Глава 8. «Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось

«...Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нём отозвалось...». Спору нет, отозвалось очень многое, однако же, увы, далеко не то, что во времена Пушкина, да, и не то, что, пожалуй, лет 20-30 назад. Миллионы сломанных судеб, обманутых надежд, пронзительной боли. Город олигархов и гастрабайтеров, город лжи и лицемерия, город, опрокидывающий душу, город масок и личин. Ежели прежде герой наш жаждал въехать туда победителем, снискав расположение сильных мира сего и насладиться дешёвой славой, да, может быть, ещё наудачу, каким-то невиданным способом вкусить запретный плод любви, то нынче всё решительно менялось. И самая любовь уже не казалась всамделишной, за поисками дешёвой славы стоял, всего-навсего, образ внутреннего эсэсовца, задабривать которого полученными на халяву «плюсиками» уже положительно не хотелось, да и те, кого ранее Владислав Евгеньевич почитал как сильных мира сего, представлялись сейчас кучкой одержимцев — наивных мечтателей о человеческом благе, напрочь оторванных от суровых реалий действительности. Казалось, что единственное, что может произвесть на Москву хоть какое-то впечатление — это деньги.

Ещё только выехав из Тулы, Лебедько почувствовал некоторое замешательство: первоначальный импульс, увлёкший его в путешествие, почти иссяк, неутешительные знания, открытые ему теми, с кем он встречался, породили ощущения отчаянья и безнадёжности, предстоящие встречи не внушали уже былого оптимизма. Въехав же в белокаменную, герой наш совершенно, можно сказать, потерялся, почувствовав бесприютность маленького человека в огромном людском муравейнике. Даже выходя из квартиры Розовой, путешественнику казалось, будто бы всё клонится к тому, дабы вышло из него что-то путное. Но и эта мысль лопнула, как мыльный пузырь в холодной, люциферианской атмосфере столицы.

Да, завтра уготована ему встреча с Александром Геннадьевичем Губиным, а на днях, быть может, и вовсе удастся войти в святая святых — дом Муромцева в Югорском переулке и даже не через полгода, как то было обещано Ане, а всего только через каких-то два месяца. Мечты сбываются, аки у героя голливудского фильма, впрочем, их осуществление нисколько уже не согревает душу.

Впрочем, как бы ни складывалось настроение, Владислав Евгеньевич был настроен встретиться с Губиным. А стало быть, по сложившейся уже традиции, следует дать читателю портрет последнего, нарисованный хотя бы несколькими штрихами, дабы заранее было ясно, что же это за птица. Судя по многочисленным видео и аудио материалам, а так же книгам, написанным Александром Геннадьевичем, кои наш герой дал себе труд проштудировать, и уж, конечно, по данным Википедии, это был ещё достаточно молодой человек, которому едва исполнилось пятьдесят лет, успевший, однако, уже прославиться на всю страну своими философическими, социологическими и политологическими трудами и взглядами. Это был оратор, уверенный в каждом своём слове, а слова произносил он весомо и смачно, будто и правда был он некий туз в колоде тех, кто стоит у руля российской общественной жизни. Справедливости ради, автор спешит отметить, что все места тузов, королей, дам и даже вальтов на сём поприще расхватать успели задолго до Губина те, кто были побойчее, да, попроворнее. Однако же, отказать Александру Геннадьевичу в известной доле харизмы мы никак не можем.

Родился он в семье генерала КГБ, и, застрявши, по-видимому, на определённой стадии развития эдипова комплекса, всю юность свою истратил на идеи вольнодумные, вступающие в непримиримое противоречие с авторитарной фигурой грозного отца.

Оное вольнодумство с ранних лет привело его в круг разного рода оккультистов, где он всегда норовил занять лидирующие позиции. Многие, знавшие его, поговаривали, что, дескать: «Юноша не глупый, но много забрал себе в голову». Впрочем, что бы там ни говорили, а опуститься до того, чтобы быть обыкновенным коптителем неба, Александр Геннадьевич никак не мог себе позволить. В один прекрасный день он был замечен кем следует и представлен компании Югорского переулка. И Закаулов, и Берков, и Муромцев, и Розова, и многие другие умилялись, глядя на подающего надежды молодого человека.

Ещё в конце 80-х годов Губин дал себе зарок ежедневно вставать засветло, затем, чтобы заняться сочинением, долженствовавшим объять всю Россию со всех точек — с гражданской, политической, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно великую её будущность. Однако, проницательный папаша почуял, было, недоброе и самым натуральным образом подписал ордер на обыск в собственной квартире, желая изобличить непокорного сына в его сомнительных занятиях и, тем самым, нагнав на него страху, пресечь их. В ходе обыска, проводимого опытными офицерами КГБ, у Губина младшего было изъято изрядное количество религиозной и оккультной литературы, а также черновики весьма сомнительного содержания. В довершение к сему, отец посадил сына под домашний арест на неопределённый срок. Из-под ареста юркому молодцу удалось бежать и укрываться долгое время на конспиративных квартирах своих сотоварищей, где он тут же, конечно, прослыл героем, поправшим семейные ценности во имя служения высокой идее.

После развала Советского Союза Александр Геннадьевич почувствовал за плечами простор и стал сходиться с разного рода легендарными личностями, сменивши за шесть-семь лет несколько раз свои политические и религиозные взгляды. И вот в начале нового тысячелетия он — уже достаточно заметная фигура в философских кругах, признанный эксперт в области политологии и социологии, организатор и идейный вдохновитель достаточно внушительного религиозно-политического движения. Однако, весь этот внешний антураж, как позже он признается нашему герою, Губин использовал для прикрытия глобальной идейной стратегии всех организаторов и питомцев Югорского переулка. Как читатель, вероятно, уже помнит, свела нашего героя с Александром Геннадьевичем Вероника Павловна Розова. Посредством её же Владиславу Евгеньевичу и была назначена встреча на другой же день после его приезда в Москву, в самом её центре, на улице Тверской в ресторане с масштабным названием «Евразия».

Войдя в ресторан минут за десять до назначенного времени, Лебедько вмиг обнаружил там Александра Геннадьевича, уже отдающего распоряжения официанту. Подойдя поближе и почтительно отрекомендовавшись, наш герой увидел, что, вопреки тому, каким он исполином смотрелся на видеозаписях, ростом сей человек был невелик, хотя телосложение имел коренастое и крепкое. Борода его, нестриженая, наверное, несколько лет, была, тем не менее, отменно ухожена, и чуть ли не блестела от обилия бриолина. Взявши покровительственный тон, Губин заявил, что он угощает гостя, а кроме пищи плотской, будет его готовить ещё и к большому приёму, который состоится на днях в доме Муромцева. Желаемая цель была буквально в двух шагах, но как автор уже успел поведать читателю, Владислав Евгеньевич не торопился, что называется, плясать от радости, ибо пребывал в настроении пониженном. Тут весьма кстати оказался внушительный графин водки, заказанный Губиным, так что Лебедько, не церемонясь, выкушал подряд несколько рюмок, что позволило ему, вопреки обычаю, вступить с Александром Геннадьевичем даже, в некоторого рода, спор. Сам же Губин видимо являлся достойным учеником Закаулова и, по крайней мере, внешне, каких-либо признаков опьянения не выказывал.

Разговор был начат без приуготовлений: «Я приведу вам довольно известную цитату из Владимира Ильича Ленина и, признаюсь, надеюсь на вашу искреннюю на нее реакцию, которая нужна мне, дабы составить мнение о вашей социальной зрелости. Итак, «люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана, пока они не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями и обещаниями, разыскивать интересы тех или иных классов». Что скажете?», - «А я бы расширил эту мысль», - хорохорился начавший уже, было, хмелеть Лебедько: «Люди были и будут глупенькими жертвами обмана и самообмана, пока они не научатся критически мыслить и подвергать сомнению авторитетные мнения». Какой-то злой дух толкал его сделать что-нибудь поперёк Александру Геннадьевичу. Он на то наискивался с каким-то особым наслаждением и, признаться, хоть сколько-нибудь в том, да, успел.

Повисла небольшая пауза. Засим Губин, несколько раздраженный ответом путешественника, высказался весьма жёстко: «Да, критическое мышление ныне дефицит, однако, кроме сомнений, нужно достаточно много знать и уметь видеть. Существует масса идиотов, которые ставят под сомнение положительно всё, что видят или читают, при этом, не вникая в предмет, относительно которого сомневаются. Такая критика — всё равно, что её отсутствие. Реально критиковать что-то способны лишь уникальные специалисты с системным мышлением и виденьем мира. С другой стороны, также глупо всему слепо доверять. Как вы, наверное, знаете, уже в школьном, а тем более университетском образовании заложены все необходимые элементы приготовления человека, по крайней мере, лояльного существующему режиму. Вот мы и имеем кучу «критиков», критикующих все и вся, с точки зрения своей зазомбированности школьно-университетским образованием, с одной стороны, а с другой стороны, доложу я вам, такая же куча доверчивого люда, вообще верящего всему, что ни скажут по зомбоящику, или, например, в более утончённом варианте, - разного рода глупостям, пестрящим на стенах социальных сетей. Я не зря привёл цитату, касающуюся именно классовых отношений. Как вы со своей стороны думаете, почему?», - взоры оратора сверкали огнём несгибаемой самоуверенности.

Лебедько ответил не сразу, в его размягчённом алкоголем мозгу мысли ворочались тяжело и медленно: «Полагаю, потому, что тема классовой борьбы в последние лет двадцать вообще перестала звучать в русской речи. Меж тем, она продолжает идти в нашем обществе со все нарастающей силой, но я думаю, что кому-то выгодно, чтобы тема эта замалчивалась», - «Меня этот ответ вполне устраивает», - кивнул Александр Геннадьевич, смягчившись и наливая ещё по рюмке: «Однако, давайте рассудим, что такое классовая борьба с точки зрения психологии. Существование классов — это постоянное воспроизведение зависимостей, где одна сторона находится всегда в уязвимой позиции, и она имеет реальные основания. А именно, главным основанием служит частная собственность. Смотрите, что происходит: обыватель ведётся на примитивную наживку, радуясь, что у него будет в собственности автомобильчик или айфончик, но, тем самым, ему буквально затыкают рот и не дают сообразить, что главное — это не просто частная собственность, но частная собственность на средства производства, которая-то и дает колоссальную власть над сотнями миллионов людей».

Владиславу Евгеньевичу вновь бес пнул в печёнку: «С этим согласен, а вот про критику специалистов не совсем. Специалисты, это такие же зазомбированные люди, получившие специальное образование, и хотим мы этого или не хотим — отформатированные», - «Почти любой человек кем-либо или чем-либо уже отформатирован», - раздасадованно отвечал Губин: «Вышедший за пределы форматирования - уже не личность. Однако, этот вопрос, в контексте нашей беседы, второстепенный. Вам необходимо понять вовсе не это, а то, что на обсуждение и на осмысление классовых проблем сейчас наложено мощное табу, я бы даже сказал мета-табу. Классовый вопрос надёжно вытеснен из сознания людей. В этом отношении весьма показательно, что псевдокоммунисты из КПРФ также напрочь забыли про классовую борьбу, подменяя её популистской риторикой националистического или державного толка. Поэтому ещё раз сделаю акцент на то, что за всяким высказыванием следует искать идеологического заказчика, а стало быть — классового. И тут мы видим, что сопротивление этой теме — колоссальное, потому как, ежели её копнуть, то из бессознательного может полезть материал, вытесняемый из-за причастности почти каждого современного человека Системе. И здесь, заметьте, обывателю «спасительным» мниться откреститься, заявив, например, что «я вообще к политике никак не отношусь» или «я ни за правых, ни за левых», а «борьба это вообще ужасно». Но подобные фразы как раз таки выдают того, кто их произносит, с потрохами. Ведь классовая борьба идёт постоянно, и если ты отмахиваешься от этого, то ты боишься признаться, по причине ещё большего страха испытать стыд или вину, что ты давно на стороне доминирующего класса, несмотря на то, что он тебя неявно и нещадно имеет во все места. Увы, большинство борется на стороне Системы, против своей же природы, за своё же угнетение, имея при этом весьма сомнительные вторичные выгоды. Очень сложно признать это, но очень важно, потому как сам факт признания уже ведёт к переходу на другую сторону. А как только там, на другой стороне, накопится некая критическая масса, вот тут-то Система и расшатается!»

Выслушав эту тираду, Лебедько расчувствовался и глубоко вздохнул: «Да, похоже, так и есть. Я, например, со стыдом наблюдаю, как я кручу свою шестерёнку в Системе, гораздо большее количество усилий затрачивая на неё, чем против. Всецело уповаю на когнитивный диссонанс[16]: видя это и испытывая стыд, я начинаю, если не с каждым днём, то по крайней мере, с каждым месяцем работать на неё всё меньше». Александр Геннадьевич ослабил галстук и вальяжно затянулся сигаретой: «Похвально!» Впрочем, разомлевшего от выпивки путешественника сей комплимент не уберёг от коварного вопроса: «Ежели у всякого явления или действия есть свой, так сказать, заказчик, то позвольте узнать, кто был заказчиком той информации, которую так активно пропагандировал Ленин? С заказчиком правых мы разобрались, какая же структура является заказчиком левых и является ли эта структура также частью Системы?»

Губин поперхнулся сигаретным дымом и закашлялся. Такой непредвиденный вопрос совершенно изумил его. В свою очередь, Лебедько увидел, что хватил, пожалуй, чересчур далеко, но тем временем Александр Геннадьевич уже в полной мере овладел собою. Положив сигарету в пепельницу, он откинулся на спинку стула и, скрестивши руки, пробуровил, казалось, в нашем герое дыру своим колючим взглядом. Затем хохотнул: «Призрак, что в ту пору бродил по Европе, впрочем, бродит и сейчас», - и не давши Лебедьку опомниться, быстро переменил положение, облокотясь о стол: «Ежели серьёзнее, то, чёрт возьми, вы правы — тоже системная структура и, заметьте себе, кое-каких результатов эта структура добилась за семьдесят лет, причём, не самых худших».

Не тут-то было. Герой наш, казалось бы, уже прочно укоренившийся в роли соглашателя и поддакивателя с теми, кто открывал ему тайную изнанку социальных коллизий до сей поры, в этот раз, под влиянием ли водки, а, может, и вовсе из некоего духа противоречия, который он столь долго в себе сдерживал, вдруг заартачился и полез, что называется, в бутылку: «Ага!», - воскликнул он, угрожающе потрясывая прямо перед физиономией Губина вилкой, на которой был надет внушительный кусок говядины: «Не уж-то не видите вы здесь некоего подвоха?», - «Какого подвоха? Вы что спятили?», - опешило светило философии и политологии. «Ничуть!», - торжествовал Владислав Евгеньевич, всё более распаляясь от своей догадки и даже, так сказать, некоторого исторического предвиденья: «А подвох, сударь вы мой, в том, что Система, явившись заказчиком левой идеи, её же и обесценила. Все известные революции либо заканчивались плачевно, либо приводили к такому результату, что даже упоминания о них вызывают у большинства народа кислую мину, дескать, вот к чему приводят подобные идеи. И получается, что Система, сперва выдвинув, а потом, дискредитировав левую идею, просто-напросто упрочила свои позиции, показав на деле, что бунт против неё приводит к ещё более печальным следствиям, чем подчинение ей. Во, как!»

«Какой, однако, дерзкий малый», - думал про себя Александр Геннадьевич: «мне его совсем с другой стороны преподносили. Однако же, к словам его стоит прислушаться». Он разлил ещё по рюмке, опустошив тем самым графин, и, поднявши свою рюмку, произнёс: «Трезвая мысль. Но мы пойдём совсем другим путём!» И немедленно выпил. Лебедько последовал его примеру, но не перестал хорохориться: «Извольте доложить, каким именно?» Губин выставил перед собой ладонь, давая, тем самым, оппоненту понять, что ему следует умолкнуть, а затем выразил свою мысль, не торопясь, степенно и обстоятельно: «Видите ли, почтенный, мир не являет собою некую замкнутую целостность, стало быть, и сама Система даёт всевозможные случайные сбои, причём, не единожды. Ну, а ежели она даёт сбои, стало быть, этим можно и должно воспользоваться, даже в том случае, если изначально заказчик того, что мы делаем — неизбежно системный. На сбоях Системы можно играть и выходить за её пределы, так как она не замкнута, а, стало быть, возможно даже создавать новые её версии и, тем более, степени свободы в ней»

«Ловок, чертяка!», - Владислав Евгеньевич, заворожённый последней фразой, проникался всё большим уважением к собеседнику. Ему вдруг положительно захотелось сделать что-либо приятное этому «гиганту мысли», как он его про себя окрестил. Жаль, водка кончилась, а то бы он непременно произнёс какой-нибудь тост в его честь.

Здесь автор поспешит воспользоваться паузой, покамест официант, принесший кофе, собирает со стола пустые тарелки. Автору захотелось вдруг покаяться, ему стыдно, когда помыслит, как, до сих пор ещё, он глуп и как не умеет говорить о вещах возвышенных. Как только подступает подобающая минута, тут как-то особенно становится всё у автора напыщенно, темно и невразумительно. Свою же собственную мысль, которую он не только видит умом, но даже чует сердцем, автор решительно не в силах передать, хоть ты, образно выражаясь, «репку пой». Решительно, пора переквалифицироваться в управдомы! Так что, отставим в сторону мысль, которую так и не удалось сформулировать в минуту для моего героя переломную, ибо как-то так всё сошлось в речи Александра Геннадьевича, что начал складываться в нём, уже в который раз, некий новый человек, всё менее меркантильный и всё более обращённый к боли и нужде человеческой. Вернёмся же к нашим собеседникам. Надобно отметить, что не только Владислав Евгеньевич, но оба два они разом вдруг почувствовали расположение друг к другу. Несколько глотков крепкого заварного кофе прояснили мозги:

«А он, пожалуй, положительно может быть преполезнейшей фигурой в нашем деле», - думал про себя Губин. «С помощью этого гиганта мысли я, пожалуй, добьюсь-таки понимания, как и во имя чего мне следует далее действовать», - рассуждал внутри себя Лебедько. Глядя на то, как расплывались в умилительных улыбках их физиономии на фоне небольшого фонтанчика, где плескались диковинные рыбки, да возлежали беспечно три черепахи, а фонтанчик был, как нарочно, установлен аккурат возле их столика, - выходила просто картина. Художник, бери кисть и пиши!

Случись на месте Александра Геннадьевича, вдруг, Дознер, собеседники принялись бы сей час величать друг друга не иначе, как сокровенным словом «товарищ». Губин, однако, по воспитанию своему не склонен был к подобного рода сантиментам и, несмотря на образовавшуюся внутреннюю общность, продолжал держать надлежащую дистанцию. Одно лишь изменилось: речь его стала более проникновенной и эмоциональной. Покончив с кофием и ожидая расчёта с официантом, он говорил, схвативши Лебедька за рукав: «В нашем деле сейчас важны все те концепции, где по-разному, порой очень по-разному, ставится акцент на большой сложности человеческой психики. Будь это внутренний космос Юнга, или мир Делёза, пусть это будет Лакан или Фромм, сейчас спор между ними нужно решительно отбросить. Самоорганизующаяся система, коллективное бессознательное, архетипы, машины желаний, политическое бессознательное, человек-творец — всё это пойдёт в дело, дабы раскачать иллюзии масс».

«Сюда же вы хотите присовокупить и идеи гуманистической психологии?», - вопрошал наш герой. «О, нет! С этими идеями и идеалами нужно быть настороже. В самом, так называемом, гуманизме неизбежно присутствует двойное дно, как показывает нам самая современная философия. Хотите знать, что является ярчайшим примером гуманистического обмана?», - не дожидаясь ответа, Губин снизил тон, озираясь по сторонам: «Это христианство. Смотрите, что выходит: с христианской точки зрения, всякий человек рожден в грехе. Собственными делами мы не способны оплатить долги и искупить себя. Единственное спасение — в милосердии Господа, его высшей жертве. Но, платя за наш долг непостижимым актом жертвенной милости, христианство, тем самым, налагает на нас долг ещё более тяжкий: мы навсегда становимся должниками Христа, не будучи в состоянии возместить то, что Он для нас сделал. По Фрейду, это непомерное давление, которое мы не в состоянии ничем компенсировать, называется, конечно, Супер-Эго. Обычно считается, что религия Супер-Эго, религия подчинения человека завистливому, могущественному и суровому Богу, так непохожему на христианского Бога милости и любви, это иудаизм. Но смотрите, в чём фокус! Как раз не требуя платы за наши грехи, а лично внося за нас эту плату, христианский милосердный Бог утверждает себя, как раз, как высшую инстанцию Супер-Эго, что можно выразить следующим тезисом: «Я заплатил за ваши грехи высшую цену и потому вы навсегда передо Мной в долгу!» Такие-то дела, так что, дорогой мой, таким-то образом гуманистические идеалы, своими благими помыслами и порождают самое что ни есть глубинное насилие».

Признаться, наш герой, и так скептически настроенный в отношении любых религий, при этих словах совершенно потерялся. Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьётся даже у наиревнивейшего любовника. В надежде хоть сколько-нибудь сохранить баланс в своём мировоззрении, он жаждал и в то же время отчаянно боялся услышать ответ на вопрос, который давно его мучил. Впрочем, в глубине души он примерно догадывался, каким выйдет ответ. Потому так и взволновался, ведь человек соткан из противоречий. В изнанке души любого атеиста таится надежда на высшее присутствие, также как и истового верующего человека неизбежно искушает предчувствие, что предмет его веры — пшик, и чем сильнее это предчувствие, тем отважнее он гонит его прочь из своей праведной души, вплоть до готовности отдать жизнь за веру, что бывает, впрочем, только когда это предчувствие вырастает до пределов очевидности. Что поделать — мир построен на парадоксах.

Лебедько всё-таки вымолвил свой вопрос: «Положим, любая религия реакционна и стоит на службе у господствующего класса. Но не выйдет ли так, что, покончив с религией, мы, тем самым, расшатаем и самые столпы нравственности?» Тут весьма некстати подошёл официант, и Александр Геннадьевич принуждён был отвлечься от темы вопроса, достав свой бумажник и отсчитывая купюры. И лишь когда официант, удовлетворённый, по-видимому, неплохими чаевыми, отошёл прочь, Губин, так и не пряча бумажника, а, напротив, потрясая им прямо перед физиономией собеседника, произнёс, опять-таки понизив тон: «Нравственность, говорите? А извольте-ка посмотреть на эту самую нравственность с экономической, так сказать, стороны! Вот и выйдет, что она есть ничто иное, как чистой воды обоснование права на частную собственность. Вчитайтесь как следует в те же самые «десять заповедей» и вы не найдёте там ничего, кроме попытки узаконить собственность: на исключительное авторское право, на тело, на вещи, на бабу, на прочую шелуху. Но ведь кому-то понадобилось впечатать в гены нескольких сотен поколений незыблемость этой иллюзии, которая не более, чем прах, и возвести её в святыню, так что, мы принуждены теперь с придыханием произносить самое слово «нравственность», апеллируя к нему как к абсолютному непререкаемому авторитету! А вооружитесь критическим мышлением, посмотрите чуть пристальнее и смелее, и увидите, что за этим авторитетом — пшик, стоящий, правда, на службе у тех, кто пытается вершить судьбы этого мира».

Владислав Евгеньевич отдышался после приступа сердцебиения и изрёк: «Про Моисеевы заповеди я, пожалуй, усвоил. Но как же быть с двумя Христовыми — про любовь? Неужели, это тоже экономическая категория?», - «О, любовь предмет тонкий, и этому пункту надобно посвятить отдельное расследование. Само слово замечательное, не придерёшься. Однако же, тут надобно понимать, какой именно клубок смыслов вкладывает в это слово каждый человек, а, особливо, деятели церкви. Покамест, ежели вспомнить историю, то именно из-за того, что называлось «любовью к богу», пролито столько крови человеческой, что в этом несметном потоке заповедь о любви к ближнему совершенно дискредитируется. Хотя, справедливости ради, взятый отдельно от других заповедей, тезис о любви к ближнему, пуще хлеба необходим современному человеку. Но капиталистическая система и здесь давно уже поставила нам всевозможные палки в колёса, выстроив между ближними все границы, какие только возможно было вообразить и даже сверх того. Право, я вижу, вы помрачнели. Не падайте духом! Уже завтра вам откроются многие прелюбопытнейшие перспективы, обещающие полный успех нашему абсолютно безнадёжному делу. Завтра в Югорском переулке, в доме Муромцева — большой приём. Вы приглашены. Не спрашивайте, пожалуйста, кем и почему. Приходите к семи вечера вот по этому адресу», - при этих словах Александр Геннадьевич протянул нашему герою визитку с адресом, о котором последний мечтал ещё недавно, как о манне небесной, затем поднялся из-за стола и покинул ресторан. Владислав Евгеньевич последовал за ним.

Какие-то неведомые дотоле, незнакомые чувства пришли к нему. Казалось, природа его тёмным чутьём стала слышать, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на Земле, который можно исполнять всюду, на всяком угле, несмотря на всякие обстоятельства, смятения и движения, летающие вокруг человека.

Дата добавления: 2015-09-06