Глава 9. 3 страница

Они выбираются из укрытия и бегут по направлению к дому. Но … на полпути прямо перед ними, как из-под земли, вырастает мужчина лет пятидесяти пяти, в шикарном костюме, с сытой и довольной физиономией. Он раскидывает руки в стороны, как бы обозначая, что дальше дороги нет. При этом наш герой успевает заметить, что все пальцы мужчины унизаны шикарными перстнями, а на запястьях — золотые браслеты. Беглецы поворачивают вправо и пытаются обогнуть возникшее на пути препятствие. Мужчина самодовольно улыбается и делает какой-то едва заметный жест головой. В ту же секунду всё пространство между беглецами и домом заполняется множеством машин, среди которых можно различить «Бентли», «Мерседесы», «Лексусы». Дверцы автомобилей в мановение ока открываются, и вот уже на пути Лебедько и его спутницы абсолютно непреодолимый заслон, в виде множества бритоголовых громил. Беглецы оцепенело стоят на месте. Медленной, уверенной и вальяжной походкой к ним приближается Авторитет. «Я же предупреждал - от меня не уйти!», - успевает услышать Владислав Евгеньевич, прежде, чем проснуться и вскочить на кровати с трепыхающимся сердцем. Сердце бьётся столь сильно, что нашему герою требуется немало времени, чтобы отдышаться и хоть сколько-нибудь прийти в себя.

Даже приняв душ и выкушав чашку чая, наш герой не в силах отделаться от тревожно подавленного состояния. «Вот так вот, пожалуй, и умирают во сне. Слава богам, что удалось хоть как-то отдышаться», - думает он про себя и старается детально восстановить привидевшееся. «Явно не добрый сон, куда уж дальше! Тут тебе, батенька, самое прямое предзнаменование. Ежели рассудить, то смысл его предельно прост. Девушка натурально символизирует мою Аниму[19]. А этот тип — Авторитет, «крышующий» Москву и Питер, наверняка, олицетворяет теневую часть моего сознания или, попросту, Тень[20]. Понятное дело, что я вляпался, со всеми этими заводилами Югорского переулка, в такую историю, что Тень уже готова поглотить мою Душу. А это, положительно, конец. Как говорится, «долетался, желтоглазенькой». Следующий шаг, насколько я понимаю, пожалуй, может оказаться роковым. Так не пора ли сейчас седлать «троечку» и мчаться в Питер? И гори синим пламенем вся эта история с Югорским переулком, Губиными, Муромцевыми и «Человеком с Востока».

Лебедько в спешке собирается, укладывает в чемодан свой нехитрый походный скарб и, выйдя из гостиницы и рассчитавшись, бросает сей чемодан в багажник «Жигулей». Сквозь неутихающую тревогу наш герой успевает отметить в себе некую нерешительность. Тревога гонит прочь, а нерешительность, напротив, буквально не даёт тронуться с места: несколько раз уже Владислав Евгеньевич запускал двигатель машины и тот же час вновь выключал его. «Что же за напасть такая!», - произносит Лебедько уже вслух, после чего из уст его исходит целая вереница непечатных выражений. И тут он решается на последнее средство. Ведь, сопроводивший нашего героя в путешествие Фёдор Валерьевич Малкин является непревзойдённым толкователем снов. Именно под его чутким руководством наш герой проходил курс обучения тому, как разнообразнейшими способами работать с образами сновидений. Дрожащими руками достаёт Лебедько телефон и набирает номер Малкина, и, услыхав «Привет!», рассказывает последнему в деталях все перипетии приснившегося нынче сна, а также своё виденье его смысла.

Несколько времени в трубке — звенящая тишина, после чего Владиславу Евгеньевичу приходится даже оторвать трубку от уха — настолько заливисто хохочет Малкин: «Ты ошибся, дружище. То, что ты, действительно, попал в крайне ответственную ситуацию — это верно, однако же, образ Авторитета и его поддужных, отнюдь, не означает Тень». «Что же это, если не Тень?», - удивление наполняет всё существо Лебедька: «Такой мерзкий, разъевшийся, самодовольный, упивающийся своей властью пахан!» Малкин переходит на серьёзный тон: «Да, именно такой, и встреча с этой фигурой — это, как правило, колоссальнейший стресс для любого человека, ибо это...», - Фёдор Валерьевич помедлил, видимо, чтобы произвесть максимальный эффект: «....это ничто иное, как Самость». Владислав Евгеньевич от неожиданности чуть не роняет трубку, Малкин же хладнокровно продолжает: «Что же ты думал, Самость является лишь в облике святых старцев, да просветлённых будд? Отнюдь, Самость может предстать и в таком вот неожиданном обличии. Ты хочешь сказать, что сей образ выглядит как-то не слишком духовно? Плюнь и разотри! Ты же давно прекрасно знаешь, что духовность никоим образом не связана со всякого рода благообразным надуванием щёк и розовыми соплями. Лучше оцени масштаб и задумайся, что означает «крышевать» всю Москву и Питер, и много ли ты сыщешь людей на сие способных. Ведь, согласись, для этого нужна колоссальная воля, решимость и потенциал. И способность быть по праву Господином, а отнюдь не Рабом. Кроме шуток — такой мощи, содержащейся в сердцевине твоего нутра, можно только позавидовать. А то, что явившаяся тебе в таком образе Самость, готова вобрать в себя и твою Душу и тебя самого как личность, не допустив позорного бегства в иллюзорный домашний уют, говорит лишь о том, что ты и правда неким неведомым образом приблизился к апогею своего жизненного пути. Ну, а то, что всё это выглядит не так благочинно и не вызывает умилительной христианской слезы, это уж, брат, твои проблемы. Прости, я, кажется, допустил неверное выражение, сие — вовсе не проблемы, а свидетельство того, что ты сумел-таки выбраться из-под гнёта умилительных религиозных образов и предстать перед судьбой на равных. Продолжай, ты на верном пути!»

В трубке послышались короткие гудки, сам же Владислав Евгеньевич крепко призадумался. Да, и было над чем — подобное толкование сна в корне меняло дело, да и тревога тоже была вполне объяснима.

Автор не может не воспользоваться таким поворотом событий, дабы не пуститься в некие философические размышления. Вот рассуди, драгоценнейший читатель, можем ли мы с тобою доверять столь дерзкому и циничному малкинскому толкованию сновидения нашего героя, от которого тот пробудился, как от редкостного кошмара? Ясно, как день, что большей части читателей не останется ничего иного, как только фыркнуть в недоумении и раздражённости тем, как некий, даже не очень-то известный нам проходимец, самозванно присвоил себе право толковать сокровенные образы души, покусился на священный смысл Самости, который средневековые алхимики, между прочим, сравнивали с самим философским камнем, и, вдруг, пошлейшим и циничнейшим образом распорядился уровнять его с фигурой, которую в современном обществе принято рассматривать как бандита и мерзавца, пусть даже и имеющего огромное влияние и авторитет в масштабе двух крупнейших центров российской цивилизации и культуры…

Найдётся и такой читатель, которому, пожалуй, невдомёк будет, вокруг чего такой сыр-бор, и что это за Самость такая, да и нужно ли на её рассмотрение уделять хоть сколько-нибудь внимания. Такого читателя автор прямиком направит к работам Карла Юнга или хотя бы к энциклопедическим статьям, касающимся архетипов коллективного бессознательного и, в частности, Самости. После прочтения хотя бы кратких материалов, освещающих сей вопрос, станет понятно, что Самость — это отнюдь не фунт изюма, а один из глобальнейших символов человеческого бытия, и пройти мимо его явления во сне или, тем паче, наяву, было бы решительной глупостью.

Найдётся, вероятно, среди прочих и такой читатель, напитанный современным свободолюбивым духом, коему толкование Малкина придётся, положительно, по нутру, ибо, помимо прочего, оно ещё и взрывает все и всяческие догмы, довлеющие над сознанием людей. С трепетным замиранием дыхания относится автор к такому читателю, боясь неосторожной фразой потревожить его нарождающееся свободомыслие. С таким именно читателем автору далее по пути. Что же касаемо читателей первого типа, то и к ним автор питает должное уважение, понимая, что их мировоззрение складывалось не на пустом месте, а вырабатывалось путём столкновения с так называемой «согласованной реальностью», которую мы самою чуть раньше договорились считать ничем иным как воплощённой суггестией, материализовавшейся в угоду так называемым сильным мира сего (хотя вместо понятия «сильный» уместнее было бы поставить «хитрый» и «коварный») для управления народными массами. У свободомыслия не хватает ещё силы, для того, чтобы разомкнуть порочный круг окружающей нас лжи и фальсификаций, и именно поэтому автор берёт на себя смелость рекомендовать даже читателям первого типа несколько абстрагироваться от своих привычных моральных оценок, дабы набраться сил и мужества, чтобы, несмотря ни на что, дочитать эту повесть до конца, венчающего дело.

Воротимся же к нашему герою, который окончательно взял себя в руки, вкусно пообедал в мексиканском ресторанчике в Сокольниках и для пущего поднятия настроения употребил пару бокалов хорошего испанского вина. Взявши себе за труд с разных сторон рассмотреть толкование утреннего сна, приведённое Малкиным, Лебедько всё более и более склонялся к тому, что оно являет собою пример, с одной стороны, убедительности, а с другой, высшей степени свободы от любых рамок, сковывающих сознание. На какой-то краткий миг ему даже польстило почувствовать в себе потенциал и мощь пахана, в коем отыскались силы, достаточные для организации того, что про себя он назвал «бессознательным Москвы и Петербурга». В том именно смысле, что как индивидуальное бессознательное организует все сложнейшие мотивы человеческого поведения и, при внимательном рассмотрении, может явить собой зрелище также отнюдь не белое и пушистое с точки зрения консервативной морали, так и у целых регионов существует некое подобие человеческого бессознательного, воплощающееся в таких вот фигурах «серых кардиналов», по сути, и определяющих магистральное развитие территорий, как это ни парадоксально во всех его явленных проявлениях, будь то культура, наука, администрирование. В этом случае, аналогом сознания являются уже официальные административные лица и учреждения, будь то мэр, губернатор, Дума, а также блуждающая периферия между таким вот «сознанием» и «бессознательным» - электорат.

К семнадцати часам, отутюженный и накрахмаленный, Владислав Евгеньевич появился в Югорском переулке и бодрым шагом двинулся к дому Муромцева. Двери ему отворил сам Юрий Васильевич. Изобразив на лице своём благосклонность и отеческую заботу, он повёл нашего героя через пустые, в этот день, залы к своему кабинету, велев подождать там, покуда не прибудет «Человек с Востока». На время ожидания Лебедьку в кабинет был принесён большой чайник вкуснейшего чая, сопровождённый, вдобавок, ещё и двумя кусками шоколадного торта «Прага», так что те пятнадцать минут, пока длилось ожидание, наш герой провёл весьма нескучно. Наконец, когда с тортом и чаем было покончено, массивная дверь кабинета отворилась вновь, и перед очи Лебедька предстало лицо, крайне ему знакомое по многочисленным видеозаписям, фотографиям в газетах и Интернет-изданиях. «Человеком с Востока» явился никто иной, как Камиль Алиевич Джафаров, известнейший в своём роде религиозный философ и общественный деятель современной России.

Джафаров приобрёл себе значительную известность и славу в кругах российской интеллигенции и разного рода духовных искателей ещё в начале 70-х годов 20-го века книгой, которая распространялась в Самиздате - «Ориентация — Ничто». Даже среди первых заводил Югорского переулка Камиль Алиевич был фигурой культовой и исключительной. В 70-80-х годах права встретиться с ним и побеседовать надо было добиваться, и отнюдь не всякий искатель истины допускался пред его светлы очи. А с конца 90-х годов он стал уже признанным авторитетом, определяющим российскую ментальность и духовность.

Перед Лебедько стоял невысокий коренастый лысый мужчина лет шестидесяти пяти с небольшой седой бородкой. Держался он весьма раскрепощённо и бодро. Владислав Евгеньевич даже несколько оробел в миг рукопожатия. Муромцев, который был, пожалуй, на голову выше обоих гостей, наблюдая за выражением лица Лебедька, улыбнулся: «Я так понимаю, что в представлении друг другу вы не нуждаетесь!»

«Безусловно, я в свою очередь давно уже слежу за работами Владислава Евгеньевича, в которых нет-нет, да и мелькнёт сколько-нибудь занимательная мысль. Так что будем без церемоний», - Джафаров явил в этом предложении сразу несколько оттенков, среди которых читалось и дружеское расположение, и готовность открыть нашему герою новую дозу причитающейся ему информации и, в то же время, немалая доля иронии. Муромцев удалился, оставив собеседников наедине и пообещав ничем их не тревожить.

Камиль Алиевич, в коем с первых же минут угадывалась наклонность к комфорту и удобствам, расположился в кресле-качалке, стоявшем подле камина. Лебедько же был принужден сесть напротив и разместился на массивном старинном диване. Диван был столь велик, что откинуться на его спинку и при этом не оторвать ног от пола представлялось решительно невозможным, поэтому пришлось остаться в некотором напряжении, сохранив прямую осанку.

Джафаров начал без долгих предисловий: «Мне известно, что вас в полной мере подготовили к тем сведеньям, которые я намерен нынче же изложить. Изъясняться я буду кратко, можно сказать, даже конспективно. Так что вооружитесь, уважаемый Владислав Евгеньевич, вниманием и известного рода настойчивостью... Итак, что мы имеем на данный момент? Невооружённым взглядом видно, что в наше время происходит стремительный процесс капсулирования индивидов и преобладание частных интересов над общими. Эти процессы захватили и такие общественные институты как культуру, науку, и, в том числе, психологию и эзотеризм. Подавляющее большинство индивидов неуклонно стремится к неприкосновенности гарантированного бытия и личной безопасности, а также прочим личным благам, прежде всего утилитарным, типа карьеры, стабильности, денег, здоровья и прочее».

То, о чём вещал Камиль Алиевич, казалось понятным и даже в некоторой степени банальным. Лебедько же ждал от него чего-нибудь эдакого, потому как слышал, что Человек с Востока был остряк, цветист в словах и любил, как сам выражался, уснастить речь. Сейчас же он выражался буднично и излагал какие-то прописные истины, а посему физиономия путешественника приобрела непроизвольно скучающий вид, что не уклонилось от пристального взгляда Джафарова. Однако, комментировать сие последний не стал, а заместо этого попросту продолжал: «Мои предшественники уже формировали вам тезис фундаментальной зависимости человека от так называемой Системы, или, ежели хотите, называйте её Матрицей. Однако, заглянув в суть вопроса, мы обнаружим, что зависимость эта держится посредством множества так называемых «вторичных выгод»[21]. Кстати, одной из таких выгод является разновидность «стокгольмского синдрома».

Здесь Лебедько перебил собеседника: «Вы имеете в виду случаи, когда жертвы начинали испытывать симпатию, например, к террористам, их захватившим, и даже переходили на их сторону, пытаясь защитить террористов от полиции?», - «Совершенно верно, только в нашем случае мы имеем дело не с кучкой террористов, а с целым репрессивным аппаратом, называющимся властью. Огромная часть населения согласна с тем насилием, которое производит над ним власть, и даже требует ужесточения её карательных и подавляющих действий. Но, как бы там ни было, я покажу вам, что зависимость от системы держится, в конечном счёте, на представлении субъекта о самом себе, а точнее, на представлении о существовании некоего Я, являющегося центром не только личности, но и всего человеческого существа. Именно за это Я индивид держится крепче всего, именно его он и боится потерять. Я же покажу вам как дважды два, что это самое Я, во-первых, ни в коей мере не является центром чего-либо, а, во-вторых, оно и вовсе иллюзорно. Так вот, простое, но очень ясное понимание этого факта необходимо и достаточно для прекращения симбиотических игр с Системой, выхода из неё и обретения подлинной человеческой свободы».

«Позвольте полюбопытствовать, какой смысл вы вкладываете в само слово Я?», - «Охотно! Речь идёт не просто о давно известном феномене множественности личности, состоящей из многочисленных субличностей, а о том самом фундаментальном и неделимом Я, которое можно назвать ещё нерефлексируемым субъектом рефлексии, то есть о не имеющим качеств «наблюдателе», о том, что нам кажется неким центром себя, некой неделимой единой константой, неподдающейся, тем не менее, сколько-нибудь удачному определению».

«Хм», - сказал Владислав Евгеньевич, однако, как развить свою мысль не нашёлся. Джафаров же продолжал уверенно и спокойно: «Одним из путей, который позволяет выйти из Системы, является Авантюризм. Здесь, прежде всего, нам необходимо отделить Авантюризм от того, с чем его достаточно часто путают: от аферизма, шарлатанства и мошенничества. Авантюризм не является ни тем, ни другим, ни третьим. Напротив, дух авантюры может быть решающей прививкой от инфантилизма и господства частных ценностей современного капиталистического общества. Развитие авантюрного сознания смещает систему ценностей человека от инфантилизма и спасительных иллюзий, в сторону преобладания целого над частным, свободы над гарантиями, неизвестности над догмами. Очень яркий образ авантюриста являет нам Тиль Уленшпигель, который не желает знать ни веры, ни закона. Он олицетворяет собою дух бунтарства против всякой власти во имя свободы отдельной личности — свободы бродяги, который не имеет ни гроша за душой, никому не подчиняется, никого не боится, не ожидает вознаграждения и не опасается кары ни на том, ни на этом свете. Этот дух-насмешник, который переворачивает верх дном все святыни и алтари человечества, обнажая их нелицеприятную изнанку, и обрушивая их с помощью своей волшебной палочки — насмешки. Но образ Тиля Уленшпигеля, как мне видится, необходимо дополнить, создав триаду архетипических образов Авантюризма: Тиль Уленшпигель, Остап Бендер и ницшевский Заратустра. Эта триада образует именно ту комбинацию ценностей, которая может помочь человеку осознать иллюзорность собственного Я, также, как и понятие о неком «центре личности» и, в конце концов, вырваться из оков Системы. Путь Авантюризма мы рассмотрим несколько позже. Начнем же мы по порядку. Знакомы ли вам такие понятия структурной лингвистики, как Означающее и Означаемое?»

Владислав Евгеньевич немного озадачился такой отчасти резкой сменой предмета разговора. Но не упал в грязь лицом, а, подавшись корпусом вперёд, отвечал, как на экзамене: «Как же! Эти понятия, важнейшие для всей современной философии, ввёл в конце 19-го века основатель структурной лингвистики Фердинанд де Соссюр. Соссюр исходил из простого наблюдения, что при произнесении какого-либо слова, например, «собака», различные люди представляли себе не одинаковых собак, а чаще всего разных, кто-то представлял овчарку, кто-то болонку, таксу или пуделя. То есть слово и порождаемый им образ, суть не одно и то же. Звучащее или написанное слово Соссюр назвал Означающим, а то, что представлялось в сознании субъекта при произнесении или прочтении этого слова в сознании — Означаемым. Означающее и Означаемое связаны между собою неким кодом, зависящим от множества особенностей, начиная от общекультурных для данного этноса, и завершая историей индивидуального воспитания в данной культуре».

«Эк, вы, как по писаному!», - похвалил Камиль Алиевич: «Ежели эти понятия вам понятны, то давайте положительно подойдём к поистине сложнейшему вопросу, которым наверняка задавался почти каждый вменяемый человек: «Что же есть Я, которое и не тело, и не чувство, и не мысль, а некий как бы наблюдатель?» В Буддизме и философии нью-эйдж частенько толкуют об этом самом «наблюдателе», но мы-то с вами не можем удовлетвориться этим словом, так как оно является всего лишь Означающим, которое отсылает нас к бесконечной цепочке схожих Означающих, по которым мысль начинает, так сказать, скользить: наблюдатель — центр — зритель — единый — точка сборки -сознание и так далее: слов-то на эту тему немало понаделано».

Здесь гость закусил губу и не нашелся, что отвечать. Джафаров, несмотря на сложность темы, бил, что называется, в точку. Люди, считающие себя знатоками «высших материй», нередко щеголяли такого рода пассажами: дескать, я осознаю себя как «наблюдателя». И с размаху, надобно сказать, садились в лужу, сами того не понимая. Потому как этот самый «наблюдатель» не вкладывался ни в какой внятный образ, разве что подобный «знаток» не начинал совсем уже по-детски представлять внутри себя некоего сосредоточенного человечка, внутри которого сидит еще один такой человечек, а внутри того – третий, и так до глупой бесконечности. А по сути, слово «наблюдатель» лишь соскальзывало с этого умонепостижимого образа на какое-нибудь другое слово, примеры которых остроумно привел Камиль Алиевич, даже, если происходило это соскальзование уже вне сознания. И – пошло-поехало по кругу.

Джафаров же, желая продолжить, дал такой оборот своей речи: «Мы с вами рискнём, следуя великому философу и психоаналитику Жаку Лакану, определить Я, как процесс производства смысла, то есть обмена Означающих на Означаемые. Ведь, именно там, где этот процесс происходит, мы и находимся. Ежели мы смотрим, к примеру, на стол, наше Я в это время представляет из себя процесс называния стола столом, то есть обмена Означающего «стол» на Означаемое «стол»».

«Помилуйте, Камиль Алиевич, вот я сейчас смотрю сразу на несколько предметов и никак их про себя не называю. А бывает, сижу в медитации и вообще перестаю мыслить и что-либо называть. И в этот-то момент, как мне кажется, я как раз и прикасаюсь к тому самому наблюдателю в себе», - встрял Лебедько. Джафаров даже руками развёл: «Ну, вы, батенька, хватили! Вам же известно, что бессознательное структурировано как язык, и мы можем сознательно не называть стол столом, а просто прямо или косвенно выделить его вниманием. Источник же внимания как раз и есть то самое абстрактное Я, которое я обозначил уже как процесс обмена Означающего на Означаемое».

Владислав Евгеньевич, стараясь вникнуть в глубину этой мысли, принялся даже шевелить губами. Человека с Востока это порядком позабавило, он хохотнул и продолжал: «Смотрите, какая комиссия при этом получается: по умолчанию, мы всё равно знаем, что это стол! Хотя можем и не проговаривать, даже мысленно, это Означающее. Когда мы не называем предметы или ощущения, мы всё равно, по умолчанию, знаем их название! Вот в чем весь фокус! Ежели вы его поймете, дальше все будет ясно как день, и вы поймете, что в случае, так называемого, замолкания внутреннего диалога, процессы обмена Означающих на Означаемые происходит неосознанно. Сидя даже в глубокой медитации, мы не в силах, как правило, выйти за пределы Символического регистра, а молча знаем, что сидим в такой-то комнате, в таком-то городе и на такой-то планете. Не называя слышимые звуки, мы, тем не менее, узнаём их, также как ощущения и бессознательно связываем с теми или иными Означающими, часто достаточно абстрактными».

Гостю на какую-то секунду показалось, что он постиг то, как происходит несмолкаемая толкотня слов в его голове, как они – слышимые и неслышимые – с быстротою молнии превращаются в картинки, звуки и ощущения, и наоборот, как любой акт регистрации любого ощущения, звука или образа тут же превращается в слова, их обозначающие, которые мы и ухватить-то и помыслить буквально не успеваем, столь много их одновременно теснится в нас.

Камиль Алиевич, казалось, увидел внутренним взором эту перемену в путешественнике по блеску глаз последнего, и поспешил, в свою очередь, закрепить возникшее понимание: «Бессознательное занято постоянным и непрерывным производством Означающих, которыми сопровождается любой акт регистрации нами чего-либо, независимо от того, проговариваем мы это мысленно или просто знаем по умолчанию. И вот тут начинается самое интересное. Где же находится это самое Я? Этот самый процесс обмена Означающих на Означаемые? На первый взгляд, ответ банален и очевиден — Я находится в неком центре. Но всё отнюдь не так просто», - Джафаров улыбнулся кончиками губ и принялся глядеть на собеседника, выискивая в нём следы того впечатления, кои произвели на последнего его речи. Лебедько же был, в свою очередь, в высшей степени озадачен, и всем нутром своим предчувствовал, что тут-то ему и заготовлен тот самый сюрприз, который, возможно, даже произведёт в организме немалый стресс, о коем предупреждал давешний сон. Дело близилось к развязке.

В то время, как Владислав Евгеньевич находился в совершенном смятении чувств, Человек с Востока, впрочем, как это, по-видимому, и полагается восточному человеку, был невозмутим: «Мы с вами уже убедились в том, что Я является процессом обмена Означающего на Означаемое, то есть, в каждое мгновение оно скачет, перемещаясь туда, где и происходит этот обмен, как в пространстве, так и во времени, как в физическом мире, так и в воображаемом, как в видимом диапазоне, так и в слышимом и ощущаемом. Ни о каком центре, при этом, говорить, как вы понимаете, не приходится. Более того, как я уже упоминал, множество процессов обмена Означающих на Означаемые происходит бессознательно. Это мы назвали знанием по умолчанию. Даже ежели мы находимся в глубокой медитации, такие бессознательные обмены по умолчанию происходят непрерывно и в самых различных регистрах и диапазонах. Даже, когда вам кажется, что вы полностью остановились в неком центре себя, наше, так называемое, Я оказывается децентрированным, более того, множественным, одновременно находящимся, или, по крайней мере, перемещающимся с быстротою молнии из одной точки в другую, образуя сложные, ветвящиеся, разрывающиеся траектории, наскакивающие друг на друга, а иногда даже образующие какие-то сложные узоры, но не застывающие ни на секунду. В современной философии к такому «саду расходящихся тропок Я» приложимо понятие ризома[22].

Лебедько минуту сидел неподвижно, силясь внутренним взором хоть как-нибудь, да поймать эту умонепостижимую картину. Из этого предприятия решительно ничего не выходило, зато родился вопрос: «Вот вы говорите, будто бы Я не является центром, постоянно ускользает в сложные лабиринты ризомы, но ведь существуют особые состояния концентрации внимания, и я даже готов допустить, что эта концентрация представляет бессознательный процесс обмена образов и ощущений на знаки, то бишь Означающие. Это пусть. Но пока концентрация длится, этот процесс, как мне кажется, должен иметь какую-то устойчивую локализацию».

Лицо Джафарова просияло: «Вы задаёте сложные вопросы, и это хорошо. Давайте, уж, как-нибудь не будем рассматривать изощрённые состояния типа Дхияны[23] и Самадхи, иначе нам и дня не хватит, чтобы объяснить головоломные комбинации, описывающие эти явления, а возьмём просто случай более-менее устойчивой концентрации внимания на неком объекте, допустим, на дыхании. Кроме того, что в этот момент Я находится там, где ощущение дыхания, сознательно или бессознательно, называются Означающим «дышу» или каким-то ещё, мы же, в то же самое время, по умолчанию знаем, что мы находимся в некой комнате, что где-то ходят или сидят знакомые нам люди, располагаются какие-то предметы... Вот и посудите, получается, что сама концентрация не является строго локализованной, это некий пунктир, с которого непрерывно происходит соскальзывание на различные периферические объекты. Этим я хочу подчеркнуть, что даже в случае концентрации - Я — множественно, никакого центра личности не существует, а конфигурация рисунка этих почти неисчислимых Я постоянно меняется. То есть, Я, сами по себе не имеющие качеств, всё время множатся и постоянно соскальзывают в непредсказуемых направлениях. А посему, строго говоря, выражение «центр» утрачивает свой первоначальный смысл. Большая часть процессов обмена Означаемых на Означающие имеют место за пределами, так называемой, личности. Когда мною говорит Другой, он говорит через меня и мной, но никак не во мне. Субъект децентрирован, он не имеет ни то, что центра, но и вообще сколько-нибудь однозначной конфигурации».

Бедный Владислав Евгеньевич! От мудрёных речей восточного человека у него, признаться, мозга за мозгу заехала - до того кучерявая картина получалась. Выходило, что где бы мы ни пытались обнаружить своё гипотетическое Я — там его уже нет, оно соскользнуло чёрт знает куда. К тому же, раз уж Я – процесс обмена Означающих на Означаемые, то, выходит это ни что иное, как – текст. Всё же, наш герой нашёл в себе силы спросить: «Но кто же производитель текстов? Тех текстов, которые читаются этой голограммой, этим фантомом, этим, в конце концов, «ничем»?», - «Другие тексты. Тексты порождают тексты. Нет никакого авторского Я, как первоисточника текстов. Тексты, видите ли, не нуждаются в авторе. Автор возникает лишь как точка их схождения, и эта точка постоянно перемещается, множится, разбегаясь по непредсказуемым, неуловимым, всякий раз новым узорам ризомы, находясь в огромном множестве. Вместо авторского Я обнаруживается то, что тексты перекликаются, переговариваются, проникают друг в друга, одновременно во множестве ускользающих точек, и в этом текстовом перемещении положительно невозможно установить никакой центрированности. Представляете теперь, за что мы боимся и за что держимся в этой жизни, что отстаиваем? За голограмму из текстов, которая, если копнуть глубже, и вовсе окажется ничем? Иллюзия!»

«Но это же решительно какая-то нелепица!», - возмутился, было, наш герой: «Ежели тексты не нуждаются в авторе, ежели они порождают сами себя, тогда, по-вашему, получается, что язык возник раньше, чем человек?», - «Отнюдь!», - отвечал Камиль Алиевич: «Обоснованию этой проблемы посвящены сотни страниц таких титанов философии, как Делёз, Деррида, Фуко и многие другие, я же попытаюсь привести очень краткую, хоть и упрощённую метафору, позволяющую снять абсурдность тех тезисов, к которым мы пришли выше. До появления, например, слова Бог или его синонимов, никакого объективного бога не было. Но здесь тоже кроется парадокс, ибо это утверждение не является опровержением наличия чего-то или кого-то неназываемого, которое могло породить наш мир. Просто мы никак не можем о нём говорить, так как он абсолютно недоступен нашему сознанию. Всё, что мы можем как-нибудь назвать, так или иначе, является достоянием нашего же Воображаемого или Символического. А посему, Означающему Бог в любом случае соответствует некое Означаемое — образ или совокупность образов и ощущений. И, чем более развито сознание человека, то есть, чем большее количество различных текстов он в состоянии через себя пропустить, тем более сложной и насыщенной будет комбинация образов и переживаний, соответствующих Означающему Бог».

Дата добавления: 2015-09-06