смотрела в сторону моря. Тон ее вдруг стал ниже, искреннее, не тот,
какой требовался по роли.
- Не со мной. С Морисом.
- И с Морисом.
- Скоро поймете.
- Это обещание?
- Предсказание.
На столе что-то звякнуло. Она обернулась, взглянула на меня. На лице ее
было то же выражение, что и тогда, в дверях концертной: смешливое и
заговорщицкое, а теперь и вызывающее.
- Прошу вас, ведите себя по-прежнему.
- Ладно. Но только в его присутствии.
Она взяла меня под руку, и мы направились к Кончису. Тот приветствовал
нас обычным вопросительным кивком.
- Мистер Эрфе схватывает все на лету.
- Рад слышать.
- Все будет в порядке.
Улыбнувшись мне, она села и ненадолго задумалась, подперев рукой
подбородок. Кончис налил ей рюмочку мятного ликера, и она отхлебнула глоток.
Он указал на конверт, лежащий на моем стуле.
- Это манифест. Не сразу его нашел. Потом прочтете. Там в конце очень
существенное критическое замечание, без подписи.
- Если я и охладел к музыке, то, по крайней мере, не бросал занятий ею.
Здешние плейелевские клавикорды тогда стояли в нашей парижской квартире.
Однажды теплым весенним днем, должно быть, в двадцатом, я наигрывал что
придется у открытого окна; в дверь позвонили. Прислуга доложила, что явился
какой-то господин и хочет поговорить со мной. Господин этот уже выглядывал
из-за ее плеча. Не поговорить, а послушать мою игру, поправил он. Выглядел
он столь непривычно, что я не принял близко к сердцу бесцеремонность его
вторжения. Под шестьдесят, высокого роста, безупречно одетый, с гарденией в
петлице.
... Я пристально посмотрел на Кончиса. Он отодвинулся от стола и, по
обыкновению, говорил, глядя в морские дали.
Лилия приложила палец к губам: тс-с!
- Но и, по первому впечатлению, невероятный зануда. Под эрцгерцогским
лоском таилась глубокая скорбь. Как у актера Жуве, только без его иронии.
Позже выяснилось, что он не такой несчастный, каким представляется.
Пробормотал что-то, уселся в кресло и принялся мне внимать. А когда пьеса
закончилась, схватил свою шляпу и трость с янтарной рукоятью...
... Я усмехнулся. Лилия это заметила, но опустила глаза с осуждением,
не улыбнувшись в ответ.
-... Вручил мне визитную карточку и пригласил в гости на той неделе.
На карточке было написано, что зовут его Альфонс де Дюкан. Граф. Я
пунктуально явился к нему. Жил он роскошно, среди самого изысканного
убранства. Слуга провел меня в salon {Гостиную (франц.).}. Де Дюкан стоя
приветствовал меня. И сразу же, без долгих разговоров, увлек в соседнюю
залу. Там стояли клавикорды, пять или шесть, старой работы, вещи чудесные,
музейные и по конструкции, и по отделке. Разрешил мне опробовать каждый
инструмент, а потом заиграл сам. Не так технично, как я. Но вполне сносно.
Затем предложил закусить; мы уселись на буляровские стулья, меланхолически
запивая marennes {Здесь: устриц (франц.).} мозельским с его собственных
виноградников. Так началась дружба, которая оставила во мне неизгладимый
отпечаток.
На протяжении последующих месяцев мы часто встречались, но узнать о нем
удалось немногое. Дело в том, что он избегал говорить о себе и своем
прошлом. Мои расспросы обходил. Я выяснил лишь, что родом он из Бельгии. Что
баснословно богат. Что друзей у него, по прихоти судьбы, очень мало. Родных
вовсе нет. И что он женоненавистник, хоть и не гомосексуалист. Прислуживали
ему одни мужчины, о женщинах он всегда отзывался с отвращением.
Большую часть времени де Дюкан проводил не в Париже, а в огромном замке
на востоке Франции. Его выстроил в конце XVII века какой-то сюринтендант,
любитель казенных денег; дворцовый парк по площади превышал этот остров.
Крытые голубым шифером башенки и белые крепостные стены Живре-ле-Дюк
виднелись за много миль. Помню, в первый приезд, через несколько месяцев
после нашего знакомства, мне стало как-то не по себе. Шел октябрь, пшеница
на полях Шампани давно уже сжата. Все затянуто синеватым туманцем, осенней
дымкой. На вокзал за мной прислали автомобиль, по роскошной лестнице провели
в отведенную мне комнату, а затем пригласили спуститься в парк к де Дюкану.
Все слуги были на него похожи - молчаливые, угрюмые. В его присутствии
нельзя было услышать смеха. Топота бегущих ног. Ни шума, ни суеты. Лишь
покой и порядок.
Слуга вел меня через обширный английский сад на задах замка. Вдоль
буковых аллей, мимо статуй, по ровненьким гравийным дорожкам, потом сквозь
дендрарий вниз, к небольшому пруду. Мы вышли на берег, и в нескольких сотнях
ярдов, за полосой гладкой воды, за кружевом осенних листьев я увидел на мысу
чайный домик в восточном стиле. Слуга поклонился и предоставил меня самому
себе. Тропинка вилась по берегу пруда, пересекала ручей. Ни ветерка. Туман,
покой, печальная отрада затишья.
К домику я подошел по траве, и де Дюкан не слыхал моих шагов. Он сидел
на коврике лицом к пруду. Поросший ивами островок. Декоративные гуси, что
будто сошли с росписей на шелке. У него был облик европейца, но одеяние
японца. Никогда не забуду тот миг. Тот, как бы сказать, mise en paysage
{Мизанпейзаж (франц.). Игра слов: ср. "мизансцена".}.
В парке для него было устроено множество подобных декораций и
выгородок. Античный храм, ротонда. Английский сад, мавританский. Но мне он
помнится именно сидящим на татами в свободном кимоно. Бледно-голубом, под
цвет тумана. Поза, конечно, нарочитая. Но в мире, где во главе угла
отчаянная борьба за экономическое выживание, любое чудачество, любая
оригинальность покажутся нарочитыми.
Богатства замка смущали меня как новоиспеченного социалиста. И
очаровывали - как homme sensuel {Здесь: тонко чувствующего человека
(франц.).}. Живре-ле-Дюк представлял собою в буквальном смысле огромный
музей. Бесчисленные экспозиции - живописи, фарфора, всевозможных objets
d'art {Произведений искусства (франц.).}. Уникальная библиотека.
Непревзойденная коллекция старинных клавишных. Спинеты, клавикорды,
вирджинали. Лютни, гитары. За каждой дверью открывалась неожиданность.
Выставка бронзовых фигурок эпохи Возрождения. Полка, уставленная брегетами.
Стеллаж чудесного руанского и неверского фаянса. Арсенал. Горка с греческими
и римскими монетами. Я мог бы перечислять до утра, ведь хозяин целиком
посвятил себя собиранию коллекций. Одной только мебели в стиле "буль" и
"ризнер" хватило бы, чтоб обставить полдюжины замков поменьше. Подозреваю,
что с этим собранием в новое время могла сравниться лишь коллекция
Хертфорда, Кстати, когда ее делили между наследниками, де Дюкан приобрел
немало превосходных вещиц из той части, что отошла к Секвиллю. Фирма
Зелигмана предоставила ему право преимущественного отбора. Он занимался этим
исключительно из любви к искусству. Оно тогда еще не успело стать средством
наживы.
В один из приездов он повел меня в потайную галерею. Там хранился набор
автоматов - кукол, многие из которых достигали человеческого роста, будто
сошли (или скатились) со страниц повестей Гофмана. Дирижер невидимого
оркестра. Два гвардейца на дуэли. Примадонна, что металлическим голосом
исполняла арию из "Служанки-госпожи". Девушка, которая приседала в реверансе
перед учтивым кавалером, а потом танцевала с ним выморочный, призрачный
менуэт. Но главным экспонатом была Мирабель, la Maitresse-Machine
{Механическая наложница (франц.).}. Нагая женщина, крашеная, с кожей из
шелка; когда ее заводили, она валилась на ветхую кровать, поднимала ноги и
вместе с руками разводила их в стороны. Как только владелец ложился сверху,
руки смыкались и придерживали его. Но де Дюкан ценил ее прежде всего за
устройство, которое предохраняло хозяина от рогов. Если не повернуть рычажок
на затылке, руки в какой-то момент сжимаются как тиски. А потом мощная
пружина выталкивает в пах прелюбодея стилет. Эту мерзкую игрушку смастерили
в Италии в начале XIX века. Для турецкого султана. Продемонстрировав ее
"верность", де Дюкан повернулся ко мне и сказал: "C'est ce qui en elle est
le plus vraisemblable". Это ее свойство взято прямо из жизни.
... Я искоса взглянул на Лилию. Она рассматривала свои ладони.
- Мадам Мирабель он держал взаперти. Но в его приватной часовне
хранился, на мой вкус, еще более непристойный предмет. Он лежал в роскошном
ковчеге эпохи раннего Средневековья и больше всего походил на увядший
морской огурец. Де Дюкан без всяких претензий на юмор называл его Святым
членом. Он конечно, понимал, что простой хрящ столько храниться не может. В
Европе Святых членов существует по меньшей мере еще шестнадцать. Как
правило, мумифицированных; их чудесное происхождение опровергнуто. Но в
глазах де Дюкана это был всего лишь очередной экспонат, а то, что он
оскорблял религиозное, да и просто нравственное чувство, не имело никакого
значения. Это касается всех коллекционеров. Их мораль стремится к нулю. Вещь
в конце концов овладевает своим владельцем.
Мы не обсуждали вопросы религии и политики. Он ходил к мессе. Но, мне
кажется, потому лишь, что наблюдение за этим обрядом оттачивает чувство
прекрасного. В некотором смысле он был весьма наивен - возможно, потому, что
с детства купался в роскоши. Самопожертвование, если оно не входило
составной частью в ту или иную эстетическую систему, было ему чуждо. Раз мы
наблюдали, как крестьяне убирают брюкву. Живой Милле. Он заметил лишь: "Как
хорошо, что они - это они, а мы - это мы". Самые болезненные противоречия
общества, что заставили бы задуматься и невежественнейшего нувориша, его не
трогали. Они интересовали его лишь в качестве виньеток, любопытных
диссонансов, ярких в силу своей жизненности примеров упоительной полярности
бытия.
Альтруизм, который он называл le diable en puritain {Здесь: черт в
тихом омуте (франц.).}, безмерно его раздражал. Так, я с восемнадцати лет
избегаю употреблять в пищу пернатых. Скорее отведаю человечины, чем мяса
дикой овсянки или утки. Это выводило де Дюкана из себя, будто фальшивая нота
в партитуре, - он никак не мог поверить, что композитор поставил именно этот
знак. А тут я, во плоти и крови, смею отказываться от его pate d'alouettes
{Паштета из жаворонков (франц.).} и вальдшнепов с трюфелями.
Но он занимался не только мертвой материей. На крыше замка была
оборудована обсерватория, в одной из комнат - хорошо оснащенный кабинет
натуралиста. Отправляясь в парк, он захватывал небольшой etui {Футляр
(франц.).} с пробирками. Для ловли пауков. Лишь через год я понял, что то
была не просто причуда. Что он - один из самых знающих арахнологов-самоучек.
В его честь даже назван целый вид пауков, Theridion deukansii. Он рад был
узнать, что я кое-что смыслю в орнитологии. И убедил меня специализироваться
в области, которую шутливо называл орнитосемантикой, наукой о значении
птичьих криков.
Это был самый необычный человек из всех, кого я знал. И самый
обходительный. И самый замкнутый. И, несомненно, напрочь лишенный чувства
долга перед обществом. Мне было двадцать пять, как и вам, Николас, и потому
вы лучше, чем кто-либо, поймете, почему я не мог его осуждать. По-моему,
двадцать пять - наиболее трудный и больной возраст. И для тебя, и для
окружающих. Ты способен соображать, с тобой обращаются как со взрослым. Но
бывают встречи, которые сталкивают тебя в отрочество, ибо тебе не хватает
опыта, чтобы постичь и усвоить их значение. И вот де Дюкан, не словами,
конечно, а самим фактом своего существования поставил под сомнение мое
восприятие мира. Это сомнение он позднее выразил пятью словами; вам еще
предстоит их услышать.
Я сознавал все издержки такого образа жизни, но не мог бороться с его
обаянием. Рассудок отказывался мне служить.
Забыл сказать, что у него хранилось множество неопубликованных нотных
рукописей XVII-XVIII веков. Сидя за чудесными старинными клавикордами в
концертной зале - длинной галерее в стиле рококо светло-золотых и салатных
тонов, всегда освещенной солнцем, безмятежной, точно фруктовый сад, - и
полной грудью впитывая чувство счастья, я снова и снова задавался вопросом о
природе зла. Почему это безмерное наслаждение было злом? Почему я
воспринимал де Дюкана как средоточие зла? Потому что, пока я музицировал на
теплом солнышке, где-то умирали от голода дети, - скажете вы. Что ж, забыть
о дворцах, тонком вкусе, изысканных удовольствиях, полете воображения? Даже
марксистская теория признает предопределение, указание на высшую стадию
развития, а это значит лишь то, что род человеческий достигнет высших
степеней наслаждения и счастья.
И я начал сомневаться в эгоизме этого одиночки. Мне все яснее
открывалось, что его безразличие - только поза, и поза эта невинна. Что он -
пришелец из некоего гораздо более совершенного мира. И обречен с
маниакальным упорством, столь же трагическим (если не столь же
смехотворным), как упорство Дон Кихота, отстаивать собственное совершенство.
Но однажды...
Кончису не суждено было закончить фразу. С восточной стороны из темноты
воззвал внезапный, пронизывающий голос рога. Я вспомнил об охотничьих рожках
моей родины, но этот звук был грубее, архаичнее. Веер застыл в руке Лилии,
она обернулась к Кончису. Тот смотрел в море, словно зов рога обратил его в
камень. Глаза его медленно закрылись, как при молчаливой молитве. Но
молитвенное выражение совсем ему не шло.
И вновь рог проткнул кромешную мглу. Три ноты, средняя - выше других.
Каменистые склоны холмов на водоразделе отозвались смутным эхом, точно
простенький тембр расшевелил ночь и ландшафт, пробудил их от векового
забытья.
- Что это? - спросил я у Лилии.
Секунду она смотрела на меня с каким-то сомненьем, будто была почти
уверена: я прекрасно знаю, что это.
- Аполлон.
- Аполлон?
Снова зов рога, но еще пронзительней и ближе, совсем рядом с домом, -
перила заслоняют обзор, да и темно кругом. Лицо Кончиса все так же
расслаблено. Лилия встала, подала мне руку.
- Пойдемте.
Я поплелся за ней на старое место, в дальний конец террасы. Она
высматривала что-то в лесу, а я залюбовался ее профилем.
- Похоже, кое-кто переусердствовал с метафорами.
Она не сдержала улыбки. Быстро сжала мне руку.
- Будьте паинькой. Подождите.
Гравий, опушка, лес; все как обычно.
- Мне ж ничего не надо, кроме программки.
- Не остроумно, мистер Эрфе.
- Пожалуйста, называйте меня Николасом.
Ответить она не успела. Из некой точки меж виллой и домиком Марии
появился луч света. Не слишком сильный, от электрического фонарика. Он
уперся в фигуру, стоявшую, словно мраморная статуя, ярдах в шестидесяти, на
фоне сосен. Вздрогнув, я понял, что человек этот абсолютно гол. Можно было
различить черные волосы на лобке, бледный стебелек пениса; высокий, хорошо
сложенный, вполне годится на роль Аполлона. Глаза казались слишком большими,
словно были подведены. На голове золотой блик, венок из листьев; листьев
лавра. Он стоял неподвижно, повернувшись к нам лицом, держа в правой руке,
чуть на отлете от туловища, рог длиною в ярд, узкий серп с мерцающим
наконечником. Когда я присмотрелся, меня поразило, до чего белая у него
кожа, она чуть ли не светилась в слабом луче, будто на тело, как и на лицо,
наложили грим.
Я обернулся: Кончис не двинулся с места; Лилия смотрела на фигуру без
всякого выражения, но с видимым интересом - точно раньше присутствовала на
репетициях, а теперь ей любопытно увидеть представление целиком, - который
отбил у меня охоту шутить. Меня не так поразил розыгрыш, как открытие, что в
Бурани, кроме меня, есть молодые мужчины. Это я сообразил быстро.
- Кто он?
- Мой брат.
- А я так понял, что вы единственный ребенок в семье.
Статуя Аполлона поднесла рог к губам и заиграла на новой ноте, бодрой,
но торопливой, словно подзывая заблудившихся гончих.
- То было в ином мире, - медленно произнесла Лилия, не сводя с него
глаз. И, не успел я изобрести очередную шпильку, указала пальцем налево, за
домик. Из темного прогала, где кончалась лесная дорога к вилле, выбежал
слабо светящийся силуэт. Луч фонаря метнулся к ней - ибо то была девушка,
тоже нагая, за исключением античных сандалий, обнимающих икры шнуровкой; а
может, и не совсем нагая - то ли лобок ей обрили, то ли на ней были трусики
телесного цвета. Волосы в классическом стиле убраны назад, тело и лицо, как
и у Аполлона, неестественно белые. Она бежала так быстро, что я не мог
рассмотреть ее черт. Подбегая, оглянулась - ее преследовали.
Она стремилась к морю, пересекая лужайку на равном расстоянии от
Аполлона и от нас, стоявших на террасе. На заднем плане появился третий
персонаж. Еще один мужчина, выбежавший из леса по дороге. Он был
загримирован под сатира, ляжки обтягивало что-то вроде нечесаного волосатого
трико, имитирующего козлиные ноги; голова, как и полагается, украшена
бородой и узловатыми рогами. Обнаженный торс темен, почти черен. Он подбежал
ближе, настигая девушку, и я снова вздрогнул. Из паха вздымался мощный
фаллос. Почти восемнадцати дюймов длиной, слишком большой для настоящего, но
непристойное впечатление производит безошибочно. Я вдруг вспомнил рисунок на
килике в нижней зале; и ощутил, как далека моя родина. В глубине души
проснулась неуверенность; видимо, я чище и наивнее, чем хочу казаться.
Искоса взглянул на стоящую рядом девушку. Кажется, я различил на ее губах
тень улыбки, восхищение насилием, пусть даже театральным, которое мне не
понравилось; слишком уж большое расстояние отделяло ее от эдвардианского
"иного мира", в чьих одеждах она щеголяла.
Я перевел взгляд на нимфу, ее белую спину, растрепанные волосы, неверно
ступающие, обнаженные ноги. Она шмыгнула в лес на береговом склоне, и тут
последовал сильный сценический эффект: прямо из-за наших спин вырвался
другой луч, гораздо ярче. На бровке обрыва, за которой только что скрылась
девушка, стояла еще одна, самая поразительная из всех, фигура, женщина в
длинном хитоне шафранного цвета с кроваво-красной оторочкой по подолу. На
ногах черные котурны с серебряными наколенниками, придающими ей угрюмое
сходство с гладиатором, - в странном противоречии с обнаженными руками.
Снова неестественно белая кожа, глаза подведены черной тушью, волосы тоже
убраны в античном стиле, но зловеще вздыблены на затылке. За плечами
серебряный колчан, в левой руке серебряный лук. Нечто в ее искаженном лице и
во всей боевой стойке внушало подсознательный ужас.
Она стояла так несколько секунд, спокойная, яростная, грозно
загораживая путь. Потом завела свободную руку назад и с ядоносной быстротой
выдернула стрелу из колчана. Но не успела укрепить ее на тетиве, как луч
перекинулся на застигнутого врасплох сатира. Выказывая явный испуг, тот
спрятал руки за спину, склонил голову, накладной фаллос, в ярком свете
гагатово-черный, торчал по-прежнему. Поза ненатуральная, но выразительная.
Луч вновь высветил богиню. Она натянула тетиву до отказа, пустила стрелу. Та
сверкнула и скрылась в темноте. Мгновением позже луч вернулся к сатиру. Он
вжимал стрелу - эту или другую - себе в грудь. Медленно повалился на колени,
качнулся, рухнул на бок среди камней и тимьяна. Яркий луч задержался на его
теле, констатируя смерть; затем потух. Сзади, все в том же тусклом луче,
бесстрастно взирал на происходящее Аполлон, беломраморный призрак,
божественный судия, распорядитель торжеств. Размашистой охотничьей походкой
богиня двинулась к нему, держа серебряный лук у бедра. На миг они
повернулись к нам лицом, подняли руки с откинутыми назад ладонями -
финальная мизансцена, суровое приветствие. Жест получился эффектный. В нем
было небрежное, но истинное благородство; так прощаются бессмертные.
Потух и последний луч. Я смог различить лишь две белые фигуры,
отступающие в глубь леса с прозаической суетливостью актеров, что спешат
скрыться за кулисами, пока не зажглись люстры в зале.
Лилия пошевелилась, словно для того, чтобы отвлечь меня от этих
разочаровывающих наблюдений.
- Подождите минутку.
Направилась к Кончису, наклонилась и что-то прошептала ему на ухо. А я
снова повернулся к поляне. К лесу двигался темный силуэт сатира. С колоннады
донесся шумок, кто-то наткнулся на стул, и ножки его царапнули по полу.
Четыре актера, два осветителя... вся механика этого и других наваждений
теперь казалась столь же нехитрой, как и механика истинных чудес. Я
попытался связать "прелюдию" (старика у гостиницы) с только что виденной
сценой. Во время рассказа Кончиса я решил, что разгадал значение
вымышленного героя по имени де Дюкан. Кончис подразумевал наши с ним
отношения - сходство было слишком назойливое, чтобы ошибиться. Мои расспросы
обходил... я не мог его осуждать... друзей очень мало, родных вовсе нет...
Но как все это сочеталось с последующим представлением?
Очевидно, я стал свидетелем попытки устроить "сомнительную сцену",
описанную в Le Masque Francais. В таком случае над нею можно было
посмеяться, как и над всякой потугой реанимировать спиритические трюки. Но
чем дальше, тем больше дивертисменты Кончиса отдавали скандалом. Фаллос,
нагота, голая девушка... Мне пришло в голову, что вскоре и мне самому
предстоит принять участие в игрищах, что это лишь подготовка к более опасным
приключениям, ожидающим меня впереди: тайное общество? культ? непонятно;
однако Миранда там ничего не решает, там царствует Калибан. И еще я
чувствовал безрассудную враждебность к тем, кто внезапно вторгся на "мою"
территорию, кто участвовал в заговоре против меня, кому было известно
больше, чем мне. Можно попробовать сыграть роль беззащитного зрителя - пусть
эти картинки, одна другой гаже, текут сквозь мое сознание, будто кадры
кинофильма. Но я сразу понял, что сравнение хромает. Кинотеатры не строятся
ради одного-единственного зрителя, разве что на его счет существуют весьма
конкретные планы.
Наконец Лилия перестала шушукаться с Кончисом, выпрямилась и подошла ко
мне. Теперь она смотрела с хитрецой; уверен, ей интересно было знать, оценил
ли я по достоинству их новые успехи. Я улыбнулся и качнул головой; восхищен,
но не одурачен... и не испуган, зарубите себе на носу. Она тоже улыбнулась.
- Мне пора, мистер Эрфе.
- Поздравьте своих друзей с удачным представлением. Она притворно
огорчилась, ресницы затрепетали, точно я над ней издевался.
- Неужели вы подумали, что это просто представление?
- Бросьте, - мягко сказал я.
Ответа не последовало. В ее глазах блеснула ирония, она манерно
закусила губу, приподняла юбку и сделала небрежный книксен.
- Когда мы снова увидимся?
Ее взгляд метнулся к Кончису, хотя головы она не повернула. Мне опять
напоминали, что между нами есть тайный уговор.
- Это зависит от того, когда я вновь восстану из беспамятства.
-Хорошо бы поскорее.
Поднесла к губам веер, как раньше - щеточку для рекордера, и незаметно
для Кончиса махнула в его сторону, а затем скрылась в доме. Проводив ее
взглядом, я подошел к столу и остановился напротив Кончиса. Тот, похоже,
оправился от забытья. Черные, фосфорные глаза смотрели пристальнее обычного,
будто две пиявки; взгляд ученого, взвешивающего результаты эксперимента и
физическое состояние кролика - а не взгляд хозяина, который только что
развлек гостя живописным спектаклем и ожидает похвал. Он понимал, что я
растерян, хоть и смотрю на него сверху вниз, опершись на спинку стула, со
скептической улыбочкой, с какой смотрел на Лилию. Почему-то я был уверен:
мне больше не надо делать вид, что я воспринимаю происходящее всерьез. Я
уселся, а он все не отводил взгляд, и мне пришлось нарушить молчание.
- Я получил бы больше удовольствия, если б знал, что все это означает.
Мои слова польстили ему. Он откинулся назад, улыбнулся.
- Дорогой Николас, люди повторяют эту вашу фразу на протяжении
последних десяти тысячелетий. И боги, к которым они обращаются, едины в
своем нежелании отвечать на этот вопрос.
- Богов никаких не существует, потому они и ответить не могут. А вы -
вот он.
- Что ж могу сделать я, если даже боги бессильны? Не думайте, что мне
известны ответы на все вопросы. Это не так.
Я заглянул ему в лицо, теперь подчеркнуто вежливое, и тихо спросил:
- Почему именно я?
- А почему все остальные? И все остальное?
Я указал ему за спину, на восток.
- Все это - затем лишь, чтобы преподать мне урок теологии?
Он поднял руку к небу.
- Думаю, вы согласитесь, что некий бог, который создал бы все это затем
лишь, чтобы преподать нам урок теологии, страдает безнадежным отсутствием
чувства юмора и фантазии. - Помолчал. - Если хотите, можете вернуться в
школу. Возможно, это самое мудрое.
Улыбнувшись, я покачал головой.
- На сей раз я разгрызаю зуб.
- На сей раз он может оказаться настоящим.
- Во всяком случае, теперь я догадываюсь, что все ваши игральные кости
налиты свинцом.
- Значит, вы никогда не выиграете. - И поспешно продолжил, словно
переступил запретную черту: - Вот что я вам скажу. Существует лишь один
правильный ответ на ваш вопрос, и в широком смысле, и в том, что касается
вашего пребывания здесь. Я привел вам его, когда вы впервые у меня
появились. Все - и вы, и я, и различные божества - рождено случайностью.
Больше ничем. Чистой случайностью.
В его глазах наконец засветилось что-то искреннее; я смутно понял, что
домашний спектакль не сработал бы без моего неведения, моего образа мыслей,
моих пороков и достоинств. Он поднялся, взял бутылку бренди, стоявшую у
лампы на столике рядом. Наполнил мой бокал, плеснул себе и, не садясь,
предложил тост.
- Чтоб лучше узнать друг друга, Николас.
- За это и до дна не грех. - Я выпил, осторожно улыбнулся. - Вы не
закончили свой рассказ. - Как ни странно, он будто опешил, точно позабыл, о
каком рассказе идет речь, или решил, что дальше мне слушать неинтересно.
Поколебавшись, уселся.
- Хорошо. Я остановился... Впрочем, неважно, на чем. - Пауза. -
Перейдем к кульминации. К моменту, когда боги, в которых мы с вами не верим,
покарали гордеца.
Откинулся в шезлонге, бросил взгляд на море.
- Стоит мне увидеть на снимке скопище китайских крестьян или военный
парад, стоит увидеть газетенку, где рекламируют всякий хлам, что
производится для массового спроса, или сам этот хлам на полках универмагов,
стоит увидеть гримасы pax Americana, - государств, обреченных перенаселением
и низким уровнем образования на вековую духовную нищету, - как передо мной
встает де Дюкан. Если мне не хватает простора и людского великодушия, я
вспоминаю о нем. Когда-то, в далеком будущем, на земле, возможно, и не
останется ничего, кроме таких вот замков или подобных им жилищ, никого,
кроме схожих с ним людей. Но они не вырастут на зловонных удобрениях
Дата добавления: 2015-10-16; просмотров: 66 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ШКОЛА ЛОРДА БАЙРОНА, ФРАКСОС 12 страница | | | ШКОЛА ЛОРДА БАЙРОНА, ФРАКСОС 14 страница |