Вернусь пятницу тчк останусь три дня тчк шесть, вечера аэропорту тчк 5 страница

усы; во всем его облике чувствовались добродушие и независимость. Он поведал

нам о тяготах пастушеской жизни: прямое солнце, подсчет поголовья, доение,

хрупкие звезды и пронизывающий ветер, безмерная тишина, нарушаемая лишь

звяканьем ботал, предосторожности против волков и орлов; никаких перемен за

последние шестьсот лет. Я переводил все это Алисон. Она сразу прониклась к

нему симпатией, и между ними, несмотря на языковой барьер, установились

наполовину чувственные, наполовину дружеские отношения.

Он рассказал, что какое-то время работал в Афинах, но "ден ипархи

исихия", там ему не было покоя. Алисон понравилось это слово; "исихия,

исихия", твердила она. Он со смехом поправлял ее произношение; останавливал

и дирижировал ее голосом, словно оркестром. Она задорно поглядывала на меня,

чтобы понять, доволен ли я ее поведением. Лицо мое было непроницаемо; но наш

попутчик, один из тех чудесных греков, что составляют самый непокорный и

притягательный народ сельской Европы, нравился мне, и я рад был, что Алисон

он тоже нравится.

На дальнем краю поляны у родника стояли две каливьи - хижины из грубого

камня. Здесь наши с погонщиком пути расходились. Алисон принялась

лихорадочно рыться в своей красной сумочке и наконец впихнула ему две пачки

фирменных сигарет.

- Исихия, - сказал погонщик. Они с Алисон жали друг Другу руки до тех

пор, пока я не сфотографировал их.

- Исихия, исихия. Скажи ему: я поняла, что он имеет в виду.

- Он знает, что поняла. Этим ты ему и нравишься.

Мы уже вступили в еловый лес.

- Ты, верно, думаешь, что я слишком впечатлительная.

- Да нет. Но одной пачки было достаточно.

- Не было бы. Он заслуживал по меньшей мере двух. Потом она сказала:

- Какое прекрасное слово.

- Бесповоротное.

Мы поднялись выше.

- Послушай.

Мы замерли на каменистой тропе и прислушались; вокруг была только тишь,

исихия, и ветерок в еловых кронах. Она взяла меня за руку, и мы пошли

дальше.

Тропа все поднималась - между деревьев, мимо трепещущих бабочками

полян, через гряды скал, где мы несколько раз сбились с дороги. Чем выше мы

забирались, тем прохладнее становилось, а влажно-белесую гору над нами все

гуще затягивали облака. Переговаривались мы редко, сберегая дыхание. Но

безлюдье, физическое напряжение, необходимость поддерживать ее за локоть,

когда тропа превращалась в бугристую и крутую лестницу - а такое случалось

все чаще, - все это расшатало некую преграду меж нами; и оба мы сразу

приняли эти отношения безгрешного братства.

До приюта мы добрались около шести. Это была покосившаяся постройка без

окон, с бочкообразной крышей и печной трубой, в распадке у самой кромки

леса. Ржавая железная дверь усеяна зазубренными пулевыми отверстиями

- следы стычки с каким-нибудь отрядом коммунистического андарте времен

гражданской войны; внутри - четыре лежанки, стопка вытертых красных одеял,

очаг, лампа, пила и топор, даже пара лыж. Но ощущение было такое, что вот

уже много лет здесь никто не останавливался.

- Может, хватит нам на сегодня? - сказал я. Она не удостоила меня

ответом; просто натянула джемпер.

Облака нависли над нами, стало моросить, а за гребнем скалы ветер сек,

как бывает в Англии в январскую стужу. Потом мы вдруг очутились среди

облаков; в крутящейся дымке видимость снизилась ярдов до тридцати. Я

обернулся к Алисон. Нос у нее покраснел, с виду она очень замерзла. Но

указала на очередной каменистый склон.

Взобравшись на него, мы попали в облачный просвет, и небо, как по

мановению волшебной палочки, стало расчищаться - словно туман и холод были

всего лишь временным испытанием. Облака рассеивались, сквозь них косо

сочилось солнце, и вот уже вверху разверзлись озера безмятежной синевы.

Вскоре мы вышли на прямой солнечный свет. Перед нами лежала широкая,

поросшая травой котловина, окольцованная островерхими скалами и прочерченная

плоеными снежными языками, залегшими по осыпям и расщелинам наиболее

обрывистых склонов. Все было усеяно цветами - гиацинтами, горечавками,

темно-багровыми альпийскими геранями, ярко-желтыми астрами, камнеломками.

Они теснились на каждой приступке, покрывали каждый пятачок дерна. Мы будто

оказались в ином времени года. Алисон бросилась вперед и закружилась,

смеясь, вытянув руки, точно птица, пробующая крыло; снова понеслась - синий

джемпер, синие джинсы - неуклюжими ребяческими прыжками.

Высочайшая вершина Парнаса, Ликерий, так крута, что с наскоку на нее не

взберешься. Пришлось карабкаться, хватаясь за камни, то и дело отдыхая. Мы

наткнулись на поросль распустившихся фиалок, больших пурпурных цветов с

тонким ароматом; наконец, взявшись за руки, преодолели последние ярды и

выпрямились на узкой площадке, где из обломков была сложена вешка-пирамида.

- Боже, боже мой, - вырвалось у Алисон.

Противоположный склон круто обрывался вниз - две тысячи футов сумрачной

глубины. Закатное солнце еще не коснулось горизонта, но небо расчистилось:

светло-лазурный, прозрачный, кристальный свод. Пик стоял одиноко, и ничто не

заслоняло окоем. Мнилось, мы на неимоверной высоте, на острие тончайшей иглы

земной, вдали от городов, людей, засух и неурядиц. Просветленные.

Под нами на сотни миль вокруг простирались кряжи, долы, равнины,

острова, моря; Аттика, Беотия, Арголида, Ахея, Локрида, Этолия... древнее

сердце Греции. Закат насыщал, смягчал, очищал краски ландшафта. Темно-синие

тени на восточных склонах и лиловые - на западных; бронзово-бледные долины,

терракотовая почва; дальнее море, сонное, дымчатое, млечное, гладкое, точно

старинное голубое стекло. За пирамидой кто-то с восхитительным античным

простодушием выложил из камешков слово ФОС - "свет". Лучше не скажешь.

Здесь, на вершине, было царство света - ив буквальном, и в переносном

смысле. Свет не будил никаких чувств; он был для этого слишком огромен,

слишком безличен и тих; и вдруг, с изощренным интеллектуальным восторгом,

дополнявшим восторг телесный, я понял, что реальный Парнас, прекрасный,

безмятежный, совершенный, именно таков, каким испокон является в грезах всем

поэтам Земли.

Мы сфотографировали друг друга и панораму, а потом уселись с

подветренной стороны пирамиды и закурили, прижавшись друг к другу, чтобы

согреться. В вышине, на кинжальном ветру, холодном как лед, едком как уксус,

скрежетали горные вороны. Я вспомнил о пространствах, где скитался мой дух

под гипнозом Кончиса. Здесь было почти то же самое; только еще чудеснее, ибо

я очутился тут без посредников, по собственной воле, наяву.

Я искоса взглянул на Алисой; кончик ее носа ярко покраснел. Но я

все-таки отдал ей должное; если бы не она, мы не добрались бы сюда, мир не

лежал бы у наших ног, не было бы этого чувства победы - квинтэссенция всего

того, чем являлась для меня Греция.

- Ты небось каждый день такое из иллюминатора видишь.

- Не такое. Ни чуточки общего. - И, помолчав МИНУты две-три: - Это

первый чистый момент за несколько месяцев. Этот день. Все вокруг. - И после

паузы добавила:

- И ты.

- Да брось. Я-то как раз - лишнее. Ложка дегтя.

- И все-таки не хотела бы, чтоб рядом был кто-то другой. - Повернулась

в сторону Эвбеи; помятое, неожиданно бесстрастное лицо. Потом посмотрела мне

в глаза. - А ты?

- Не знаю, какая еще девушка смогла бы так высоко забраться.

Обдумав эти слова, она снова посмотрела на меня.

- Умеешь ты уходить от ответа.

- Я рад, что мы здесь. Ты молоток, Келли.

- А ты ублюдок, Эрфе.

Но видно было, что она польщена.

На обратном пути нас немедля одолела усталость. Алисон обнаружила на

левой пятке мозоль - новые туфли натерли. В сгущающихся сумерках мы минут

десять пытались чем-нибудь забинтовать ей ногу, и тут нас застигла ночь,

скорая, как падающий занавес. Сразу поднялся ветер. Небо оставалось чистым,

звезды сияли вовсю, но мы, похоже, спустились не по тому склону и не нашли

приюта там, где, по моим расчетам, должны были найти. Я с трудом различал

дорогу и с еще большим трудом соображал. Мы тупо направились дальше и

оказались в огромном кратере. Угрюмый лунный пейзаж: заснеженные скалы, в

расщелинах дико завывает ветер. Волки уже не казались подходящей темой для

легкого трепа.

Наверное, Алисон боялась сильнее, чем я, да и замерзла больше. На дне

впадины выяснилось, что вылезти из нее можно лишь тем же путем, каким мы

сюда попали, и мы на несколько минут присели передохнуть под защитой массив-

ного валуна. Я прижал ее к себе, согревая. Она зарылась лицом в мой свитер;

абсолютно невинное объятие. Я сжимал ее, сотрясаясь от холода в этом

невероятном месте, в миллионе лет и миль от душных ночных Афин, и

чувствовал... нет, ничего особенного, мне просто кажется. Тут к любой

девушке потянет, убеждал я себя. Но, озирая мрачный ландшафт, почти идеально

соответствующий моей собственной судьбе, я вспомнил фразу погонщика: волки в

одиночку не охотятся, всегда стаей. Одинокий волк - это просто красивая

легенда.

Я помог Алисон подняться, и мы поплелись обратно. К западу тянулся

длинный хребет, затем седловина; склон сбегал вниз, к темному далекому лесу.

Случайно мы заметили на фоне неба контур кольцевого холма, который я помнил

по восхождению. Приют был по ту его сторону. Алисон, видно, совсем

отключилась; я изо всех сил тянул ее за собой. Ругался, упрашивал, только бы

двигалась. Через двадцать минут в распадке показался приземистый темный

кубик - приют.

Я посмотрел на циферблат. Подъем занял полтора часа; возвращение - три.

Внутри я ощупью отыскал топчан и усадил Алисон. Потом чиркнул спичкой,

нашел лампу и попробовал зажечь; но в ней не было ни фитиля, ни керосина. Я

сунулся в очаг. Дрова, слава богу, сухие. Я разорвал всю бумагу, какая

оказалась под рукой: книжку Алисон, продуктовые обертки; с замиранием сердца

поджег. Заклубился дымок, в нос шибануло смолой, и дерево занялось. Вскоре

хижина наполнилась красноватым мерцанием, бурыми тенями и, главное, теплом.

Я нагнулся за ведром. Алисон встрепенулась.

- Воды принесу.

- Ara. - Тусклая улыбка.

- Накрылась бы одеялом. - Она кивнула.

Поход к ручью отнял у меня пять минут, но, когда я вернулся, она уже

бодро подбрасывала в печь поленья, босая, на красном одеяле, расстеленном

меж топчанами и очагом. На нижней лежанке она разложила припасы: хлеб,

шоколад, сардины, паксимадью, апельсины; нашелся даже старый котелок.

- Келли, тебе было сказано лежать.

- Я ж как-никак стюардесса. Даже после крушения надо скрасить

пассажирам жизнь. - Взяла у меня ведро и принялась мыть котелок. Присела,

выставив красные волдыри на пятках. - Жалеешь, что мы слазили?

- Нет.

Взглянула на меня.

- Не жалеешь - и только?

- Радуюсь.

Довольная, она снова взялась за котелок, наполнила его водой, стала

крошить туда шоколад. Я сел на край топчана, снял обувь и носки. Хотелось

вести себя непринужденно, но у меня, как и у нее, это не получалось. Жар

очага, тесная комната - и мы вдвоем среди холодной пустоты.

- Ничего, что я так нагло проявляю свою женскую сущность?

Интонация ее казалась иронической, но лица не было видно. Она начала

помешивать шоколад на плите.

- Не говори ерунды.

Железная крыша загрохотала под натиском ветра, и дверь, застонав,

полуоткрылась.

- Потерпевшие кораблекрушение, - сказала она. Подперев дверь лыжей, я

взглянул на Алисон. Она помешивала жидкий шоколад палочкой, изогнувшись,

дабы уберечься от жара, лицом ко мне. Состроив гримаску, обвела глазами

грязные стены.

- Романтично, правда?

- Да уж, пока ветер - снаружи. - Она заговорщически улыбнулась и

заглянула в котелок. - Чему ты смеешься?

- Тому, что все так романтично.

Я снова уселся на топчан. Она стянула джемпер и вынула заколки из

волос. Я подумал о Жюли; но в эту обстановку она как-то не вписывалась.

Беззаботным тоном я воскликнул:

- Отлично смотришься. Будто всю жизнь этим занималась.

- А ты думал?.. Повертись в самолетной кухоньке четыре на два. -

Подбоченилась одной рукой; недолгое молчание; отзвук давних вечеров на

Рассел-сквер. - Помнишь, мы ходили на пьесу Сартра, как ее?

- "Взаперти".

- Вот-вот. Здесь все очень похоже.

- В каком смысле?

Она не оборачивалась.

- Как устану, всегда игривые мысли одолевают. - Я задержал дыхание. -

Что тебе стоит? - спросила она тихо.

- Если поначалу анализы и дают отрицательный результат, это вовсе не

означает...

Она вытащила из котелка темно-коричневую щепку.

- Кажется, это изумительное консоме по-королевски уже поспело.

Подошла и присела рядом, все так же отводя глаза, с механической

улыбкой стюардессы.

- Не выпьете ли для аппетита, сэр?

Сунула котелок мне под нос, высмеивая и себя, и мою серьезность; я

рассмеялся, но она не рассмеялась в ответ, лишь едва-едва улыбнулась. Я взял

у нее котелок. Она ушла в дальний угол хижины; стала расстегивать кофточку.

- Что ты делаешь?

- Раздеваюсь.

Я отвернулся. Но она снова оказалась рядом, завернутая в одеяло, как в

саронг; потом бесшумно уселась на пол, подложив под себя другое, свернутое,

одеяло, на безопасном расстоянии в два фута. Когда она повернулась, чтобы

достать из-за спины еду, одеяло на ногах разошлось. Она сразу поправила его,

но на задворках моего сознания воздел руки и ту, запретную, часть тела

Приапчик - и дико засверкал глазами.

Мы принялись за еду. Паксимадья (поджаренные в оливковом масле

сухарики) была, как обычно, безвкусна, горячий шоколад чересчур жидок, а

сардины просто несъедобны, но мы так проголодались, что не замечали этого.

Наконец - я тоже перебрался на пол - мы, насытившись, откинулись на топчан,

дымя наперегонки с печкой. Оба мы молчали, словно ожидая чего-то. Я

чувствовал себя как впервые, когда все либо вот-вот прекратится, либо дойдет

до самого конца. Шевельнуться боялся. Ее голые плечи - тонкие, округлые,

нежные. Край одеяла, засунутый под мышку, обвис, слегка приоткрыв грудь.

Тишина все сильнее сковывала нас - меня во всяком случае; словно

соревнование - кто первый не выдержит и раскроет рот. Ее рука лежала на

одеяле: нагнись и дотронься. Я начал понимать, что она пользуется ситуацией,

нарочно припирает меня к стенке; молчание лишь выявляло, что она сильнее;

что я хочу ее - не Алисон как таковую, а женщину, просто женщину,

оказавшуюся поблизости. В конце концов я бросил окурок в очаг, поудобнее

прислонился к топчану и смежил веки, точно устал до смерти, точно не в силах

бороться со сном - впрочем, кабы не Алисон, это было бы правдой. Вдруг она

пошевелилась. Я открыл глаза. Она сидела нагая, отбросив одеяло.

- Алисон. Не надо. - Но она поднялась на колени и стала стаскивать с

меня одежду.

- Бедненький.

Выпрямила мне ноги, расстегнула рубашку, вытащила ее из брюк. Я

зажмурился и позволил раздеть себя до пояса.

- Это нечестно.

- Ты такой загорелый.

Она гладила мои бока, плечи, шею, губы, забавляясь и присматриваясь,

как ребенок к новой игрушке. Стоя на коленях, поцеловала меня в шею, и ее

соски скользнули по моей коже.

- Никогда себе не прощу, если... - начал я.

- Молчи. Тихо лежи.

Раздела меня совсем, провела по своему телу моими ладонями, чтобы я

вспомнил эту нежную кожу, изгибы плоти, худобу - вечно-естественный рельеф

наготы. Ее пальцы. Пока она ласкала меня, я думал: это все равно что со

шлюхой, бывалые шлюхины жесты, телесная радость и больше ничего... но затем

отдался радости, которую она мне дарила. Вот легла сверху, положила голову

мне на грудь. Долгое молчание. Треснуло полено, обдав наши ноги веером

угольков. Я гладил ее волосы, спину, тонкую шею, усмиренный весь, до нервных

окончаний. Представил себе Жюли, лежащую на мне в той же позе, и мне

показалось, что любовные игры с ней должны оказаться более бурными и

пылкими, не столь обыденными - кости ломит от усталости, жара, капельки

пота... в голове крутятся банальные словечки

- "баба", например; о нет - белый накал, таинственная, всепоглощающая

страсть.

Алисон бормотала, ерзала, кусалась, скользила по мне - эти ласки у нее

звались турецкими, и она знала, что мне они нравятся, что они понравятся

любому мужчине; наложница, рабыня.

Помню еще, как мы рухнули на топчан - грубый соломенный матрац,

шершавые одеяла, - она стиснула меня, поцеловала в губы так быстро, что я не

успел отпрянуть, а затем повернулась спиной; помню влагу ее сосков, руку, не

дающую моей соскользнуть с ее груди, узкий гладкий живот, слабый запах

чистых, промытых дождем волос; и стремительный, не дающий разложить все по

полочкам, сон.

Среди ночи я проснулся, встал и глотнул воды из ведра. Сквозь пулевые

отверстия протянулись круглые лучики только что взошедшей луны. Я вернулся и

склонился над Алисон. Та откинула край одеяла, тихо посапывая, приоткрыла

рот; одна грудь обнажена и чуть свесилась на матрац; тлеющие угли

отбрасывают на кожу темно-красные отсветы. Юная и древняя; невинная и

продажная; женщина во всем, женщина прежде всего.

В этом приливе восторга и нежности я с бесповоротной ясностью не вполне

проснувшегося человека решил, что завтра расскажу ей все как есть - это не

будет признанием во лжи, нет, она сразу увидит истинную причину, увидит, что

действительный мой недуг, в отличие от сифилиса, неизлечим, что мой случай -

врожденная склонность к полигамии

- банальнее и страшнее. Я просто смотрел на нее - не дотронулся, не

отшвырнул одеяло, не лег сверху, не вошел в нее, не взял, как ей того бы

хотелось. Осторожно укрыл обнаженную грудь, забрал несколько одеял и

отправился на другую лежанку.

Нас разбудил чей-то стук; дверь приоткрылась. В щель ворвался солнечный

свет. Увидев, что мы еще в постелях, пришедший остался снаружи. Я взглянул

на часы. Десять утра. Я оделся и вышел. Пастух. В отдалении слышались

колокольчики стада. Он отогнал посохом двух огромных собак, скаливших на

меня зубы, и вытащил из карманов куртки две порции сыра, завернутые в щавель

- нам на завтрак. Через минуту-другую появилась Алисон, заталкивая рубашку в

джинсы и жмурясь на солнце. Мы поделились с пастухом остатками сухарей и

апельсинов; отщелкали последние кадры. Я рад был его приходу. Алисон решила,

что наши былые отношения вернулись - я читал это в ее глазах так ясно,

словно мысли в них сразу же облекались в печатные буквы. Она расколола лед;

но от меня зависело, прыгать ли в воду.

Пастух поднялся, пожал нам руки и удалился вместе с обоими волкодавами,

оставив нас одних. Алисон вытянулась на солнышке поперек каменной плиты,

заменившей нам стол. Ветер после вчерашнего утих, день был по-весеннему

тепел, небо сияло голубизной. Вдали звенели ботала, высоко-высоко заливалась

птица, голосом похожая на жаворонка.

- Остаться бы тут насовсем.

- Мне надо вернуть машину.

- Да нет, я просто мечтаю. - Посмотрела на меня. - Иди-ка, сядь со

мной. - Похлопала ладошкой по камню. Серые глаза глядят с предельным

простодушием. - Ты не сердишься?

Я нагнулся, чмокнул ее в щеку, она обняла меня так, что пришлось на нее

навалиться, и мы заговорили шепотом, я - в ее левое ухо, она в мое.

- Скажи: мне этого хотелось.

- Мне этого хотелось.

- Скажи: я еще люблю тебя немножко.

- Я еще люблю тебя немножко. - Ущипнула меня за спину, - Множко,

множко.

- И теперь буду вести себя хорошо.

- Н-ну...

- И не пойду больше к этим мерзким теткам.

- Не пойду.

- Глупо же платить, когда все у тебя есть задаром. Плюс любовь.

- Знаю.

У самых глаз распластались на камне кончики ее прядей; как заставить

себя признаться? Ведь это все равно что наступить на цветок из-за того, что

неохота в сторону шагнуть. Я попробовал встать, но она вцепилась мне в

плечи, чтобы я и дальше смотрел ей в лицо. Секунду я терпел ее прямой

взгляд, потом вырвался и сел, отвернувшись.

- Что-то не так?

- Все так. Просто теряюсь в догадках, что за недобрый бог заставляет

тебя, прелестное дитя, вздыхать по такому дерьму, как я.

- Знаешь, что я вспомнила? Слово в кроссворде. Ну-ка отгадай. - Я

приготовился. - "Большая часть Николаса в ней присутствует, хотя и в другом

порядке". Шесть букв.

Поразмыслив, я улыбнулся.

- Там точка стояла или восклицательный знак?

- Слезы мои. Как всегда.

И только птичья трель над нами.

Двинулись в обратный путь. Чем ниже мы спускались, тем теплее

становилось. Лето всходило по склонам нам навстречу.

Алисон шла впереди и потому не видела моего лица. А я пытался

разобраться в своих чувствах. Меня до сих пор смущало, что она придает такое

значение телесному - одновременному оргазму. И принимает его за любовь, не

догадываясь, что любовь совсем иная... таинство пряданья, скрытности, лесной

дороги назад, губ, в последний миг отведенных прочь. Мне пришло в голову,

что на Парнасе-то как раз кстати осудить ее прямолинейность, неумение

прятаться в метафоры; кстати высмеять ее, как высмеивают беспомощные вирши.

И все же неким непостижимым образом она знала, всегда знала секрет фокуса,

позволявшего огибать возводимые мною преграды меж нами; точно она и вправду

сестра мне, точно ей доступны запретные пружины, подтягивающие на один

уровень наши внутренние совпадения или, наоборот, сводящие на нет разницу в

наших взглядах и вкусах.

Она принялась рассказывать, до чего тяжела жизнь стюардессы.

- Господи, какое там любопытство! Через пару рейсов от него и следа не

остается. Новые люди, новые места, новые подходцы смазливых летчиков.

Большинство из них считает, что мы входим в набор пилотских привилегий.

Становимся друг дружке в затылок и ждем, пока они осчастливят нас своими

заслуженными ветеранскими дрынами.

Я рассмеялся.

- Ничего смешного, Нико. Сдохнуть можно. Фигова жестянка. И такая воля,

такой простор снаружи. Иногда хочется взять и открыть аварийный люк, пусть

тебя вытянет в атмосферу. Просто падение, одна минута прекрасного,

свободного падения, без всяких пассажиров...

- Не сочиняй.

- Я говорю серьезнее, чем ты думаешь. У нас это называют "кризис

обаяния". Когда становишься ну до того безупречно обаятельной, что

перестаешь быть человеком. Похоже на... вот бывает, после взлета так

закрутишься, что не знаешь точно, высоко ли поднялся самолет, вдруг

посмотришь в иллюминатор - ох!.. так и тут, доходит вдруг, до чего далека от

себя настоящей. Или былой, не знаю. Я плохо объяснила.

- Вовсе нет. Очень хорошо.

- Начинаешь понимать, что на самом деле ты - ниоткуда. Мало мне раньше

было с этим забот! Об Англии и речи быть не может, это просто паноптикум,

кладбище какое-то. А Австралия... Австралия... Господи, до чего ее ненавижу.

Жмотская, дебильная, тупая... - Она не закончила.

Чуть дальше снова заговорила:

- Просто я больше ни с чем не связана, я - ничья. Какое место ни

возьми, я либо прилетаю, либо улетаю оттуда. Или пролетаю над ним. Только

люди, которые мне нравятся.

Которых я люблю. Вот они - моя последняя родина.

Она посмотрела через плечо - робкий взгляд, словно она долго скрывала

эту правду о себе, о своей неприкаянности, бездомье, понимая, что и ко мне

все это в полной мере относится.

- Но и от бесполезных иллюзий мы все-таки тоже избавились.

- Хорошо быть ловкими.

Она умолкла, и я не стал отвечать на ее сарказм. Несмотря на внешнюю

независимость, она не могла без опоры. Всю жизнь стремилась это опровергнуть

- и тем самым подтверждала. Будто морской анемон - тронь, и он присосется к

руке.

Она остановилась. Мы услышали его одновременно - шум воды, грохот воды

справа внизу.

- Я не прочь ополоснуть ноги. Давай спустимся. Мы наугад свернули с

дороги в лес и вскоре напали на еле заметную тропку. Она вела вниз, вниз,

туда, где расступались деревья. На дальнем краю поляны шумел водопад футов

десять высотой. Под ним скопилось прозрачное озерцо. Луг был полон цветов и

бабочек - блюдце изумрудно-золотой роскоши, в пику тенистому лесу,

оставшемуся за спиной. Над поляной нависал небольшой утес с пещеркой внутри

- какой-то пастух замаскировал вход еловыми лапами. На полу были овечьи

катышки, но старые. Вряд ли этим летом сюда кто-нибудь заглядывал.

- Искупаемся?

- Она ж ледяная.

- А-а!

Стащила кофточку через голову, расстегнула лифчик, улыбаясь мне сквозь

иглистую тень ветвей.

- Тут, наверно, уйма змей.

- Как в раю.

Выскочила из джинсов и трусиков. Потянулась, сорвала с ветки сухую

шишку и вручила мне. Я смотрел, как она бежит нагишом по высокой траве к

озеру, пробует воду, ежится. Зашла по колено, взвизгнула, поплыла, держа

голову высоко над поверхностью. Я прыгнул в нефритовую талую воду следом за

ней; перехватило дух. И все же это было чудесно - сень дерев, солнечная

луговина, пенный рык водопадика, льдистый холод, безлюдье, смех, нагота;

такие минуты помнишь потом всю жизнь.

Мы уселись в траву у пещеры, обсыхая на солнце и ветерке и доедая

шоколад. Потом Алисон повернулась на спину, раскинула руки, чуть развела

ноги, готовая принять солнце - и, как я понял, меня. Некоторое время я лежал

в той же позе, прикрыв глаза.

Потом она произнесла:

- Я - королева Мэй.

Она уже лицом ко мне, опирается на руку. Из васильков и ромашек, росших

вокруг, она кое-как сплела венок. Теперь он криво сидел на ее нечесаной

голове; на губах - трогательная улыбка целомудрия. И тут, впервые за эти

дни, у меня возникла явственная литературная ассоциация, на которую Алисон,

конечно, не рассчитывала. Я мог точно назвать источник - хрестоматия

"Английский Геликон" {Антология поэзии елизаветинского периода (1600),

включенная обязательную школьную программу.}. Мне бы припомнить, что

метафора метафоре рознь, что величайшие лирики, как правило, весьма

буквальны и конкретны. Вдруг показалось, что она - совсем как из

стихотворения, и я ощутил бурный прилив желанья. Не из одной лишь похоти, не

только потому, что сейчас она приняла самое чарующее свое обличье -

неотразимо прелестная, с маленькой грудью, тонкой талией, рука упирается в

землю, на локте напряженная ямочка; шестнадцатилетняя девчушка, а не женщина

под двадцать пять; но потому, что через блеклые неброские слои сегодняшнего

просвечивало ее истинное, уязвимое "я" - и в этом смысле душа ее была такой

же юлой, как тело; Ева, явленная сквозь толщу десяти тысяч поколений.

Я разрывался: любил ее, не хотел терять, и в то же время не хотел

терять - или жаждал обрести - Жюли. Не то чтобы одну я желал сильнее, чем

другую - я желал обеих. Мне нужны были обе, в этом я ни на йоту не

лицемерил. А если и лицемерил, то в тот миг, когда допускал мысль, что надо

притворяться, что-то утаивать... к признанию вынудила меня любовь, а не

жестокость, не стремление высвободиться, очерстветь и очиститься - только

любовь. И, по-моему, в те долгие секунды Алисон это поняла. Должно быть, она

заметила на моем лице выражение боли и печали, потому что осторожно

спросила:

- В чем дело?

- Не было у меня сифилиса. Все это ложь.

Внимательно посмотрела, откинулась навзничь в траву.

- Ах, Николас.

- Мне надо рассказать тебе...

- Не сейчас. Пожалуйста, не сейчас. Что бы там ни было, иди ко мне,

люби меня.

И мы занялись любовью; не сексом, а любовью; хотя секс был бы гораздо

благоразумнее.

Дата добавления: 2015-10-16