Предуготовление

Надо отдать должное патеру Рихману: при всем безумии это была поистине выдающаяся идея, и она оказала целительное воздействие на все наше деревенское общество. Жители Рундшау, полтора часа назад пришедшие в храм словно на собственное отпевание, теперь совершенно преобразились. Патер как будто угадал место, к которому нужно поднести огонь, чтобы угасшие было сердца снова воспламенились духом жизни. Поразительное существо человек! Казалось бы, вот он совсем сник под бременем испытаний - но укажи ему их истинный благой смысл и цель, и он, отбросив свои страхи, вновь готов за тобой в огонь и воду.

Я думаю, тут дело вот в чем. На свете много горестей и бед, но невозможно представить трагедии ужаснее и горше, чем когда понимаешь, что Бог отвернулся от тебя. Можно с полным присутствием духа вытерпеть что угодно, если вы уверены, что милосердный Господь на вашей стороне, и напротив, достаточно почувствовать, что вы Им оставлены, как малейшая невзгода вас подкосит.

Однажды, в один из дней моей долгой и богатой событиями жизни, я оказался в Лондоне в разгар знаменитого пожара, уничтожившего город дотла. Я видел маленькую девочку, плачущую от ужаса посреди объятой пламенем улицы. Девочка, почти теряя сознание, из последних сил звала маму. Вдруг откуда-то появилась молодая женщина. С криком «Лиз, доченька моя, я с тобой!» она бросилась к девочке, подхватила ее на руки... и я не забуду выражения радости и покоя, вмиг разлившегося по лицу ребенка. Понимаете? Пожар не погас. Я даже не уверен, что этим людям удалось тогда спастись. Однако в тот миг сознание того, что мать рядом, что она не потеряна, оказалось для девочки важнее всего - важнее только что пережитого страха и опасности близкой смерти.

Нечто подобное совершил с нами и патер Рихман в году тысяча триста сорок восьмом, в маленькой деревушке Рундшау, окруженной пожаром смертоносной эпидемии. Человек грешен, а Бог свят, и время от времени нам приходится сталкиваться с проявлениями Его гнева. Но Боже упаси нас в такой момент поддаться мысли, что все пропало, опустить руки и предаться самооплакиванию. Тогда конец нашей вере, тогда смерть покаянию и срам нашему имени христианина. Каждый из нас искуплен бесценной кровью Иисуса Христа, и этого достаточно, чтобы не терять надежды.

Понимаете? Удача и разочарование, здравие и хворь, нищета и достаток, торжество и отчаяние, слава и посрамление - все изменчиво в этом мире. Неизменна только любовь Господня.

А теперь, с вашего дозволения, я вернусь к своему рассказу.

Слова отца Теодора вызвали восторженный гомон прихожан. Со всех сторон слышалось: «Вот это да!», «Точно!», «Великолепно!», «Ну и ну!» - как будто вы оказались в толпе маленьких детей, которым неожиданно объявили, что их сегодня возьмут на ярмарку. Удивительное дело: опасность никуда не исчезла, за стенами храма молчаливо стояла чума - а все страхи отлетели прочь. Люди думали теперь только о том, как доставить радость нашему милосердному Спасителю и получше прославить Честной Крест. И потом, сами посудите, - Mysteria, божественное действо! Это было что-то совершенно новое и очень захватывающее.

Первый осмысленный вопрос задал кузнец Рейнеке. Он поворошил рыжую бороду и сказал:

- Святой отец, а все-таки, что это такое - Mysteria? Я когда-то видел что-то подобное, но не уверен, что хорошо это понимаю.

Гомон затих. Интересно было не только кузнецу. Каждый из прихожан, конечно, на праздники бывал в городах (по преимуществу в Линдене) и среди разных диковин, на которые праздники всегда щедры, хоть раз в жизни да видел мистерию. Или то, что этим именем называлось. Мы с Лотаром как-то раз в рождественские святки тоже сподобились лицезреть представление под названием «Великая и достойная удивления мистерия в пяти действиях с прологом и интермедией о Рождестве Христовом, поклонении волхвов и иродовом избиении четырнадцати тысяч младенцев в Вифлееме Иудейском». Но это было кукольное представление и, как мне кажется, совсем не та Mysteria, которую имел в виду отец Теодор.

- Это хороший вопрос, Карл Рейнеке, - сказал патер Рихман. - Надо как следует уяснить себе, какова настоящая Mysteria, коль скоро мысль о ней всем нам по сердцу, и мы всерьез собираемся за нее взяться.

Он спустился с кафедры и продолжал:

- Сладко и благородно любое слово, сказанное в хвалу Господу. Но выше простых слов - слова молитвы, а выше молитв - слова Священного Писания, изреченные и запечатленные Духом Святым. Все вы благочестивые христиане, и не хуже меня знаете, как благотворно для души чтение молитв или слушание Евангелия. Однако, дети мои, человек - это не только язык, не только глаза, не только уши. Обычная молитва услаждает уста и слух, но оставляет без движения все остальное тело. Разве это справедливо? Господь наш Иисус Христос и святые апостолы ходили по земле, совершив на ней великие и славные дела, отраженные в Четвероевангелии и книге Деяний. Тому минуло тринадцать веков, но, дети мои, у человека во все времена две руки, две ноги, одна голова. Что может помешать нам не просто читать Евангелие, но изобразить его стих за стихом? Художникам дан от Бога талант живописать священные события в красках, но разве можно сравнить это с живописанием, в котором вместо красок выступают живые люди? Сегодня мы с вами отслужили мессу, так вот месса - это и есть такое живописание, живое подобие Тайной вечери, на которой вы символизируете собою учеников Господних, а ваш недостойный пастырь, преподносящий вам Тело Христово, - Самого нашего Спасителя. В этот момент совершается таинство, на языке божественной латыни - Mysteria. И поверьте мне, дети мои, любое место в Евангелии достойно такого же отображения, в особенности - описание святых Страстей Господних. Причем, когда мы с вами совершаем это священное действо, то не только уста наши, но и все члены нашего тела совокупно прославляют Господа.

Видите ли, дети мои, каждый человеческий поступок имеет свой смысл. За любым нашим поступком стоит либо Господь Бог, либо искуситель, и всякое наше дело незримой нитью связано с небом или с преисподней. Нечестивец каждым деянием своим отверзает врата адовы, будучи руками дьявола - ибо, если бы не добровольная помощь сынов Адама, лукавый не имел бы такой свободы на земле. Напротив, праведник творит дела, которые творил бы Христос, окажись Он на его месте, по слову Евангелия: «Верующий в Меня, дела, которые Я творю, и он сотворит», и таким образом Царствие Небесное воочию присутствует среди людей. А уж воплощение действием богодухновенных страниц Священного Писания стоит не ниже, ежели не выше всех добрых дел.

Вот почему я и предложил вам в этот испытующий час прославить Господа в таинстве мистерии, - закончил патер Рихман и улыбнулся. - Дьявол-то думает, что Господь вознесся и Священная История на этом закончилась, осталась лишь мертвая буква. А Господь с нами по сей день, Священная История продолжается, таинства исполняют нас Духом, а Дух животворит. Тут-то мы лукавого и посрамим.

Эта неурочная пятничная месса завершилась только к обеду, но мы словно забыли о времени. Всех охватило воодушевление, каждый хотел точно знать, что именно он может сделать для того, чтобы были прославлены страдания нашего Спасителя.

Участвовать в Мистерии хотелось всем, но быстро выяснилось, что число ролей ограничено, и большинству придется довольствоваться положением зрителей. Патер тут же успокоил прихожан, заверив, что каждому удастся проявить себя в подготовке к священнодействию, которая потребует общих усилий. И потом, в Мистерии будут сцены, где требуется участие народа - да вот взять хотя бы суд Пилата или Крестный путь.

- У нас мало времени, дети мои, - сказал патер Рихман, - жизни наши висят на волоске, каждый из нас в любой момент может заболеть. Однако, учитывая, за сколь сложное дело мы беремся, думаю, что подходящий срок для подготовки - неделя. Ровно через неделю, в следующую пятницу, мы, если будет на то милость Божия, представим нашу мистерию.

Тогда были избраны трое марешалей, которым поручили отвечать за разные стороны подготовки. Дьякон Фогт, как человек грамотный и почтенный, должен был готовить действующих лиц, чтобы каждый знал свою роль и Мистерия шла плавно, благочинно и без осечек. Ткач Август Геншер взял на себя заботу об одеяниях, хоругвях, плащаницах, лентах и прочем, что должно было украсить Мистерию и придать ей священный колорит. Третьим «марешалем» оказался Ханс-Генрих Энке - шорник Энке, мой отец. На него возложили ответственность за всякие предметы, которые потребуются по ходу Мистерии - оружие для легионеров, умывальницу для Пилата, ну и все такое прочее.

Затем началось самое интересное: стали распределять роли. Сначала все шло гладко. Судье Хольгерту сам Бог велел исполнять в нашей Мистерии роль Понтия Пилата, прокуратора Иудеи. Маргрета Берн стала Марией Магдалиной, а Вероника Геншер, дочка ткача и моя нареченная невеста, - как вы догадываетесь, Вероникой. Мне вместе с Клаусом Циллендорфом выпало изображать римских легионеров, а молодому Паулю Хоффбауэру, служащему у трактирщика Фляйше, - Иоанна, возлюбленного ученика Господня.

И тут возник самый закономерный из вопросов, который-то и поставил всех в тупик.

Кто будет изображать Самого Спасителя - Господа нашего Иисуса Христа?

Этого никто не знал.

Только что под сводами храма звучала оживленная речь, и вдруг наступила растерянная тишина. Все смотрели друг на друга, и никто не брался ничего предложить.

Кто примет на себя в этом действе крест, будет бичуем в претории, пройдет по Скорбному пути, будет пригвожден на Голгофе?

Минут пять все молчали.

Поистине, ни единого достойного.

Мы, кажется, впервые осознали, за какое серьезное и даже страшное дело беремся.

Предлагать сам себя, естественно, никто не собирался, не было у нас в Рундшау таких кощунников, - но каждый боялся услышать собственное имя.

Внезапно меня осенило. Ну конечно, стоило бы сразу догадаться! Я набрал в грудь воздуха и открыл рот.

Но кузнец Рейнеке меня опередил, произнеся имя, которое рвалось у меня с языка.

- Лотар Ланге, - сказал он.

Собор тут же снова наполнился гулом голосов, и по облегченно-одобрительной тональности этого гула можно было понять, что кузнец Рейнеке попал в точку. Я нашел глазами Лотара. Лицо у него было в точности такое, как в тот момент, когда он узнал от меня о гибели хутора Вальдхайм. Лотар растерянно смотрел то на патера Рихмана, то на кузнеца, как будто надеялся, что тот передумает и даст отвод. Отец Теодор кивнул головой и радостно улыбнулся. Похоже, что и ему нравилась эта кандидатура.

- А что, Лотар? - сказал он. - Ты ведь тоже пастырь овец.

Здесь я чувствую, что нужно сделать еще одно отступление и все-таки рассказать вам побольше о Лотаре Ланге, тем более что ему выпала во всей нашей истории поистине исключительная роль. Впоследствии, спустя год или около того, когда Лотара уже не было с нами, я вдруг заметил, что людская память начинает выделывать с его образом какие-то чудеса, и в ней до странности мало остается от того Лотара, который был на самом деле. Вдруг выяснилось, что Лотар был вовсе даже не Лотар, а не знаю кто, какой-то херувим, посетивший бренную землю деревни Рундшау. Я даже знаю, откуда это пошло - от фрау Маргреты Берн и прочих подобных ей наших деревенских матрон; да-да, уж не спорьте, есть что-то такое в женском характере. Иной раз как послушаешь, что эти кумушки, сойдясь вместе, начинают болтать между собой, так прямо тошно становится: ах, какой он был славный, да какой он был милый, и как он однажды на меня посмотрел, и где я тогда стояла, а он мне и говорит, а я ему и говорю, - и постепенно съедут на такие сюсеньки-пусеньки, что, слушая, можно со стыда сгореть. Глазки васильковые, тьфу! Будто о младенце речь, честное слово! Будто цену мужчине определяет то, что о нем думает фрау Маргрета или там, я не знаю, трактирщица Фляйше! Вы знаете (только это между нами!), кажется, я догадываюсь, что за этим стоит. Они таким образом рассчитывали зарезервировать теплое местечко в Царствии Небесном. С точки зрения кумушек, если Лотар однажды оказался в роли Иисуса Христа, то он теперь с Господом Богом на ты. А поскольку кумушки на тот момент стояли рядом, то и они в какой-то мере причастницы славы Иисусовой. И вот они между собой объявили Лотара святым и начали его восхвалять на свой лад - сюсеньки-пусеньки, иначе они не умеют. А коли Лотар святой, то и кумушки вместе с ним, потому что де только они всегда его понимали и были ему близки, и посейчас они самые верные хранительницы его памяти. И даже более того: потому что де первая добродетель Лотара Ланге в том и заключалась, что он был ласков и предупредителен к нашим матронам и всегда слушался их мудрых речей.

Честное слово, даже не знаю, чего здесь было больше: глупости или умысла. Бог, как говорится, им судья. Однако сказано: не сотвори себе кумира. Я веду свой рассказ о великом чуде Господнем, явленном в Год Чумы в деревне Рундшау, и каждый исполнил в этой истории ту роль, которая отведена была ему Святым и Всеблагим Божественным Промыслом. И мне крайне важно избавить эту историю от всяческих искажений, которые умаляют величие милосердия Божия и, кстати, оскорбляют память моего друга, которой я очень дорожу.

Вот почему всякий раз, когда я слышал слащавые разговоры о Лотаре, мне было мерзко. Я будто видел, как черные ворóны рвут на части беспомощное тело друга. Лотара уже не было с нами, но я твердо знаю, что он никогда бы не допустил никаких слащавых разговоров в свой адрес. Он всегда гнушался подобными вещами. И я всегда вступался за него, хотя разве победишь этих кумушек. У них остался свой Лотар, легендарный, и они его так и называли: «Наш Лотар». М-да... Ну и пусть.

А я знал Лотара таким, каким он был, и порукой мне в этом покойный патер Рихман, и покойный старик Йорген, и многие другие, которых уже нет на свете, но которые, когда придет срок и архангел Гавриил протрубит в трубу, встанут и подтвердят, что Арнольд Энке, сын шорника из Рундшау, не погрешил против истины на этих страницах.

Поэтому я еще чуть-чуть расскажу вам о Лотаре Ланге - по той простой причине, что без верного знания судьбы и характера этого человека невозможно оценить по достоинству то, что произошло в нашей деревне шестьдесят восемь лет назад. Ведь, напомню, роль, для которой он был избран Божественным Провидением, явилась поистине ключевой.

Как вы помните, Лотару было столько же лет, сколько и мне - он был старше меня на месяц и один день. У отца с матерью это был единственный сын - его сестричка Марта умерла во младенчестве, а когда Лотару исполнилось семь, то умерли и оба его родителя. Они, впрочем, были людьми набожными и славными и оставили по себе добрую память, так что заботу об их осиротевшем сыне взяла на себя деревня Рундшау. По решению деревенского общества Лотара определили в подпаски к нашему старому пастуху Йоргену Цильмайстеру, который уже тогда был достаточно стар и как раз подумывал о том, кому бы передать свое дело. Он стал для Лотара приемным отцом, хотя, как я уже сказал, в деревне Лотара вообще любили. Парень, если можно так выразиться, был везде ко двору и любой старался его приветить.

Мой отец, Ханс-Генрих Энке, был весьма дружен с покойным Дитрихом Ланге. Вот и мы с Лотаром подружились и уже годов с пяти были, что называется, не разлей вода.

Он был очень красив собой, Лотар Ланге. Выше среднего роста, худощавый, с развитыми плечами и крепкой спиной, какие в наших краях приобретаются от привычки с детства к тяжелой работе, гибкий и подвижный. Волосы у него были темно-каштановые, волнистые, и он расчесывал их на две стороны от середины лба. Что немаловажно, лицо у Лотара было чистое. Я говорю об этом, потому что у иных деревенских детей лица бывают попорчены оспой, усыпающей лоб и щеки рябью. У Лотара ничего подобного не было - лицо его было спокойное, гладкое и правильное, разве что чуть бледноватое.

Но самым замечательным отличием Лотара были глаза. Их особенность заключалась в том, что в течение жизни они поменяли цвет, став ярко-голубыми, тогда как лет до восьми были светло-серыми. У меня есть свое мнение по поводу того, отчего это случилось. С семи лет Лотар занимался выпасом овец, с весны до осени пропадая в альпийских лугах, где часами сидел, уставясь в наше роскошное небо. Наше горное небо вообще дар Господень. Благодаря своему расположению, деревня Рундшау лучше многих прочих земель открыта воздействию неба и солнца, так что даже среди зимы у нас можно заполучить неплохой загар. Поэтому все крестьяне в округе исстари отличаются добротным красноватым цветом лица. К Лотару загар приставал плохо, но что-то должно было измениться, так вот у него изменились глаза.

Когда я вспоминаю лицо своего друга, я всегда задумываюсь о взаимосвязи между обликом человека и его внутренним содержанием. Иногда такую взаимосвязь почти невозможно проследить, и мне равно случалось встречать как красивых негодяев, так и весьма достойных людей, которых Господь обделил телесной красотой. Но в любом случае сердце накладывает отпечаток на внешность: самая невыразительная наружность может быть согрета внутренней теплотой, или напротив, изящное лицо бывает омрачено какой-то лукавой тенью.

А иногда человеческий облик как будто дышит. Я не в силах это точно определить в наших людских понятиях, но, оказавшись рядом с таким человеком, вы безошибочно чувствуете это дыхание. В зависимости от него вам или безотчетно хорошо с таким человеком, или же хочется его избегать.

Облик Лотара Ланге именно что дышал, совершенно независимо от его собственного настроения. Дышал чем, спросите вы? Как вам сказать. Облик патера Рихмана, например, дышал светом. Облик кузнеца Рейнеке - щедрой природной силой. Облик Конрада Айзенштайна дышал подвохом, и вы потом увидите, что неспроста. А облик Лотара... пожалуй, точнее всего будет сказать, что он дышал чистотой. Лотар вообще был юношей с чистым сердцем и чистыми помыслами. Конечно, все мы, его сверстники, как и положено детям добрых христиан, по мере сил старались таковыми быть, но мы именно что старались, а Лотар просто был, и все. Не знаю уж, смогу ли я вам объяснить это получше.

Лотар вряд ли подозревал о производимом им впечатлении, и уж совершенно точно о нем не задумывался. Тем не менее все в деревне ощущали чистоту его нрава, и когда мой друг вышел из детского возраста, это ощущение лишь усилилось. Лотар действительно стал любимцем деревни, а не любимчиком - если вы только можете почувствовать, в чем здесь разница.

Видите ли, в маленьких деревнях вроде нашей Рундшау всякий человек волей-неволей живет на виду. Ваши поступки, слова и даже мысли довольно быстро становятся известны всем, и если уж общество вынесло о вас свой вердикт, можете не сомневаться - так оно и есть, что бы вы там сами о себе ни думали. К Лотару тепло относились прежде всего в память о его родителях, но уверяю вас, вряд ли так продолжалось бы долго, ежели бы он сам по себе был человек не стоящий. Ежели бы, скажем, он был просто красавчиком без внутреннего содержания, что тоже встречается. Однако за свою недолгую жизнь, что прошла на наших глазах, Лотар ни разу не дал повода счесть себя пустышкой. К тому времени, о котором я повествую, он по-прежнему пользовался уважением у всего деревенского общества, насколько может быть уважаем скромный молодой пастух. Но это уже было уважение не наследственное, а заслуженное.

Впоследствии я не раз слышал разговоры о том, что, дескать, Лотар от рождения был какой-то особенный - будто бы на нем почивала некая печать благословения Господня, видимая невооруженным глазом. Особенно щедры на подобные разговоры были наши деревенские кумушки. Причем говорилось все это таким тоном, как будто человек, о котором шла речь, прошел по жизни, не касаясь земли, а мы, простые смертные, лишь очарованно созерцали со стороны его волшебный полет и разве изредка ловили благосклонные знаки внимания.

Должен вас уверить, что в случае с Лотаром это вовсе не так. Он прожил с нами бок о бок, был товарищем наших детских игр и поверял нам свои детские тайны точно так же, как мы поверяли ему свои. И сейчас, оглядываясь назад, я не могу наверное сказать, что он сверхъестественным образом выделялся среди нас. Если в те годы на Лотаре и была какая-то провиденциальная печать, то мы не имели достаточно зрения, чтобы распознать ее. Он был нормальным; да, вот-вот, это именно то самое слово - нормальным, и добавить тут нечего. Может быть, чуточку нормальнее всех нас, с чуточку более чистым сердцем и чуточку более открытой душой... Но это уже не мне судить, потому что мой суд может оказаться пристрастным.

Все мы много работали с малых лет, но оставалось достаточно времени для игр и развлечений. Большинство были традиционными: мяч, салки, драки, рассказывание страшных историй на темном сеновале. Наша деревенская молодежь могла часами, что называется, чесать языки. Но Лотар, имевший живой ум и находчивый язык, довольно редко принимал участие в наших шутливых перепалках. Конечно, если его завести, так он не хуже прочих умел задать жару и мог положить на лопатки любого записного острослова. И все-таки мой друг избегал этого занятия, словно оно не доставляло ему удовольствия. Вообще чем старше, тем сдержаннее на слова он становился.

Зимой, когда крестьянину часто бывает нечего делать, мы, подростки, собирались в ватагу и отправлялись на соседние крупные хутора - в Люнеберг, Вальцхольм, а то даже и в предместья Линдена, - помериться силами с тамошними жителями. Иногда побеждали мы, иногда нас. Лотар был отнюдь не чужд мальчишеской удали и не раз бывал украшен орденами в виде подбитой брови или рассеченной скулы.

Лет с пятнадцати, однако, он начал охладевать к этим походам. Вместо того мы нашли себе иное занятие. Лотар полюбил уходить в горы, и я составлял ему в этом компанию. Надев лыжи, мы бежали по заснеженным укосам вверх, к незамерзающему водопаду, так что к концу пути пот лил с нас градом, и пар валил от одежды. Здесь, возле водопада Кройцбах - Крестовый Источник - мы сбрасывали всю одежду и нагишом залезали под ледяные струи, а потом бегали и катались по сугробам, пока альпийская стужа, вместо того чтобы морозить наши тела, не начинала их горячить. Этого обычая придерживаются многие горские мальчишки, и я склонен думать, что он предохраняет от великого множества хворей. Натянув одежду, мы вновь вставали на лыжи и с ветерком неслись по склону горы вниз, уворачиваясь от стоящих на пути деревьев. Игра эта весьма рискованна, мы не раз могли свернуть себе шеи. Однако каждому из нас была уготована своя судьба, и милосердный Господь, как видно, не пожелал, чтобы мы уклонились от нее столь легкомысленным образом.

Вскоре с той поры, как Лотар начал пасти овец, стало совершенно ясно, что Господь Бог дал ему к этому делу незаурядный талант. В своих овцах он души не чаял. Годам к пятнадцати Лотар уже самостоятельно управлялся с немалым деревенским стадом, ухитряясь содержать и себя, и старика Йоргена, который совсем удалился от дел, посиживал себе у комелька, стругал из дерева различную посуду да благодарил Бога, пославшего ему на старости лет такого славного приемного сына. Своему нехитрому занятию Йорген обучил и Лотара. По зиме, когда выпас овец прекращается, оба они увлеченно работали ножами, а на масленицу нанимали у дьякона Фогта повозку и отвозили на ярмарку в Линден кучу ложек, кружек, плошек и блюдец, которые неплохо расходились. Лотар при нашей с отцом помощи подновил развалюху деда Цильмайстера, и к поре своего совершеннолетия держался вполне независимо. На деревне уже гадали, когда и на ком он женится.

Этот момент я тоже не могу обойти молчанием. В долинных областях Швейцарии всегда было в порядке вещей жениться и выходить замуж в возможно более раннем возрасте и заводить по возможности больше детей - тем более что не многим из них было суждено дожить до совершеннолетия. У нас в округе Рундшау признавали иной обычай. Наши люди считали, что человеку хорошо обзаводиться семьей тогда, когда он прочно стоит на ногах, умеет содержать дом и, что называется, стал хозяином. Лотар «стал хозяином» очень рано, поэтому многие наши деревенские матроны, имеющие дочерей на выданье, были бы не прочь видеть его в качестве жениха. Ха! Их можно понять. Но если вы сами когда-нибудь были мальчишкой, вы догадываетесь, как досаждает в таком случае чрезмерное внимание со стороны матрон. А Лотара так и вовсе никогда особенно не занимало, что там наши матроны предполагают на его счет. Все думали - до поры до времени, «пока парень не отгуляет свое». Но как-то никто не принял в расчет, что у человека может быть иное призвание в этом мире, кроме как завести семью.

Как бы там ни было, в год своего двадцатилетия Лотар оставался девственен. Что-то заставляет меня считать, что он остался таков до конца своих дней.

Одним словом, теперь вы, я надеюсь, согласны, что кузнец Рейнеке при всем желании не мог бы назвать лучшего кандидата на самую главную роль в нашей Мистерии. И деревенское общество, собравшееся в церкви Пресвятой Богородицы Тернового Венца третьего октября 1348 года, единодушно согласилось с его предложением. Одобрительный гул продолжался довольно долго, имя Лотара Ланге склоняли так и сяк, и снова соглашались: да, прекрасно подходит.

Но тут встал сам Лотар Ланге и начал говорить, что он не подходит вовсе. Он сказал, что ему не по мерке столь высокая честь, что он еще молод и безус, в то время как наш Божественный Спаситель, как это всем известно, в день Своих Страстей был тридцати трех лет от роду. И потом, сказал Лотар Ланге, неужели не понятно, что речь идет о том, чтобы представить Самого Сына Божия, чуждого всякого греха, а он, Лотар Ланге, всего лишь жалкий грешник и не имеет к этому ни дерзновения, ни способностей.

Ну, как вам сказать... конечно, это все справедливо. Однако при всем при том в целой деревне Рундшау, думается мне, не нашлось бы в тот день человека, которого можно было бы предложить взамен. Да и не в том суть. Главное, что все происходило в соответствии с премудрым Промыслом Божиим. Как было угодно Господу, так оно в конце концов и получилось.

В продолжение речи Лотара патер Рихман внимательно смотрел на него, не говоря ни слова - только взгляд его теплел и теплел. А когда Лотар наконец выдохся, отец Теодор кивнул головой и улыбнулся своей светлой улыбкой.

- Ты, без сомнения, прав, дитя мое, - сказал он. - Скажу больше: на всей земле невозможно сыскать столь добродетельного мужа, который был бы хоть в малой степени достоин принять на себя роль Господа нашего Иисуса Христа. Ты сознаешь это, и я рад, ибо это умножит твое покаяние. Но все-таки не смущайся. Все происходящее во время мистерии есть символ, или Allegoria, и мы ни в коем случае не дерзаем заменить собою святых или ангелов, которых в ней представляем, а всего лишь символизируем их. И в то же время происходящее в мистерии есть таинство, для осуществления коего потребно, чтобы все действующие лица были представлены воочию. Ведь и для совершения мессы, чтобы произошло пресуществление святых Крови и Плоти Христовых, нужно сначала взять вино и испечь хостию. И когда я выхожу к вам с хостией в руках, вы видите лишь кусочек хлеба, но в этом маленьком кусочке хлеба в полноте пребывает Господь. Поэтому мы, понимая твое смущение, все же просим тебя принять на себя смиренно эту роль, ибо она важна для мистерии. Если хочешь, можешь считать, что ты - маленькая хостия, на которую должен излиться Дух Господень, чтобы все люди причастились зрелища благословенных Страстей Христовых и прославили подвиг Спасителя.

Не знаю, много ли понял Лотар из этого объяснения патера Рихмана (все же он был достаточно взволнован), но он не произнес больше ни слова и до конца дня пробыл в глубокой задумчивости.

Да и то сказать: может быть, впервые за всю историю сотворенного мира человеку было предложено стать хостией.

Как только главная проблема разрешилась, все остальное пошло как по маслу. Роли и полномочия были быстро распределены. На роль Пресвятой Девы Марии была выбрана Анна-Мария Шуберт, невеста дровосека Андреаса Штольца - скромная красивая девушка с кротким лицом и прекрасными карими глазами. Да... это была славная девушка, в некотором роде тот же Лотар, только женского пола. Она не промолвила ни слова, лишь покорно потупилась.

В конце патер сказал:

- Дети мои! Благодарю вас за ваше искреннее и благочестивое стремление доставить радость нашему милосердному Господу. Но, как пастырь, хочу предупредить вас о том, что мы беремся за очень ответственное дело - может быть, за самое ответственное в нашей жизни. Мы должны очень сильно молиться, чтобы Всемогущий Господь Бог позволил нам довести начатое до конца. С этого дня всю неделю каждое утро в нашем храме будет служиться месса. Я призываю вас воздерживаться от греха и усилить благочестие. Для начала давайте очистим наши сердца в таинстве исповеди, ибо смерть по-прежнему стоит у дверей и может посетить нас в любую минуту. Если кто-то из вас желает на время подготовки нашей Мистерии принять на себя какие-то особые обеты, то подойдите ко мне за благословением.

Мы выстроились в очередь к исповедальне. Как потом выяснилось, принять на себя какой-нибудь обет ради святых Страстей Спасителя нашего пожелали большинство жителей деревни. Судья Хольгерт дал обет всю неделю вставать с постели ровно в полночь, прочитывая непременно по три главы из Евангелия. Иоахим Фогель, плотник, взял благословение за неделю тысячу раз прочесть псалом «De profundis»[11], каждый раз совершая при этом земной поклон. И так далее. Думаю, с самого дня своего основания деревня Рундшау не являла такого рвения к святости, как в тот бедственный Год Чумы. Но ведь это рвение и принесло свои плоды.

Я тоже долго раздумывал, какой бы обет на себя принять. Можно было бы, например, для смирения каждое утро проходить путь от моего дома до церкви на коленях. Или (был, напомню, октябрь, и землю на рассвете чувствительно подмораживало) всю эту неделю ходить босиком. Для деревенского мальчишки, правда, это не диво: в наших краях и так все дети лет до пятнадцати ходят босиком от снега до снега. Наконец, по совету дьякона Фогта я остановил свой выбор на посте, обязавшись в течение недели не вкушать ничего, кроме хлеба и воды. Я и по сей день время от времени так делаю, в этом смысле подготовка Мистерии оставила мне хороший урок на всю жизнь - один из многих уроков. Пост, знаете ли, очень благотворен для души, особенно ежели при этом размышлять о святых и благословенных Страстях Господних.

Что же касается Лотара, то он после особенно долгой исповеди благословился носить вериги, и в тот же день, прежде чем отправиться со своим стадом на запоздалый выпас, надел под рубашку конопляный пояс шириной в локоть. Был у старого Йоргена такой. Уж не знаю, для каких целей его изготовили, но для целей умерщвления плоти, будучи надетым на голое тело, он годился как нельзя лучше. Я, с разрешения Лотара, испытал его на себе. Старые жесткие волокна топорщились и немилосердно впивались в кожу - настоящая пытка. Лотара в первый день даже слеза прошибала с непривычки. Но он выдержал всю неделю, и большую часть этого времени не выдавал своих страданий ни единым мускулом. «Я вспоминал бичевание Господа нашего Иисуса во искупление наших грехов, - рассказывал он мне потом. - Знаешь, по сравнению с этим конопляные волокна - такой пустяк».

Было уже три часа дня, когда жители Рундшау вышли из церкви, оживленно переговариваясь, как будто после праздничного богослужения. Возле большого пруда, что рядом с церковью, стоял Конрад Айзенштайн и занимался тем, что плевал в воду. Он увидел выражение наших лиц и насмешливо скривился.

- Ну-ну, - сказал Конрад Айзенштайн. - Решили повеселиться? Устройте себе праздничек, жители Рундшау, ха-ха! Потешьтесь напоследок, пока вас не начало нести в оба конца.

После этих слов Конрад Айзенштайн хохотнул. Смех у него был противный - словно ворона каркала.

Про этого типа тоже следует сказать особо. В каждой уважающей себя деревне имеется свой лоботряс, тут уж никуда не денешься. В нашей деревне таким лоботрясом был Конрад Айзенштайн. Никто не знал, откуда он взялся и сколько ему лет. Айзенштайн появился в Рундшау лет двадцать назад (если быть совсем точным - вскоре после рождения Лотара), и за все это время, следует заметить, ничуть не изменился. Годы вовсе не старили его, и Конрад оставался таким же, каким когда-то пришел сюда - тем же тощим, долговязым, с редкими, зачесанными назад черными волосами, орлиным носом и насмешливыми карими глазами.

Чем он зарабатывал себе на жизнь, тоже не всегда было ясно. Время от времени Айзенштайн подряжался поденным рабочим к кому-нибудь из деревенских хозяев, иногда занимался рубкой дров, иногда - охотой. В иные месяцы Конрад надолго пропадал из деревни (как предполагали сельчане - отправлялся сшибить талер-другой на каком-нибудь хуторе), но неизменно возвращался обратно. Пару раз его видели в Линдене, оба раза в компании каких-то темных личностей.

Да и сам он был человек темный. Бывало, у рундшауских хозяев пропадали вещи - скажем, новый хомут или моток пряжи, разложенный для просушки. Поскольку среди коренных жителей деревни воров не водилось, все думали на Айзенштайна, но поймать его за руку никогда не удавалось, а не пойман - не вор, что с сожалением признавал даже судья Хольгерт.

Несмотря на свой крайне сомнительный образ жизни, Конрад явно не бедствовал, - напротив, даже находил средства по вечерам посиживать у трактирщика Фляйше, попивая пиво и закусывая утиной ножкой.

Конрад имел какой-то особенный нюх, позволявший ему узнавать о вещах, догадываться о которых он, по идее, не мог бы. Взять хотя бы пресловутый «праздничек»: откуда проведал, ведь не был в церкви в тот день?

Может быть, если бы наше деревенское общество проявило побольше настойчивости, оно и смогло бы вывести подозрительного малого на чистую воду и либо заставить его жить порядочно (что маловероятно), либо предложить убраться куда подальше и не смущать честных людей. Но народ у нас жил миролюбивый, а Конрад при всех своих странностях никогда не подавал явных поводов к возмущению. И все-таки нрав у него был неприятный, а язык колкий, поэтому за прошедшие двадцать лет Айзенштайн, единственный из жителей Рундшау, нажил огромное количество презрительных кличек, о чем, однако, нимало не сожалел. Кузнец Рейнеке, человек столь же могучий, сколь и кроткий, терпел от Конрада такое количество едких шпилек, что именовал того не иначе как «издеватель» и «шавка». К концу же пребывания этого типа в Рундшау за ним прочно закрепилось только одно прозвище - «Ловкий Парень».

Что было бы правильнее перевести с рундшауского как «Скользкий Тип».

Вот как завершилась в тот день неурочная месса. Было это в пятницу, третьего октября тысяча триста сорок восьмого года.

Прочие дни были насыщены событиями и делами. Расскажу о них коротко, но по порядку.

Четвертого октября, в субботу, после утреннего богослужения патер Рихман собрал группу мужчин-добровольцев (в которую вошел и мой отец) и отправился на хутор Вальдхайм. Там он вместе с Андреасом Фогтом отпел охотника Целлермана, его сыновей и остальных умерших от чумы, после чего мужчины предали тела погребению, а все постройки на хуторе сожгли.

С тех пор больше никто не селился на том месте, где когда-то стоял хутор Вальдхайм.

Когда отряд патера вернулся в Рундшау, поблизости случился Конрад Айзенштайн.

- Ну что, ребята, - крикнул он, - подышали чумной заразой? Погодите-погодите, скоро она и к вам пожалует.

Отец погрозил ему кулаком, сплюнул, и Конрад, хихикая, удалился.

Отец же, придя домой, сказал мне:

- Ничего не понимаю. Все имущество хуторян на месте, а овец в загонах будто след простыл. Какие-то странные разбойники хозяйничают у нас в округе.

Я ответил «М-да» и возблагодарил Господа Бога за то, что в комнате стоит полумрак и отец не видит, как я краснею.

В воскресенье после службы отец Теодор и дьякон Андреас сели в повозку Фогта и отправились по хуторам и деревенькам прихода, чтобы проверить, как там обстоят дела. Чума обнаружилась еще только в одном месте - в Ахендорфе, но и это уже было худо. В любой момент эпидемия могла распространиться на весь округ.

Патер принял у всех прихожан исповеди, назначил епитимии и рассказал о начинании деревни Рундшау. Где-то его весть вызвала горячий интерес, где-то - равнодушное молчание. Чума принесла в округ страх, парализующий силы и убивающий волю, и не так-то легко было развеять его облако.

С понедельника, шестого октября, подготовка к Мистерии развернулась вовсю.

Я хорошо запомнил удивительный настрой, царивший в Рундшау все эти дни. Странное сочетание приподнятости и сосредоточенности, вдохновения и смирения, усердия и отрешенности охватило жителей. Но не было тревоги и не было гнетущего страха, хотя все по-прежнему сознавали: сегодня мы живы и здоровы, а что-то будет завтра? У нас было общее дело - мы хотели принести дар Господу, и мы молили Пресвятой Промысел, чтобы Он дозволил нам сделать это.

Не то чтобы мы возлагали особенные надежды на нашу Мистерию. Мы уже прошли тот этап, когда сводятся счеты с жизнью, и нас как-то не очень волновало, что будет после. Главное, чтобы все благополучно прошло до.

Если ты не в силах чего-то избежать - приготовь этому достойную встречу.

Лотар днем водил стадо на пастбище, а вечерами пропадал у дьякона Фогта, где тот объяснял, что и как ему полагается делать по его роли. Именно тогда он и выпросил себе разрешение надеть на Мистерию настоящий терновый венец, - тот самый, что обнимал непорочное сердце нашей Пресвятой Богоматери на статуе в приходской церкви. Андреас Фогт поначалу не поверил ушам.

- Лотар, мальчик мой, чем вызвано такое желание? - изумился он. - Наш венец хоть и не такой густой, как тот, каким, рассказывают, увенчали чело Спасителя, но шипы у него достаточно длинные и острые. Терн - злая вещь, и наверняка ранит тебе голову, даже если мы подложим под венец войлочную шапку.

Однако Лотар сказал, что не нужно никакой шапки и что он не против того, ежели пара шипов повредит ему кожу на голове.

- Понимаете, отец дьякон, - объяснял он, - мне бы очень не хотелось просто изображать Спасителя. Коли Он дарует нам возможность представить Его крестные страдания, мне хочется попытаться хоть в малой степени почувствовать то, что чувствовал в тот момент Он. У нас в Мистерии не будет ни настоящих бичей, ни гвоздей. Можно ли, чтоб хотя бы Венец был настоящим?

Дьякон Фогт обещал Лотару посоветоваться с патером. Патер, хорошенько подумав и лично побеседовав с Лотаром, пришел к выводу, что его желание не содержит в себе ничего кощунственного или богохульного и не имеет в основе побуждений гордости. Благословение было дано.

Я узнал об этом во вторник от самого дьякона Фогта, который пришел к нам домой, чтобы отменить заказ на «символический» терновый венец, который мой отец плел из ивовых веток и кусочков жести.

Из дома дьякона Лотар по темноте бежал пол-лиги до старой усадьбы, где оставлял вальдхаймских овец, и, зажигая светильник, ликвидировал печальные последствия пребывания на умирающем хуторе: расчесывал свалявшуюся шерсть, подлечивал язвы, утешал.

Огонь светильника был виден из Рундшау, что породило в округе легенды, будто на заброшенной усадьбе поселились мертвецы: всю ночь они сидят за столом, с опухолями на горле и на сгибах рук, и смотрят друг другу в испещренные чумными пятнами лица. Можно сказать, что Лотару повезло - по крайней мере, никто не рисковал соваться в его тайный загон и мешать управляться с овцами. Повезло ему и в том, что в тот год округ не беспокоили волки.

Фрау Берта Целлерман еще лежала в горячке в доме повитухи, но это была не чума, а последствия перенесенного горя. Приближалось время, когда ей надлежало бы вернуть ее чудом сохранившееся имущество числом сорок семь голов.

Каждый день дьякон Андреас Фогт собирал в храме людей, занятых в Мистерии, и объяснял им порядок и смысл действий каждого и всех вместе. Он читал фрагменты из Евангелия, и мы вдумывались в их суть, стараясь получше уяснить, как это было полтора тысячелетия назад - там, в Святой Земле, где разворачивались грандиозные события искупления рода человеческого.

С тех пор я полюбил читать Евангелие. Тогда, конечно, я был неграмотен и не знал латынь, поэтому мне поневоле приходилось слушать священные тексты в изложении других. Но с годами я освоил обе эти премудрости, и до сих пор, где бы я ни был, меня сопровождает рукописный томик Иоанна Богослова, за который в свое время мне пришлось отдать половину годового заработка.

Это истинный хлеб для жаждущей света души, и мне искренне жаль людей, которым не открыто великолепие премудрости нашего Божественного Спасителя, не открыта вся сладость, красота, грозная справедливость и смирение Его слов.

И, думается мне, вслед за возлюбленным учеником Христа я, грешник Арнольд Энке, сын шорника из деревни Рундшау, имею право сказать:

«О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, - о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам».

Поистине скажу, не солгу: на этих страницах я возвещаю вам о Господе, Которого воочию видел.

Было решено, что Мистерия будет представлена на главной улице нашей деревни, причем начнется у въезда со стороны дороги на Линден, где стоит дом дровосека Штольца, а завершится на главной площади, перед собором и зданием ратуши. Объясняется это тем, что Рундшау расположена на склоне горы, точнее, на холме, находящемся между дорогой и склоном, так что дом Штольца оказывается у подножия, а главная площадь - в самой верхней точке. Судья Хольгерт, в пору своего обучения в Болонье узнавший много о разных землях, утверждал, что дорога, по которой проходил Крестный путь Спасителя, идет по большей части в гору. Таким образом, наш Крестный путь тоже будет идти снизу вверх. У его начала и в конце, на площади, решили соорудить два дощатых помоста, первый из которых будет символизировать преторию, а второй - Голгофу, место страдания Господа нашего. Перед первым помостом вкопали в землю Столб Бичевания. В центре второго предполагалось водрузить Крест.

О, этот Крест! Вся деревня ходила смотреть на него в мастерскую Иоахима Фогеля, когда тот трудился над его созданием. Мы так и звали его по имени - Крест, словно своего односельчанина. Крест, Кресту, Крестом. «Ты куда?» - «Пойду проведаю Иоахима, как он там с нашим Крестом».

Крест рождался в муках. Сначала Иоахим снял мерку с Лотара, чтобы не ошибиться с ростом и размахом рук - и это слегка смахивало на то, как берут мерку с покойника, когда делают гроб. Иоахим сокрушался, что у него нет кипариса - ибо Крестное Древо, на котором был распят Искупитель, по слухам, было именно кипарисовым. Но в конце концов сгодился и бук, удобный в обработке и достаточно прочный.

Иоахим извел четыре больших бруса, предназначенных для пристройки к дому трактирщика Фляйше (трактирщик долго колебался, но все-таки пожертвовал их ради святого дела). Странным образом наш плотник Фогель, мастер своего ремесла, никак не мог приладить их друг к другу. Первые две перекладины оказались безнадежно испорчены. Тогда Иоахим отложил пилу и рубанок, затворился в доме и целый день молился. Он пятьсот раз кряду прочитал псалом «De profundis» и пятьсот раз поклонился перед своим домашним распятием, каждый раз становясь на колени и касаясь лбом пола.

На следующее утро он вошел в мастерскую, а к вечеру Крест был готов. Это было в среду, восьмого октября.

Мы с Лотаром как-то вечером заглянули в мастерскую Фогеля, чтобы полюбоваться на Крест. Что-то завораживающее было в его облике. Светлое буковое дерево сложилось в фигуру замечательных пропорций, благородно-строгую, царственно простую. Крест как будто лучился. У его подножия Фогель приделал специальную скамеечку, на которую Лотар должен был поставить ноги, когда... ну, когда... ну, вы понимаете: когда должно было произойти то, чему суждено было свершиться.

Рядом с Крестом на верстаке лежала табличка с надписью Iesus Nasoreus Rex Iudaeorum [12]. Ее предстояло повесить у Лотара над головой.

Повесить табличку должен был я.

Надо сказать, что чем ближе к Мистерии, тем меньше нравилась мне моя роль. Мало того, что я, как римский легионер, обязан буду стоять на страже у дворца Пилата, а потом охранять место Распятия. Это еще полбеды. Мне предстояло нечто гораздо худшее: во-первых, участвовать в сцене Бичевания, во-вторых, в сцене Поношения во дворе претории, затем конвоировать Лотара вдоль всего Скорбного пути, и в завершение - «пригвоздить» его к Кресту, для чего мой отец изготовил специальные ремешки из мягкой и прочной кожи, чтобы привязать ими запястья и щиколотки Лотара. А поскольку Лотар исполнял роль Господа нашего Иисуса Христа, то и выходило, что я не кто иной, как распинатель Спасителя рода человеческого.

Можете думать что угодно, но наступил момент, когда от сознания этого мои волосы встали дыбом.

А когда дьякон Андреас Фогт сообщил, что они с патером «уточнили ход Мистерии», и мне нужно будет еще протянуть Лотару-Иисусу губку на конце копья, а потом «пронзить» ему ребро...

...в общем, я был на грани того, чтобы отказаться от участия в Мистерии.

Я честно признался в этом Лотару, и добавил, что у меня рука не поднимется сотворить с ним то, что сотворили эти варвары с нашим милосердным Господом, - пусть даже и символически. Лотар только вздохнул.

- Все-таки будет лучше, если это будешь ты, - сказал он. - Понимаешь... я себя что-то слишком неуверенно чувствую. Мне будет легче, если рядом окажется старый друг.

Он помолчал, глянул на меня своими синими глазами и улыбнулся:

- Даже если он будет в образе римского легионера.

Доспехи легионеров мы с Клаусом Циллендорфом добывали разными способами. Для начала мы пошли в храм и как следует рассмотрели фреску с изображением Крестного пути. Если верить художнику, то выходило, что ничего не надо придумывать, а достаточно использовать обыкновенные доспехи - по крайней мере капитан кантональных гвардейцев, изображенный на фреске, выглядел как самый заурядный капитан (если не считать фантастически-зверского выражения лица). Поэтому мы решили не мудрствовать, а поискать, где у нас в деревне завалялось военное снаряжение - то, что оно есть, мы знали.

Я даже знал, где взять кольчугу. Она, упакованная в промасленную ветошь, лежала в сундуке у отца на случай всякой военной тревоги. Принадлежала она еще моему деду, но, когда мы извлекли ее и совместными усилиями надели мне на плечи, оказалось, что то, что было впору дедам, сгодится и внукам. Отец добавил перевязь из обрезка кожи и свой старый кожаный берет с пером. В таком облачении я дошел до деревенского пруда и посмотрелся в воду. Ничего. Типичный ландскнехт. Форменное воплощение греха человекоубийства.

Теперь следовало найти копье. Дома ничего подходящего не обнаружилось. Проблема была в том, что настоящие боевые и охотничьи копья, в достатке имевшиеся у жителей Рундшау, были слишком тяжелые, длинные и острые. Копье для Мистерии должно было быть ненастоящим. Об этом я решил поговорить с Лотаром, навестив его в среду на одном из горных лугов.

Мы разложили на полотенце нехитрую пастушескую трапезу. У моего друга был сыр, но, так как я постился, Лотар из солидарности со мной не притронулся к нему. Помолившись, мы преломили хлеб и запили его водой из родника.

- А хочешь, я отдам тебе мой посох? - спросил, поразмыслив, Лотар. Он взвесил посох в руке и протянул мне. - По-моему, подходяще по длине и по весу. А самое главное - он очень прямой, такое дерево редко найдешь. Обрежешь вот эту верхушку, приделаешь наконечник. А я себе срежу новый в лесу, долго ли умеючи.

Можно было еще, конечно, пойти к плотнику Фогелю и поискать у него какой-нибудь шест. Но Иоахим был поглощен работой над Крестом, к тому же присматривал за постройкой помостов в двух концах деревни. Беспокоить его не хотелось.

Подумав, я принял предложение Лотара.

Вот так и вышло, что копье, прободившее в нашей Мистерии святое сердце Иисусово, в своей прошлой жизни было не чем иным как посохом, которым пастух погоняет овец.

Я и сейчас уверен, что это (как и многое другое в нашей истории) было далеко не случайно.

Это было в среду, восьмого октября.

В тот день свершилось еще одно чудо - из тех, что в великом числе сопровождали подготовку нашей Мистерии.

Накануне, во вторник, церковный служка Хельмут Фогт, сынишка дьякона Андреаса, с кружкой для пожертвований обошел все дома Рундшау. Вечером кузнец Рейнеке заглянул в дом Фогтов и обстоятельно побеседовал с хозяином, а поутру взял все собранные деньги, добавил сам, сколько недоставало, запряг свою каурую лошадку и отправился на телеге в сторону Линдена.

Вернулся он только под вечер.

В телеге, сжимая в руках волынки, скрипки, флейты и барабан, сидели семеро музыкантов.

Мне неизвестно, каким образом кузнец Карл в зачумленном Линдене в разгар эпидемии разыскал музыкантов и убедил их приехать к нам. Неизвестно, как он преодолевал кордон кантональной гвардии и объяснялся с офицером, который наверняка решил, что жители Рундшау повредились умом, затеяв карнавал во время чумы. Но чудо свершилось, и это значило, что наша Мистерия будет идти в сопровождении музыкальных инструментов.

Это было прекрасно.

Деревня приняла музыкантов бурей восторга. Однако сам здоровяк кузнец выглядел так, как будто ему крепко не по себе. Отцу, встретившему гостей у въезда в деревню, он рассказал, как в Линдене какая-то старуха подскочила к нему, когда он договаривался с музыкантами, и завопила:

- Тризну, тризну себе покупаешь, кузнец Рейнеке! Будет по тебе тризна!

- Женщина, - ответил ей кузнец, трогая телегу, - не доводи до греха.

Но еще долго вслед слышалось:

- Тризна! Тризна! Нынче будет в Рундшау тризна!

- Поговори с патером, - посоветовал отец. - Чую я, тут не обошлось без дьявольских козней.

Кузнец пошел к патеру, а патер благословил его взять четки и пять раз прочитать по ним «Pater Noster»[13], каждый раз прибавляя по десять «Ave Maria»[14]. Карл Рейнеке так и поступил, и, что удивительно, тревога оставила его сердце.

Тем временем Клаус Циллендорф договорился с трактирщиком Эберхардом Фляйше, и тот дал ему взаймы кольчугу и старый железный шлем, висевший над очагом в большой зале трактира. За это он заставил Клауса наколоть ему дров на неделю вперед.

В придачу Клаус одолжил у трактирщика самый большой разделочный нож (по виду - настоящий тесак) и сделал из него себе короткий римский меч - гладиус.

Это стоило Клаусу пятнадцать ведер воды, которые он натаскал для Эберхардовой кухни.

По всей деревне разносился стук молотков, как будто шло большое строительство. Это сооружались помосты у дома Андреаса Штольца и перед ратушей. Иоахим Фогель время от времени наведывался посмотреть, как идут дела, но в этом не было особой нужды - руководил сооружением помостов мой отец. В Рундшау каждый мужчина знает толк в строительном ремесле. Только в четверг плотник лично занялся помостом на главной площади: требовалось изготовить специальное гнездо для того, чтобы было куда поставить Крест.

Женщины Рундшау под руководством ткача Геншера шили хоругви, плащаницы и белые ангельские одежды из льняного полотна, в которые предполагалось нарядить детей. Для Лотара тоже сшили особую белую хламиду с широкими рукавами - сделала это Анна-Мария Шуберт.

В четверг, девятого числа, Лотар пригнал овец из Альп пораньше: ему предстояло последнее наставление у дьякона Фогта.

В это время я бежал по какой-то срочной надобности, и путь мой лежал как раз мимо домишки старого Йоргена. У околицы стоял сам Йорген, а рядом - его приемный сын. Лотар выглядел весьма смущенным, а старик ласково рокотал ему:

- Не беспокойся, малыш. Ты ни разу не подводил старого Йоргена. И Йорген тебя не подведет. Все будет в порядке.

Только потом я узнал, в чем было дело. Лотар просил деда Цильмайстера в пятницу присмотреть за его овцами. Ему было крайне неловко просить старика, бывшего ему вместо отца, впервые за многие годы принять на себя нелегкий труд. Но самому Лотару в тот день предстояло куда более серьезное испытание, и Йорген это понимал.

Поэтому, когда на восходе солнца десятого октября деревенская отара двинулась в Альпы, за нею, словно в прежние времена, шагал седой заслуженный ветеран - Йорген Цильмайстер. Старик щурился на скупое осеннее солнышко и улыбался в белые усы. Это был его вклад в нашу Мистерию.

Это было вечером в четверг. А утром того дня произошло вот что. Лотар выгонял отару на выпас, я шел рядом с ним. Мы о чем-то беседовали. В этот момент на другом конце улицы словно из под земли вырос Конрад Айзенштайн. Углядев Лотара, он всплеснул руками.

- Эй, Лотар, Лотти! - выкрикнул он. - Как жизнь? Небось, последние деньки считаешь? Бедняга! Ну ничего! Завтра висеть тебе перед всем честным народом на обозрении! Поглядишь с высоты, каков он, бренный мир!

Затем опять всплеснул руками и добавил якобы с сокрушением:

- Размениваешь ты молодость свою – сам не знаешь на что... Не рано ли в христы записался? Бог-то не накажет, а?

Лотар остановился как вкопанный. Я увидел, как побелело от ярости его лицо - только прядь волос чернела поперек лба, да потемневшие глаза, казалось, метали синие искры. А Ловкий Парень продолжал изгаляться:

- Ты же еще девку не мял, не тискал, за амбар не водил! Поторопился бы, а то ведь так и не успеешь, братец! Не отведаешь сладкого пирога!

Этот удар достиг цели. Лотар растерянно глянул на меня и пробормотал: «Какая девка? Что он несет?.. Какой пирог?»

Тут уж я не мог смолчать.

- Слышишь, ты, Конрад Айзенштайн! - заорал я. - Ты, кажется, шел по своим делам? Ну так и иди себе своей дорогой, да держи свой рот на замке!

«...а то что-то слишком воняет гнилью», - хотел добавить я, но не добавил. Видите ли, когда ты нацелился на возвышенное и святое дело, то волей-неволей это дело накладывает свой отпечаток на твои слова, помыслы и поступки. Становишься, что ли, более чистоплотен, - вы понимаете, что я имею в виду. Но это, конечно, при условии, что ты подходишь к делу серьезно и следишь за собой. В общем, я обнаружил, что язык мой уже не хочет с привычной легкостью выговаривать слова ругательств - до того действовала на всех нас предстоящая Мистерия.

Конрад уставился на меня, как будто только что увидел.

- Ба, а вот и Арни! - объявил он. - Как ты себя чувствуешь, Арни? Завтра будешь вешать лучшего дружка - неплохо, да? Привыкай, малец, жизнь – она такая.

- Лотар, - тихо сказал я, - сейчас я поймаю его и сделаю ему вместо лица кашу.

Но Лотар уже справился с собой.

- Нет, - ответил он. - Не трогай. Не те нынче дни, чтобы поднимать руку на человека. Пусть даже на такого злоязычного, как этот Айзенштайн.

Он иногда умел проявить удивительную выдержку, Лотар Ланге.

Однако, видимо, Ловкий Парень сообразил, что может нарваться на неприятности. Он поднял руки, как бы говоря «все, все, умолкаю», и стал отступать в сторону своей халупы на окраине деревни. Но прежде чем скрыться, все-таки обернулся и крикнул:

- Лотти, дружок, запомни, что сказано в Писании: «Проклят висящий на древе!»

Его каркающий смех спугнул стайку воробьев с околицы, и собаки Лотара залились сердитым лаем.

Теперь вы понимаете, что за тип был этот самый Конрад? Сейчас, уже имея за плечами годы и опыт, я могу оценить - в своем роде он действовал мастерски. Дело в том, что когда человеку предстоит важное событие, в котором он должен сыграть значительную и ответственную роль (а видит Бог, что Лотару предстояла роль самая ответственная и значительная), когда особенно необходимы строгая трезвенность и целомудренное настроение духа, нет ничего хуже, чем другой человек, который неожиданно брякнет под руку что-нибудь низкое и похабное. Это просто убивает наповал. И если бы не мужество Лотара и не его удивительное смирение (в тот миг я понял на всю жизнь, что мужество есть подчас и в том, чтобы не вступить в драку), если бы не они, то кто знает - возможно, наша Мистерия и не привела бы к тому необычайному исходу, которым она завершилась.

А все из-за гнилого языка лоботряса по имени Конрад Айзенштайн.

Дата добавления: 2015-10-16