Глава 1. Предисловие автора

Предисловие автора

Читатель ныне пошел придирчивый. Не иначе, как сенсацию ему подавай, в противном случае перелистнет со скукою страниц двадцать, а чаще-то и двух абзацев ему достаточно, пробежит он их своим мутноватым взором, зевнет, да и положит только что купленный томик на полку, где поминай его как звали. Или, буде дело возле компьютера, пойдет плясать мышкой по заманчивым заголовкам, да так, честно говоря, ничего путного-то и не найдет. Случилось как-то автору (хотя само слово «автор» в наше время более чем сомнительно) также бессмысленно щелкать мышкою в необъятном виртуальном пространстве вроде как в поисках чего-нибудь «эдакого», в смутном желании наудачу налететь вдруг с размаху на то, что заставит жадно впиться в текст и потеряться в нем, нырнуть, можно сказать, в жаркий полдень в поток прохладной речушки, где плаваешь, плаваешь, да так и не наплаваешься. Не находя сего потока, лениво кликая по пестрым заголовкам, как бы невзначай оказался автор на страничке некого эротического сайта знакомств. Ну а чего вы хотите? Куда ведут развилки лабиринта всемирной паутины мужчину с первой сединой в бороде? Но и здесь не оказалось того живительного потока для страждущей души. Сидит автор и эдак, сибаритствуя, тычет в фотографии юных особ, прекрасно понимая при этом, что никому-то он не напишет – вот разбери душу русского человека – любопытства ради или чтобы убить время как-нибудь, а может все-таки тайно надеясь отыскать среди сотен анкет вдруг ту самую, что ночами снилась – нет, не понять, зачем! И вот, представьте себе, смотрит с некоей фотографии на автора девица лет эдак двадцати двух в обтягивающем коротком платье, и взор у нее томный, и мнится, что обращен он именно к тебе, что ждет и не дождется тебя, родимого. А под фотографией подпись такого, примерно, содержания, что, мол, меня в этой жизни удивить ты уже ничем не сможешь, но все ж пиши – вдруг что и сладится. Только и оставалось после этого, что закрыть все закладки с горькою усмешкою, а затем и вовсе спохватившись, перекреститься поспешно, дескать, вот опять попутал лукавый. Пример этот, можно сказать, ничем не выдающийся, а потому и характерный. Тут, пожалуй, и встает вопрос – а нужно ли автору лезть из кожи вон, дабы хоть как-то удивить пресыщенного читателя, это ведь, решительно то же самое, как если бы той смазливой девице сообщеньице отправить, мол, королева ты из королев, давай, мол, встретимся, и буду я тебя удивлять. И есть даже шанс какой-то мизерный, что ответит прелестница, со скуки даже встретиться согласится и даже… впрочем, уймем здесь разгулявшееся, было, воображение, ведь и без того ясно, что ничем-то ты ее не удивишь, и само это «даже» не оставит ни в ее, ни в твоей жизни следа, сколько-нибудь памятного.

Однако, взявшись написать предисловие, заехали мы уже в какую-то философию, тогда как по жанру своему предисловие должно быть конкретным, вот, дескать, читатель, собираюсь я поведать тебе то-то и то-то, дабы тебя, бестолкового, вразумить, да может еще и на какое благое дело поправить. Но не тут-то было – пошел автор выплясывать кругами - от широты ли души, а может быть, и вообще, черт знает от чего. И тут бы начать извиняться перед читателем за чрезмерную кудрявость и многобуквенность, но…

Желает нынешний читатель сенсаций. Так отчего бы не удовлетворить? Благо, что и обстоятельства сошлись так, что «их есть у меня». Итак, прочь тягомотину. К делу! Вышло так, что автор года два уж как пребывает в очаровании творениями Николая Васильевича Гоголя. Конечно, будучи в школьные годы прилежным учеником по литературе (справедливости ради заметим, что по одному только этому предмету, в остальных же он проявлял отъявленное разгильдяйство), четыре увесистых тома Гоголя, находившиеся в домашней библиотеке, автор перечел вдоль и поперек. В шестом классе, покрываясь холодным потом и чуть не роняя фонарик под одеялом, впитывал он «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Вия», в седьмом хохотал над Хлестаковым и Подколесиным, в восьмом и девятом погружался в глубокие раздумья, читая и перечитывая «Шинель», «Невский проспект», «Нос» и, конечно же, «Мертвые души». Затем еще, насытивши душу в возрасте двадцати двух или двадцати трех лет, Николай Васильевич был отложен на полку, где и пролежал невостребованным лет двадцать с лишком. А года два назад душа вновь затрепетала после просмотра экранизации «Игроков». Фильм был просмотрен несколько раз, в разных компаниях, с бурными обсуждениями, затем дело пошло еще живее, и на экране видеоплеера замелькали Чичиков, Манилов, Собакевич, Ноздрев… И вопрос, заданный Николаем Васильевичем: «Русь, что же ты хочешь от меня? Дай ответ! Не дает ответа…» комком подкатывает к горлу, и ты чувствуешь, что вослед за Гоголем сам взрываешься этим сводящим с ума вопросом… И вот уже с полки достается порядком запыленный томик и перечитывается жадно, запоем, один, другой раз, третий… И Русь, подобно птице-тройке несется и несется в воображении невесть куда… Русь, что ты хочешь от меня? – не дает ответа…

Отыскивается на просторах Интернета малоизвестный последний труд Николая Васильевича «Выбранные места из переписки с друзьями», оставляя автора уже в совершенно сбитом с толку состоянии. Не может уже он остановиться и все повторяет и повторяет злосчастный вопрос: Русь, что ты хочешь от меня? И нет покою, и манит уже дорога, и скорый поезд «Москва-Ницца» мчит уже автора к местам последних гоголевских путешествий.

Да, дорогой читатель, дошедший до сих строк, есть у меня для тебя сенсация, да еще какая! Был ли злосчастный вопрос, болью застрявший в горле, чудесным Вергилием, приведшим к заветному тайнику, или же Его Величество Случай услужил, сие нам уже неведомо, но автор этих строк в итальянском городке Монторио сошелся вдруг коротко с Василием Андреевичем Т. Об этой встрече следовало бы распространиться чуть подробнее. Ведь автор проветривался по Европе не куражу одного ради, а в поисках хотя бы какого-то следа Николая Васильевича Гоголя, который долгое время проживал в Италии в ту пору, когда случилось с ним некое событие, которое, как он сам писал «произвело значительный переворот в деле творчества» его. Испытывая тяжелые приступы нервического расстройства и болезненной тоски и не надеясь на выздоровление, он даже написал духовное завещание. По словам С.Т. Аксакова, Гоголю были видения, о которых он рассказывал окружавшим его в ту пору друзьям, видения - где ему открылся новый путь. Затем последовало чудное исцеление, и Гоголь уверовал, что жизнь его нужна и не будет бесполезна. Почти все последующее время жизни Николай Васильевич посвятил «Выбранным местам из переписки с друзьями», книге чрезвычайно противоречивой, можно сказать даже скандальёзной; тут мы можем вспомнить знаменитую гневную рецензию Белинского, столь, кстати, яростную, что сама рецензия эта была категорически запрещена цензурою, ибо изобиловала самыми недружелюбными эпитетами в сторону русской православной церкви. Может быть, читателю будет назидательно знать, что именно за распространение этой рецензии был приговорен на казнь Федор Михайлович Достоевский. Впрочем, с Достоевским тогда все с большими или меньшими потерями обошлось, рецензию же Белинского со времен революции 1917 года можно было совершенно свободно найти в любой библиотеке, да и дело у нас сейчас не в том, о чем там ярился Белинский, а вот «Выбранные места из переписки с друзьями» как раз в советское-то время прочесть мог далеко не каждый, что лишний раз доказывает тезис классика, о том что цензура (впрочем, классик писал не о цензуре, но тут уж подставляй что хошь — не промахнешься) — продажная девка классовой борьбы. В благословенные своим свободомыслием последнее десятилетие двадцатого и первое двадцать первого веков мы имели возможность читать без каких-либо преград равно как и Белинского, так и «Выбранные места», нынче же дело оборачивается вновь супротив Белинского, однако, мы опять позволили себе размахнуться, что называется, пером и так уже несколько ширше рамок, приличествующих предисловию. Отправившись по маршруту «Италия, Франция, Швейцария и Германия» по гоголевским местам, автор (как вы изволили видеть, застрявший с размаху сразу в Италии) имел смутную надежду наткнуться-таки хоть на какие-то следы тех самых знаменитых гоголевских видений, в которых были явлены великому писателю «новое небо и новая земля». Прочитавши «Выбранные места...» и многочисленные комментарии к ним, автор, к своему прискорбию, так и не обнаружил в них ответа на ставший для него самого роковым вопрос: «Русь, что ты хочешь от меня?», а посему возлагал последние свои надежды хоть на какие-то, возможно оставшиеся свидетельства о содержании этих видений в старо-эмигрантской среде. Не то чтобы могли остаться какие-то документы — довольно было бы и устных рассказов — важно было зацепиться не столько даже за письменную речь, сколько за образ, благо чему-чему, а уж умению обращаться с образами специально и извлекать из них живительные переживания и ответы на долго мучившие вопросы, автору довелось в свое время старательно обучиться. И вот, сошедши с поезда в Милане, намеревался автор оттуда отправиться в Рим, благо знал, что именно в Риме летом 1841 года, по свидетельству П.В. Аненкова, жившего в ту пору там же, в Гоголе совершился весьма заметный перелом, и, возможно, там и следовало искать. Да вот поди ж ты, пойми, кого именно собирался найти в Риме! Ведь не ждет же у трапа самолета, прилетающего из Милана в Рим, некто с плакатиком, да еще на русском языке: «Досточтимый сударь! Ежели Вы желаете знать решительно все о пребывании здесь Н.В. Гоголя в 1841 году, то встречаю я именно Вас». На какой такой авось надеялся автор, по правде говоря, к тому же и по-итальянски-то не умевший связать двух-трех фраз? Конечно, автор не совсем уже конченный дурак, и перед выездом позаботился списаться с двумя-тремя русскоговорящими гидами, но все равно вся эта затея задним числом видится смешною и нелепою, так что даже не тянет и на сравнение с расхожей метафорой о поиске иголки в стоге сена. Но, черт возьми, намерение и страсть хоть что-то да найти были столь сильны, что будто некий даймон[1] взял автора что называется «под микитки», да и посадил в автобус, следующий в славный город Верона.

Для себя столь неожиданное отклонение от маршрута было рационализировано тем, что, дескать, находиться в трех часах от мест, где разыгрывались будоражащие душу шекспировские страсти, и не взглянуть на эти места, было бы непростительной глупостью. Итак, не утомляя читателя подробностями и уклонившись от соблазна живописать красоты Вероны, будем предельно кратки: был сезон, и недорогих номеров в гостиницах Вероны автор не обнаружил, а потому отправился по совету русскоязычного экскурсовода, в маленький городок Монторио близ Вероны, где разместившись в скромном отеле, вышел, дабы отужинать. И вот, можете себе представить - уютный ресторанчик, увитый плющом и виноградом с таким, надо сказать, неброским названием «La Piacco», где автор, утомленный прогулкой, лениво потягивая четвертый уже бокал Taurazi, пытается изъясниться с официантом на чудовищной смеси русских и исковерканных итальянских фраз... Дальнейшее происходит уже совершенно чудесным образом, можно сказать, как в кино. Узревши соотечественника в ресторанчике отнюдь не туристическом, к автору немедля подсаживается лысоватый мужчина лет пятидесяти пяти, чрезвычайно подвижный и речистый, представляется Андреем, (на самом деле зовут его Адриано, итальянской крови в нем, наверное, гораздо больше, чем русской, но все же он правнук бежавшего после революции полковника деникинской армии) и начинает живо, с довольно сильным итальянским акцентом, интересоваться: «Ну как там Россия-матушка?», и, буквально не дожидаясь ответа, пускается в самые обильные рассуждения, выказывая в них весьма основательную осведомленность. Впрочем, чего вы хотите в век информационных технологий? Ничуть не удивительно было бы даже услышать от какого-нибудь жителя острова Пасхи, например, гораздо более подробный и правдивый рассказ о сколько-нибудь громком скандале в России, чем, скажем, от среднего москвича.

Вернемся к Андрею, который в немного времени совершенно успел очаровать автора, а несколько замечаний, им сделанных, показали в новом приятеле не только любознательность, но и основательность. В ответ на его речистость, автор тот же час выразил на лице своем, несмотря на некоторое опьянение, мыслящую физиономию, чем, в свою очередь, расположил к себе. Вышли из ресторанчика уже решительно друзьями, причем Андрей предотвратил все попытки автора воротиться в гостиницу и привел к себе домой. Некогда здесь живописать все подробности обстановки небольшой виллы, где обитал новый приятель вместе с женой и тремя отпрысками, хотя невозможно было не заметить в Андрее, судя по этой самой обстановке, большого оригинала, путешественника и собирателя всякой всячины. В восьми комнатах двухэтажной виллы соседствовали плетеные кресла, диван с обивкой из натуральной кожи, столики из стекла и металла, огромный старинный шкаф красного дерева, надувшийся на полкомнаты, подле которого висело несколько устрашающих масок, добытых Андреем во время путешествий по Африке. Возле массивного дубового стола красовалась затейливая винтовая этажерка самой последней моды с внушительным набором дисков — в основном русская рок музыка 80-х. Можно долго еще перечислять всякую всячину, начиная библиотекой советских книг и завершая коллекцией кораллов, собранных в разных уголках мира, - дело не в этом. Приятели сошлись в разговоре, продолжавшемся почти до утра. И вот, наконец, автор открыл Андрею свою страсть, приведшую его в Италию. Услышавши это, Андрей с поистине итальянским темпераментом забегал по комнате, похлопывая себя, что называется «по всем местам», произнося буквально следующее: Madonna santissima me perche, ecco la fortuna… ах, простите, нынче же утром мы с вами отправимся к Василию Андреевичу Т.! Ни минуты не сомневаюсь, что он есть тот, кого вы ищете!»

Все произошедшее следующим днем, пожалуй, столь волшебно, что читатель вправе не поверить автору на слово. Что ж! Автор не ставит своей целью что-то доказывать читателю, а тем более подтверждать это документально. Ему самому довольно того, что это случилось... Василий Андреевич Т. оказался прямым потомком Федора Петровича Дворковского, у которого-то как раз в Риме и случалось бывать и Аненкову, и Гоголю. Подарок же, который достался автору от Василия Андреевича Т., воистину не имеет цены. Дело в том, что Дворковский, будучи одним из немногих читателей нескольких глав второго тома «Мертвых душ», произведения, которое единогласно считается навсегда и окончательно потерянным (как известно, Гоголь сжег рукопись в 1845 году), и обладая феноменальной памятью, сумел восстановить прочитанное после того, как известие об опрометчивом поступке Гоголя достигло его ушей. Он писал Гоголю об этом в Париж в июне 1845 года, на что Гоголь буквально взорвался целой вереницей писем, в которых он просил, увещевал Дворковского, требовал уничтожить переписанное по памяти. Дворковский не соглашался. Гоголь умолял уже слезно, и наконец компромисс был достигнут — Николай Васильевич взял с Дворковского клятву, что опубликованы эти записи его потомками могут быть не ранее, чем через двести лет после смерти Гоголя и не под его именем. То есть, только в 2052 году...[2]

«Я не могу нарушить клятву, данную моим предком, но будучи истинно русским человеком, я прекрасно понимаю как само настроение, сам духовный порыв рукописи может отозваться в России именно сейчас, будь он верно подан. Я полагаю, что Вы сможете донести до читателя не букву, но именно тот посыл, которым исполнен второй том «Мертвых душ» (а надобно сказать, что автор подарил Василию Андреевичу свой роман «Великая Ересь[3]», и старик в течение двух дней внимательно читал его, после чего и состоялся вышеприведенный разговор). Я могу дать Вам рукопись с тем, чтобы Вы в течение получаса, увы, не долее, смогли ознакомиться с нею в моем присутствии и, безусловно, без какой-либо аппаратуры. Тем самым, клятва не будет нарушена».

Автор не помнит еще такого жадного погружения в какой-либо текст, каковое он испытал в доме Василия Андреевича Т. Сто пятьдесят страниц, написанные к тому же трудно понятным почерком, впечатывались в мозг вереницею образов. Образов той России, каковою она могла бы быть. Естественно, в своей повести мы не будем разворачивать сюжеты второго тома «Мертвых душ». Но тот духовный посыл, которым горел Николай Васильевич Гоголь, насколько это возможно, будет смиренно передан ниже, как и завещал Василий Андреевич. «Русь! Чего же ты хочешь от меня? Дай ответ!»

Даст ли ответ?..

Глава 1.

В ворота гостиницы города N въехали довольно потрёпанные красные «Жигули» третьей модели, в каких в годы, задолго до описываемых нами событий, где-нибудь в последнее десятилетие ХХ века, ездили люди, которых можно было назвать господами средней руки. В автомобиле сидел довольно молодой еще человек – не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок. Въезд его не произвёл в окрестных переулках совершенно никакого шума и не был сопровождён ничем особенным; только два мужика, стоявшие у дверей пивной против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к машине, чем к сидевшему в ней. «Эк, - сказал один другому, - потрёпанная же, однако, «троечка»! Как думаешь, доедет, если бы случилось, в Москву, или не доедет?» - «Доедет», - отвечал другой. - «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» - «В Казань не доедет», - отвечал другой. Этим разговор и кончился…

Однако ж, позвольте, прежде чем продолжить начатое было повествование, вкратце рассмотреть некоторые детали личности приезжего. Звали молодого человека (договоримся называть его всё-таки молодым, ибо в нашем веке 45 лет – это человек вполне ещё молодой, да, поди ж ты, нынче так иногда ещё и к 50-летнему обращаются!) - итак, звали его Владислав Евгеньевич Лебедько. Мы не будем сейчас вдаваться в описание всех передряг, случившихся с ним в жизни к тому времени. Однако ж, заметим, что, хоть баловнем судьбы он и не был, однако считал себя человеком весьма незаурядным. С ранней юности прочил он себе карьеру выдающегося учёного, и, будучи по первому образованию инженером-физиком, смело взялся в своей дипломной работе за решение одной из передовых задач того времени. И, надобно сказать, что интуицией герой наш располагал недюжинной, да вот усидчивости не хватало. А уравнение, которое он взялся решать, признаться, было из разряда неразрешимых. Но Владислав Евгеньевич-то знал, каким должен быть результат! И, произведя несколько ловких аппроксимаций, к оному и подвёл дело. Да так всё ловко сладилось, что в его дипломной речи прозвучали следующие слова, естественно, взбудоражившие всю приёмную комиссию, среди членов которой находились двое довольно видных учёных из Москвы: «Таким образом, произведя ряд вычислений, мы получаем на выходе формулу, обобщающую известную формулу Эйнштейна на более широкий спектр состояний, чем упрощённая модель броуновского движения, которая была выбрана за основу самим Эйнштейном. Таким образом, теперь нам открывается возможность производить вычисления не только для идеализированной упрощённой модели, как это было раньше, но и учитывать реальный разброс параметров и характеристик каждой конкретной среды». Заметим, что Владиславу Евгеньевичу удалось, преодолевая волнение, произнести эти слова нарочито небрежным тоном. Естественно, не только диплом был зачтён на «отлично», но и за защитой его последовало приглашение Владислава Евгеньевича в Московский Государственный Университет на факультет Общей Физики и Волновых Процессов (а проживал же Лебедько в Петербурге, тогда ещё Ленинграде, и заканчивал Институт Точной Механики и Оптики). Молодого человека ждала блистательная карьера, доклад в МГУ сулил почти незамедлительный переход от диплома к кандидатской диссертации, - короче, сладкое бремя славы, хоть и в неких туманных образах, маячило в голове выпускника. В Москве же дело приняло несколько иной оборот. На докладе молодого специалиста присутствовало несколько учёных с мировыми именами, как то: Рахманов, Чикин, Климович, даже академик Прозоров, будучи уже в почтенных годах, зашёл приветствовать восходящую звезду отечественной физики. Надо сказать, что Владислав Евгеньевич, одетый во фрак с некими покушениями на моду, нервничал, зная, что всё его решение шито белыми нитками, но, в то же время целиком доверял своей интуиции, которая говорила ему о том, что окончательное уравнение имеет именно такой вид, к каковому он и пришёл. Что за беда, если некоторые промежуточные выкладки были принципиально не решаемы! Ему казалось, что приближённой аппроксимации было вполне достаточно. Тем более, рассуждал он, учёные с мировыми именами не будут докапываться до каких-то неувязок в промежуточных вычислениях. Конечный результат выглядел убедительно, и это главное!

И вот доклад завершён. Сам академик Прозоров жмёт ему руку и похлопывает по плечу, одаривая своей улыбкой мудрого старца. Но дотошный профессор Климович, как раз в тот момент, когда все присутствующие готовы были увенчать докладчика причитавшимися ему лаврами, неожиданно испортил всё дело! «Позвольте! – произнёс он, поднимаясь к доске и перехватывая мел у озадаченного Лебедько. – Мне кажется, что переход от этой формулы к конечному уравнению не может быть таким простым! Не могли бы вы подробно расписать все вычисления?» - и, не дожидаясь ответа побледневшего Владислава Евгеньевича, в течение буквально десяти минут исписал всю доску, стёр написанное тряпкой, начал заново… другие учёные также повставали со своих мест и сгрудились вокруг доски. В конце концов, пожилой профессор, вытирая пот со лба, извиняющимся тоном пробормотал: «Как же так, Владислав Евгеньевич? Ведь дальше выкладки невозможны!.. Вы сами видите, что мы подошли к числовому ряду, который является просто не сходящимся! Каким же образом вы получили свою формулу?» - «Я просто пренебрёг вот этой и вот этой величинами, - пролепетал Лебедько в ответ. – Они ведь ничтожно малы, ведь правда?» - «Эх, молодой человек, молодой человек! – Задумчиво произнёс профессор Рахманов. – Конечно, эти величины могут быть несущественными, но далеко не во всех случаях! Я ценю вашу дерзость, но в физике, Владислав Евгеньевич, только на дерзости не проехать. Необходимо терпение! Понимаю, уж очень соблазнительно было прийти к такому впечатляющему результату…»

Будто во сне наблюдал Владислав Евгеньевич, как восторг в глазах маститых учёных сменялся снисходительными улыбками. «Дерзайте! У вас ещё всё впереди!» - таков был приговор сильных мира сего.

С чувством глубокого позора тем же вечером отбыл наш герой в Ленинград несолоно хлебавши. Очень полезно ему было пройти подобную трёпку. Шеф уже был в курсе, ему звонили из Москвы. Он обратился к незадачливому молодому ученому по-отечески мягко: «Что ж, оставайтесь работать на кафедре! И возьмитесь вот за эту задачу - она гораздо скромнее! Годика за два напишете весьма добротную диссертацию».

Что и говорить: будучи человеком наполеоновского размаха, Владислав Евгеньевич очень быстро охладел к точным наукам. «Граф Монте-Кристо из меня не получился – буду переквалифицироваться в управдомы!» - такой девиз звучал теперь у него в голове. О, сколько поколений читателей «Золотого Телёнка» восприняли эту фразу буквально, не разглядев в ней сакрального смысла! Мало кто знает, что Илья Ильф и Евгений Петров были рыцарями ложи российских розенкрейцеров, и романы про Остапа Бендера буквально пронизаны оккультной символикой. И управдом – это отнюдь не рядовой председатель жилищного кооператива, а Управляющий Домом – сиречь Орденом, что на языке посвящённых означает «Великий Магистр Ордена». Так что, с этого момента Владислав Евгеньевич начал свой тернистый путь восхождения к мантии Великого Магистра психологии…

Здесь следует заметить, что с психологией Владислав Евгеньевич имел весьма тесные сношения еще с восемнадцати лет. По причине некоторых ипохондрических недомоганий, а также чрезмерной робости перед противоположным полом, ему случилось пройти некоторые университеты в области психологии и психотерапии, среди которых был и двухгодичный курс психоанализа у подпольного (в то время) психоаналитика, обучавшегося в Венгрии, и различные виды групповой психотерапии, куда в конце 80-х годов ХХ века уже начали просачиваться с запада элементы транзактного анализа, гештальт-терапии, юнгианства, нейролингвистического программирования. Добавим сюда же изрядное количество литературы, которое юноша усердно поглощал, не имея возможности, ввиду означенных выше недугов и робости, проводить время в увеселениях, коим предавались его товарищи-студенты. Психотерапия и самообразование пошли впрок Владиславу Евгеньевичу. Уже к концу учёбы в институте он проявил неплохие артистические и ораторские способности, перестал стесняться, что позволило ему даже жениться в конце пятого курса, а также приобрёл багаж знаний и практических навыков в области психологии, сравнимый с оным у выпускника психологического факультета. Оставалось только подтвердить полученные знания официальным дипломом, на что, впрочем, вскоре после досадного казуса на поприще физики, представился благоприятный случай: в 1991 г. мэрия Санкт-Петербурга предоставила несколько стипендий и бесплатное получение второго высшего образования на факультете психологии Санкт-Петербургского Государственного Университета по экспериментальной специализации «практический психолог социальной службы». Для поступления необходимо было пройти лишь собеседование и ряд тестов. Окончив годичный курс обучения и готовясь к защите диплома, Владислав Евгеньевич вновь получил подтверждение своей неординарности, а также тому, что ему, по-видимому, уготовлена судьба человека выдающегося, призванного встать в один ряд с такими именами, как Карл Юнг, Фриц Пёрлз, Якоб Морено, что было тождественно оказаться в области физики наравне с Шредингером, Гейзенбергом, Бором, Паули или Фейнманом. Что ж! В физике не удалось – получится в психологии, не так ли? Ибо истинный талант, как вы понимаете, проложит себе путь везде. Так вот, будучи личностью амбициозной, Владислав Евгеньевич опять же, уже на стадии дипломной работы, покусился не на что-нибудь, а запросто на создание нового направления в психологии и психотерапии! И тут судьба вновь благоволила нашему герою, в нужный момент создав некое стечение обстоятельств, когда знания, навыки, интуиция и некое знаковое событие позволили вдруг в один прекрасный момент воскликнуть: «Эврика!» Так, собственно, и случилось в феврале 1992 года, когда, вложив заряд веры в свою яркую звезду и харизму в эксперименты с сочетаниями в разных пропорциях транзактного анализа, гештальт-терапии, психодрамы, украсив их изрядной долей актерского мастерства по системе Михаила Чехова и густо поперчив элементами аналитической психологии Юнга, наш дерзкий преемник графа Калиостро наткнулся на книжном рынке на роман Германа Гессе «Степной волк», в котором великий немецкий писатель обозначил контуры так называемого «магического театра» (название, которое Владислав Евгеньевич тут же, без промедления возьмёт для своего детища). Да, это был синтез! Но столь удачный, что и психодрама, и гештальт-терапия, и система Чехова, и психология архетипов, а главное, самая метафора Магического Театра Гессе з асияли яркими красками и приобрели в нём совершенно новый искромётный заряд. Впрочем, всё это Владислав Евгеньевич неоднократно описывал в своих многочисленных книгах и статьях, медленно, но верно продвигающих новое детище к Олимпу современной психологии. Естественно, дипломная работа была названа «Магический Театр как новое направление современной психологии и психотерапии», экзаменационная комиссия снова была в восторге, но на этот раз Владислав Евгеньевич не торопился предъявлять свой метод широкому академическому миру. Метод работал, и работал потрясающе. Вскоре о нём говорили уже многие. Лебедько приглашали с семинарами в различные города СНГ, появлялись первые ученики, пройдёт ещё несколько лет, и мнения о Магическом Театре будут самыми противоречивыми. Многие будут считать Лебедько непревзойдённым волшебником, другие будут сторониться Магического Театра как метода, безусловно, мощнейшего, но очень жёсткого. Но будут и такие (и их будет также немало), которые станут утверждать, что Магический Театр – это шарлатанство и дешевое трюкачество.

Да, к 2012 году Магический Театр и его создатель попадут на страницы многих книг и статей, а Владислав Евгеньевич станет доктором философии в области психологии и профессором некоего Международного Университета, но наш герой, хотя и будет чувствовать себя, с одной стороны, достигшим той же планки, что до него Юнг, Пёрлз, Морено или Гроф, однако его не перестанет досадовать понимание того, что академическая психология никогда полностью не примет его детище. Впрочем, сейчас одно утешительно для Владислава Евгеньевича. Как некогда Фридрих Ницше писал: «Я предпочёл бы быть сатиром, нежели святым!», так и для Лебедько гораздо большим авторитетом является Алессандро Калиостро, нежели, например, педантичные ученые вроде Рубинштейна, Выготского или даже Хайдеггера. Именно дух авантюры (а мы почти на каждом шагу сталкиваемся с негативным отношением к самим понятиям «авантюра» или «авантюризм») стал для Владислава Евгеньевича той, по его мнению, необходимейшей категорией человеческого бытия, которая вбрасывает человека в мир самых что ни на есть взрослых и зрелых реалий – таких, как риск, удача, поражение, - и ведёт к проживанию древнего даосского тезиса о том, что жизненный путь пролегает из ниоткуда в никуда, следовательно, цель – каждый шаг, и понимание этого тезиса незамедлительно отодвигает потребительские ценности, такие, как карьера, деньги, озабоченность здоровьем, безопасностью и комфортом на вторые позиции, на первые же выдвигая осознавание того факта, что сама жизнь, по сути и является авантюрой, делом в высшей степени рискованным, сомнительным, опасным, неким шансом, наполненным риском и надеждой на случайный успех, и вообще, иррациональным как таковым - с чем, увы, большая часть человечества никак не хочет согласиться и смириться.

Впрочем, мы забежали несколько вперед, и время, затраченное читателем на ознакомление с некоторыми ключевыми вехами судьбы и мировоззренческой позицией господина Лебедько, уже даже несколько превышает те несколько минут, которые были достаточны для того, чтобы в момент описываемых нами событий, заглушить мотор «Жигулей», закрыть дверцу и занять номер в гостинице города N, куда Владислав Евгеньевич в ту пору прибыл по весьма важному, как ему казалось, делу; а мы даже ещё не успели разъяснить, что это было за предприятие, и почему мы решили вывести в фокус внимания именно это дело. Впрочем, из предыдущего повествования уже видно, в чем состоял главный предмет вкуса и склонностей нашего героя, а потому не диво, что он скоро погрузился весь в него и телом и душою.

Сутью же сего предприятия являлось то, что еще довольно молодой, как мы успели заметить, одаренный, дерзкий, уже получивший первое весьма щедрое признание своему детищу, разведённый к тому времени, он, тем не менее, чувствовал горьковатый привкус неполноты. Держа нос по ветру, тонко чувствовал Владислав Евгеньевич настроение передовой части общества, а как раз к началу второго десятилетия двадцать первого века в моде царили эзотерические, духовные и мистические учения.

Здесь можно усмотреть два мотива: первый – тщеславный Лебедько возомнил оказаться решительно на гребне волны и прослыть в определенных кругах ни больше, ни меньше, как просветлённый мастер, что происходило просто от какой-то неугомонной юркости и бойкости характера. Второй фактор более прозаичен, но, тем не менее, очень весом: Лебедько наш был по уши влюблён во внучку известного писателя, к тому же слывшего крупным знатоком всякого рода мистицизма - Юрия Васильевича Муромцева, вращавшегося, что называется, в «определенных кругах». Но рассчитывать на успех молодой человек мог, только попав в круг избранных, вхожих в дом Муромцева, что, признаться, было крайне непросто. История же влюбленности нашего героя сама по себе столь замечательна, что нам придется уделить ее описанию отдельное место в следующей главе.

И опять же великодушная судьба загодя предоставила дерзкому авантюристу очередной козырь, в виде давнего знакомства с одним из мистиков и эзотериков «старой гвардии» - Федором Валериевичем Малкиным. Пытливый читатель не преминет вспомнить, что фамилия Малкин где-то ему уже решительно встречалась, причем в обстоятельствах комического свойства. Автор уверен, что есть читатели такие любопытные, которые пожелают даже узнать в каких именно. Пожалуй, почему же не удовлетворить! Персонаж, носящий сию фамилию, хотя и эпизодичен, настолько даже, что история не оставила нам ни имени его, ни отчества, однако, соседствует с некими другими фамилиями, одна из которых в свое время имела даже существенное влияние на сексуальное просвещение пролетариата молодой советской республики. Не будем долго томить читателя и еще раз вспомним великое творение Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» - на четырех стульях в театре Колумба сиживала веселая компания осветителей этого самого театра – Малкин, Палкин, Чалкин и Залкинд. Может оказаться небезынтересным как раз то, что мы не знаем происхождения в романе про великого комбинатора первых трех фамилий, но, о четвертой же мы можем составить вполне достоверную догадку, так как она является в некотором роде исторической. Раскрывши Википедию, мы тотчас можем прочесть, что Арон Борисович Залкинд в 20х годах прошлого века был одним из ведущих психиатров Советской России, пытавшихся, между прочим, подружить фрейдизм и марксизм (сия аллюзия нам еще неоднократно встретится далее). Особо же отличился Залкинд, соорудив так называемые «Двенадцать половых заповедей пролетариата». Соседство Малкина со столь остроумным персонажем, да еще и на страницах весьма близкого нам по духу произведения, побуждает автора к различным многообещающим ассоциациям, которые не замедлят тем или иным образом проявиться по ходу нашего повествования.

Вернемся же к Федору Валериевичу Малкину, который щедро поделился с молодым (точнее было бы сказать – молодящимся) искателем приключений паролями и явками своих товарищей и коллег, представляющих бомонд эзотерической элиты России конца 20 века. И вот уже наш Лебедько собирается познакомиться с десятком этих славных людей из старой гвардии, имея в виду две цели: поднабраться знаний в области серьезного (не бульварного, начавшего уже заполнять умы тысяч, а то и миллионов людей) мистицизма и эзотеризма, чтобы сойти, если уж не за просветленного, так, по крайней мере, за глубокого мистика и настоящего духовного искателя, стать, в известной перспективе причастным к могучим фигурам, пребывавшим на слуху у интеллектуальной элиты еще с семидесятых годов двадцатого века, как сообщество мистиков Югорского переулка, а также войти в дом Муромцева и добиться благосклонности его внучки. Иными словами, наш предприимчивый герой решил приобрести в кратчайшие сроки некий душевный капиталец.

Собственно, далее мы собираемся последовать за Владиславом Евгеньевичем, с одной стороны, так как это просто поучительно, а с другой стороны, чтобы лишний раз убедиться, что архетипические сюжеты в какой-то степени повторяются. И если уж ты начал как авантюрист, то и закончишь всенепременнейше так же… Впрочем! Чем не шутит с русским человеком ее величество Судьба (а, может быть, и Случай)! Возможно, мы, в ходе повествования, откроем для себя совсем иные смыслы для слова «авантюрист»? Кто знает? Но обо всем этом читатель узнает постепенно и в свое время, если только будет иметь терпение прочесть предлагаемую повесть, довольно длинную, имеющую после раздвинуться шире и просторнее по мере приближения к концу, венчающему дело.

Дата добавления: 2015-09-06