Глава 9. 1 страница

«... Тут был, однако, свет столицы,

И знать, и моды образцы,

Везде встречаемые лица,

Необходимые глупцы;

Тут были дамы пожилые

В чепцах и розах, с виду злые;

Тут было несколько девиц,

Не улыбающихся лиц;

Тут был посланник, говоривший

О государственных делах;

Тут был в душистых сединах

Старик по-старому шутивший...»

А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

В ту ночь спалось Владиславу Евгеньевичу из рук вон плохо. Гостиница на окраине Москвы, где он остановился, видимо, была одним из тех известных, в своём роде, заведений, куда небогатые жуирующие господа приводят на часок-другой барышень для разного рода забав. Слышимость между номерами была превосходная, а потому наш герой до четырёх часов утра, положительно не мог заснуть, хотя и зарывался с головою в подушку: случилось так, что соседний номер заняли два, судя по выговору, гастарбайтера, которые обзавелись какой-то дамой. Причём, плотскими утехами занимались они весьма недолго, а совершивши их, все трое перешли к выяснению отношений. В чём именно состоял предмет их спора — сие разобрать было трудно, да и обозлённый предстоящей бессонницей Лебедько, не особо вслушивался, однако, судя по интонациям говоривших, ему одно время казалось, что за стенкою даже и не гастарбайтеры с дамой, а, право, какая-то итальянская семья. Сколько можно было спорить и, самое главное, о чём в столь пикантной ситуации, этого наш герой никак не мог взять в толк. Оба мужчины выражались, используя ярко-выраженные гортанные звуки, при этом один из них душно и назидательно — монотонно долдонил без умолку, второй же крикливо наседал на даму, выказывая ей какие-то претензии. Дама, вероятно, тоже была «не промах» и отвечала визгливо и надрывно, а один раз пискнула такую тонкую ноту, какая, пожалуй, не в мочь и птичьему горлу. В номере, находящемся по другую сторону, кто-то зычно и надсадно храпел. Лишь к четырём часам утра спор гастарбайтеров угас, и последние, совершив, как это угадывалось по звукам, по коротенькому ритуалу утех, покинули, наконец, номер, в довершение ко всему ещё и громко хлопнув дверью. Изнурённый путешественник впал, наконец, в сонное забытьё, да такая мерзость лезла ему всю ночь, что гнусно и рассказывать, а во рту после вчерашней половины графина водки, точно батальон солдат переночевал.

Наутро, после холодного душа, Владислав Евгеньевич решил-таки вспомнить, что же за мерзость сподобился он созерцать в ночных видениях, но из всех попыток выходила только какая-то абстракция, которая почему-то норовила назваться «Поколением Пепси». Возлёгши после душа вновь на кушетку, благо утром в номере стояла относительная тишина, Лебедько решительно вознамерился понять, что же для него означает сие Generation P[17].

«Поколение П,... Поколение П,...», - бубнил про себя наш герой: «Пожалуй, я и сам из этого поколения буду. Да, это мы, те, кто спрофанировал традиционные устои предков. Те, что рождались до нас, появлялись на свет божий в эпоху модерна, можно сказать даже, в эпоху традиций и самого традиционализма. Те, кто рождаются сейчас — уже в постмодерне. А мы ни там и ни там, как говорится, ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Наши отцы и деды воспринимали жизнь решительно всерьёз. Нынешние же креативщики, пересмешники-постмодернисты как бы всё понимают, но понимают как шутку и до самого последнего момента, пока пуля не заткнёт их стёб, а это уж, наверное, произойдёт, они всё будут похохатывать да подмигивать друг другу, намекая на то, что, дескать, мы понимаем, что всё не всерьёз. Моё же поколение, попавшее, аккурат, между шестерёнок истории, вкусило все прелести эпохи перемен. Мы глотнули и романтизма, и опьяняющего, как бокал шампанского, воздуха какой-то призрачной и иллюзорной свободы, после чего с размаху въехали в совершенно непролазный цинизм, маскирующий разочарование и какую-то надсадную боль. Взять хотя бы 90-е годы, эк, как там можно было взлететь в одночасье из грязи в князи, и также опрометью пасть из князей в грязь. Сейчас уже не то — ты как живёшь в одном социальном слое, так и не рыпайся. Значит, был-таки момент, когда в мир просочился сочный, даже смачный Эрос, который готов был даже во что-то воплотиться. А мы его взяли и элементарно разменяли на гламур и на бабки. И сейчас те, кто из моего поколения, да чуть постарше, утрамбовывают всю эту гламурно-денежную мерзость в какие-то железобетонные конструкции, намертво схваченные дебильным законодательством. Хочешь, не хочешь, ежели ты решаешь быть законопослушным гражданином, то вмиг становишься к тому же и маразматиком, а пытающихся ускользнуть от маразма маргиналов, типа, пожалуй, меня, вот-вот будут отлавливать и «осчастливливать», приводя к тому, что именуется ныне «нормой». Норма же ныне -...», - в этом направлении решительно не думалось, даже какая-то липкая тошнота подступала к горлу.

Тут, видимо, от недосыпу, Владиславу Евгеньевичу удалось таки соскользнуть в состояние между сном и бодрствованием, где и явился ему образ «Поколения Пепси». Впрочем, ничем особенным этот образ сновидца не удивил. Был он банален, как чашка растворимого кофе поутру. Аккуратно стриженый и гладко выбритый менеджер среднего звена. Учтиво поклонившись, он произнёс гнусавым голосом, цитируя фразу из песни Сергея Шнурова: «Да, у меня уже не сто и т, зато начальник меня благодарит!» Всё это было настолько не ново и даже пошло, что наш герой решил, было, даже открыть глаза и отмахнуться от противного видения, как вдруг образ «Поколения Пепси» заговорил совершенно иным образом: «Мне офигенно больно и эту боль я всеми силами прячу, хотя я знаю, что эта боль — соприкосновение с живым, с Эросом, - я бегу её. Невыносимо. Страшно. Бесперспективно. Я собирался быть героем, а дракона-то и нет. Некого убивать, не с кем сражаться. А, стало быть, и принцесса недоступна. Подвиг не совершён, он и в принципе не может быть совершён, и потому всё вокруг и внутри ненастоящее, как китайские кроссовки».

На этих словах образ принялся изменяться, белая рубашка и пиджачок превратились, вдруг, в драные лохмотья, аккуратная причёска — в нечесаную вшивую шевелюру, далее явилась щетина, характерный запах и вот тебе — натуральный бомж. Сновидец оторопел: «Кто ты?», - «Я — Эрос», - «Побожись, не верю!», - «Зевсом клянусь! Но сейчас я именно такой, каким ты меня изволишь лицезреть. Видишь ли, цивилизация вышла на тот этап, когда заданные мифологией идеалы уже перестают работать. Старый потенциал, на котором ранее ехало человечество, увы, исчерпался. Когда-то эта точка должна была наступить, ведь ресурс Мифоса не бесконечен. Пора строить новую Мифологию. Новые идеалы должен нарабатывать каждый человек, путём работы своей души. Каждый, кто хочет выжить, должен немедленно начать творить новые мифы. С одной стороны, это свидетельство того, что человечество выросло и заявилось на то, что оно, дескать, взрослое. Вы заглядываете за плечо предков, а там — неосвоенное пространство. И тут-то вы со страху сдулись. А оно потому и есть неосвоенное, дабы тотчас начать его заполнять. Вот она свобода - строй, что хочешь, наполняй жизнью любой идеал, вдыхай в него силу с моей помощью, да, не смотри на мой внешний вид, начнёшь работать — вмиг увидишь меня совсем в ином обличии. Но привычка ехать на старом топливе перевешивает жажду свободы… Что же, никого не смею уговаривать. Не ровён час, ежели не опомнитесь, буду являться уже в образе полуразложившегося мертвеца, а там и вообще — поминай, как звали...»

«Эвона! День ото дня не легче!», - Лебедько сел на кушетке и принялся потирать глаза: «И поспорить бы, так ведь решительно впустую!» Тут автор решается вмешаться, дабы упредить добросовестного читателя в том, что хотя Владислав Евгеньевич и развил в себе тонкую способность интуитивного общения с образами, так сказать, коллективного бессознательного, путём длительной кропотливой практики, даже и к его видениям и прозрениям следует относиться с известной долей здорового скепсиса. Хотя, конечно, сбрасывать со счетов то, что он видит в своих снах и медитациях, было бы тоже крайне глупо и опрометчиво.

Мудрён мир, мудрёны и различные его описания. Автор положительно не берёт на себя смелость указывать читателю какую-либо авторитетную точку зрения или концепцию, будь то виденье мира с точки зрения юнговского коллективного бессознательного, или, например, напротив, рациональной философии Бертрана Рассела, из экзистенциализма ли Сартра, или из русла трансперсональных взглядов. Не может автор однозначно и ответственно сказать, что надлежит, мол, придерживаться восточной философии или ведического мировоззрения, или же прибегнуть к разрушающему все и всякие иллюзии структурному психоанализу Жака Лакана. В одном автор уверен: зазомбированное насквозь сознание масс стоит и должно раскачивать. И тут, как метко подметил Александр Геннадьевич Губин в конце прошлой главы, хороши все мировоззрения, где по-разному ставится акцент именно на сложности человеческой психики. Те силы, которые сейчас употребляются на споры, какая концепция описывает ситуацию вернее, положительно можно отбросить, в силу ответственности текущего момента. Как изволил высказаться Губин: «Самоорганизующиеся системы, коллективное бессознательное, архетипы, машины желаний, политическое бессознательное, человек-творец — всё это пойдёт сейчас в дело, дабы раскачать иллюзии масс».

И, да простит читатель автору это навязчивое повторение: вот вздумалось автору быть настырным, почему же сие желание не удовлетворить? В конце концов, драгоценнейший читатель, ты можешь эти строки решительно и напрочь забыть и запомнить лишь шутку юмора о том, что мой голос всё равно останется с тобой, где бы ты ни был. Ха-ха! Так и подмывает на какое-нибудь безобразие, а спросите почему? Да, потому что нынче же наш герой предстанет пред светлы очи самого Муромцева, в доме которого сим вечером ожидается обширнейший приём. А ежели вы до сих пор не имеете хоть какого-то представления, что такое приём у Муромцева, то тут, пожалуй, можно привести такое скандальёзное сравнение, как бал у булгаковского Воланда. Впрочем, здесь автор, пожалуй, чересчур хватил, ибо все фигуры будут не из потустороннего мира, а из самого что ни есть всамделишного. Впрочем, кто их в наше время разберёт... К тому же, автор, отнюдь не намерен описывать приём у Муромцева с той же тщательностью, с какой Булгаков живописал воландовский бал. Мы ограничимся лишь несколькими эпизодами, которые могут самым непосредственным образом повлиять на судьбу нашего героя.

***

Ровно в семь часов вечера Владислав Евгеньевич стоял на пороге знаменитой квартиры на Югорском переулке, где с 70-х годов 20-го века собирались люди, посвятившие себя, как то наш герой только-только начал понимать, ещё не вполне ясной ему деятельностью под прикрытием мистики, эзотеризма и разного рода интеллектуальных изысканий.

Лебедько был облачён в тёмно-серый великолепный костюм, коим он обзавёлся перед выездом специально для этого случая. Сердце нашего героя гулко билось, душу же раздирали самые противоречивые чувства, и если среди них еще можно было выделить надежду, волнение, страх, подавленность, тоску, неприкаянность, то большая часть чувств и настроений была совершенно непонятна путешественнику. События последних недель опрокинули многие его взгляды, сместили акценты в ценностях, принудили увидеть мир с такого ракурса, где он представлялся безмерно сложным, так что не виделось решительно никакой возможности не только, чтобы хоть сколько-нибудь пытаться описать, пусть даже не в едином полотне, а в неком наборе коллажей его структуру, но и тем более, понять, в каком направлении следует действовать, к чему, а, самое главное, зачем, приложить усилия души своей. Присутствовала надежда, что после встречи с Муромцевым и с его внучкой Аней хоть что-нибудь, да прояснится в этом хаосе. Однако же, с другой стороны, этой надежде противостоял страх запутаться ещё больше, так, что, пожалуй, чего доброго и совсем, что называется, съехать с катушек.

Дверь открывается, и перед нашим героем предстаёт молодой человек, лицо которого кажется удивительно знакомым. О! Да, пожалуй, это один из модных телеведущих. Лебедько хоть и просматривал телевизор крайне редко, но такие лица обыкновенно хорошо врезаются в память. Владислав Евгеньевич рекомендуется, наклоня почтительно голову набок, после чего физиономия молодого человека расплывается в приветливой улыбке, и он произносит: «Добро пожаловать! Вас ждут».

В передней, заставленной зеркалами, теснится человек пятнадцать только что пришедших гостей. Не без удивления рассматривает Лебедько их физиономии. Также, как и молодой человек, встречавший нашего гостя на входе квартиры, всё это известнейшие, в своем роде, лица. Автор не рискнёт перечислить гостей по именам, ибо среди них немало тех, кто восседает на ключевых постах в правительстве, в Думе, в средствах массовой информации, в управляющих структурах культуры, науки и даже, как это не покажется в данном случае немыслимо — в духовенстве.

Владислав Евгеньевич, расшаркиваясь по пути то с тем, то с этим, стараясь изобразить на лице своём почтение, заворачивает в одну из комнат, кто-то суёт ему в руку бокал шампанского, и вдруг он, остолбенев, останавливается и чуть не роняет бокал, ибо пред взорами его предстают сразу все его недавние знакомцы: Берков, Закаулов, вопреки всем ожиданиям разодетый чуть ли не по самой последней моде, Дознер, Розова, Губин и... Карамболь. Увидев последнего, Лебедько порядочно трухнул, полагая, что этот-то сейчас и выдаст его со всеми потрохами. Григорий Михайлович, напротив, подходит к нашему герою с очаровательной улыбкой: «Что же вы, голубчик мой, небось, испужаться изволили? Не извольте беспокоиться и не посчитайте меня врагом своим, ибо с этой минуты я, можно сказать, первый ваш друг и товарищ, впрочем, как и все, кто присутствует нынче в этой квартире. Всех нас роднит единая цель. А за встречу в Рязани ставлю вам твёрдую четвёрку, и не извольте обижаться, что не выше, так как несколько промашек вы нет-нет, да допустили», - отечески похлопывая Лебедька по плечу, он вводит его в круг знакомых лиц, где они чокаются и пьют шампанское. Атмосфера царит торжественная и возвышенная. Противоречивые чувства отступают на задний план, душа распахивается, готовая объять всех и вся находящихся в сей волшебной квартире. Ни Муромцева, ни, тем более, его внучки, покамест, не видно.

Возьмём же несколько времени, пока не явился на сцену сам хозяин, и опишем эту, действительно, крайне загадочную квартиру. Когда-то в самом начале 70-х годов 20-го века Юрию Васильевичу Муромцеву, в то время молодому модному литератору, сочинявшему странные мистические тексты, наполненные инфернальной атмосферой, принадлежали две маленькие смежные комнаты в конце коридора огромной коммунальной квартиры. Каждый день по вечерам в эти комнатки умудрялось впихиваться до сорока человек, так что стаканы с водкой и закуски подавали даже тем, кто сидел на шкафах. Кружок формировался постепенно в читальном зале Ленинской Библиотеки, точнее, в тамошней курилке. В квартире же Муромцева вполне можно было увидеть, например, подобную картину — входит профессор в пиджаке и галстуке, его поддерживают под руки два бомжа. И он с этими бомжами ведёт диалог, причём в плане интеллектуального потенциала, последние ни в чём ему не уступают. Постоянно прибывают гонцы из гастронома с бутылками водки и портвейна. Эти ежедневные собрания стали точкой отсчёта для следующих поколений, и далеко не только в Москве.

Но квартира в Югорском переулке так и оставалась аккумулятором идей, которые питали потом огромное количество граждан. С дионисийской безоглядностью и отчаянностью, воспитанников этого кружка учили идти во всём до предела. Там бредили, освобождая ум. Там обожествляли процесс, веря, что жизнь — это постоянный поиск и риск. В начале 80-х КГБ разогнало ядро кружка, который, между тем, разросся до нескольких десятков тысяч последователей, пествующих зародившиеся там идеи. Муромцев вынужден был эмигрировать во Францию, где, вдобавок, тесно сошёлся с величайшими светилами философской мысли 20-го века. В 90-х Юрий Васильевич въехал в Югорский переулок уже как полноправный владелец не только двух маленьких комнат, но и всей многокомнатной квартиры. Издав во Франции несколько книг и обретя популярность, он обзавелся достаточным количеством средств, чтобы обустроить свою квартиру как изысканный салон, состоящий из шести просторных залов, где также ежедневно продолжалась постоянная работа, готовились всё новые и новые кадры. С конца 90-х у югорцев появились огромные площадки в различных учебных заведениях, во всех сколько-нибудь крупных городах России, люди, получившие на этих площадках импульс, постепенно занимали ключевые посты в высших эшелонах власти, науки, культуры, однако же, ничем не выдавая своей причастности к тем общим идеям, которые их всех сплачивали, и о которых читатель частично уже смог догадаться, а частично ему ещё только предстоит познакомиться с грандиозными по своей масштабности планами, которые готовились к воплощению в жизнь как раз во второе десятилетие 21-го века.

То, что когда-то начиналось из кучки подпольных интеллектуалов, мистиков и оккультистов, нынче предстало как некое государство в государстве. Причём, до поры до времени, никак не выделяющееся из последнего. Напротив, большинство питомцев югорского кружка на виду занимало крайне консервативные позиции, как это мы могли уже убедиться на примере Александра Геннадьевича Губина. Лишь несколько людей имели полное представление о том, какой мощности заряд взрывчатого вещества заложен во все сферы и круги российского общества.

Однако, автор, пожалуй, разошёлся и напустил, поди, на обывателя страху, дескать, где-то рядом, может быть, по соседству с тобой готовится какой-то фантастической силы революционный переворот, и, того и гляди, со дня на день, начнётся какая-нибудь жуткая братоубийственная гражданская война, на знавшая ещё себе равных. Охладись, читатель! Выпей стаканчик минеральной водички, да подыши медленным диафрагмальным дыханием, ибо ничего подобного решительно не предвидится. Ведь в представлении о социальных преобразованиях у обывателя создалось особое клише. В данном случае оно не работает. Никаких кровавых революций и баррикад! Как говорил Губин, «мы пойдём совсем другим путём». И для того, чтобы о том пути узнать ещё хотя бы немного, давай, дорогой читатель, воротимся к оставленным нами на время героям повести в ту минуту, когда в салоне накопилось уже более полусотни человек, и раздался звук колокольчиков. Отворилась дверь одной из комнат, которая, как потом узнал Лебедько, была кабинетом Муромцева, и на пороге её показался сам хозяин. Сие событие сопровождалось выстрелом множества бутылок шампанского, впрочем, по-видимому, в программе приёма не предполагалось каких-то общих для всех мероприятий или специально заготовленных по случаю речей, люди группировались в разных залах небольшими кучками по одному им только ведомому признаку, лишь в момент появления Муромцева все отвлеклись и в знак почтения воздели руки с бокалами кверху.

Что до Лебедька, то, признаться, хозяин дома поразил его величественной наружностью. Он был в великолепном шёлковом костюме пурпурного оттенка. Открытый взгляд, лицо мужественное, густая копна седых волос, шея сзади толстая, называемая «в три складки», словом, совершенно картинный персонаж. От голоса до малейшего телодвижения, в нём всё было властительное, повелевающее, внушавшее, если не уважение, то, по крайней мере, робость. Обойдя свои владения, и коротко кивая в ответ на многочисленные приветствия, Муромцев, наконец, вошёл и в ту залу, где находились наши знакомые. Заметив среди известных ему лиц Владислава Евгеньевича, Юрий Васильевич сделал весьма благосклонное движение головою и произнёс, обращаясь к Губину: «Добрейший Александр Геннадьевич, представьте же мне коллегу!», - «С удовольствием, Юрий Васильевич, имею честь вам представить Владислава Евгеньевича Лебедько, человека ещё вполне молодого, но уже весьма интересного для нашего общего дела», - Губин самодовольно поглаживал свою окладистую бороду.

Желая польстить старику, наш герой, расставив руки на отлёт, изумительно проворно поклонился всем корпусом. Муромцеву, как видно, понравился такой приступ. Он изрёк: «Весьма рад познакомиться! Милости прошу в мой кабинет, и, давайте, забудем всяческие ритуалы и будем общаться запросто».

Кабинет писателя поразил гостя обилием разнообразнейших гравюр, висевших то здесь, то там на стенах, стоявших на книжных полках, на письменном столе. Гравюры были весьма диковинными, изображены на них были, по-видимому, какие-то алхимические символы, по крайней мере, Лебедьку показалось, что многие из них он видел на иллюстрациях книги Карла Юнга «Психология и Алхимия». Сам кабинет был выдержан в малиновых цветах: обивка кресел, дивана, стульев была именно этого оттенка. Ковёр, занавески и портьеры перед дверями имели тот же цвет. Гость и хозяин уселись в мягкие кресла возле журнального столика, где располагались также чашки с ещё горячим кофием и вазочка с весьма изысканными печеньями. Отхлебнув кофею, Муромцев начал издалека: «Ещё годов с 60-х я тщился понять нечто необъяснимое — тот надлом человеческой истории, который случился при переносе эротики греков в имперский Рим. Это, ежели позволите так выразиться, мутация никем до тех пор не была осмыслена. Я же почуял в ней страх — колоссальнейший страх. За 56 лет правления Августа, который перестроил весь римский мир на имперский лад, произошла удивительная метаморфоза: радостная эротика греков превратилась в испуганную меланхолию римлян. Христианство явилось всего лишь следствием этой метаморфозы, но восприняло эротику в том состоянии, в каковом её сформулировали вдохновлённые принципатом Октавия Августа римские чиновники. Следующие века Империи лишь усугубляли её подавленность, а атмосфера страха до сих пор окружает нас, усиливаясь с каждым веком, и правит нашим миром».

«Экая удивительная комиссия», - думал про себя Владислав Евгеньевич: «Вон вишь, куда его занесло. А не спятил ли старик натуральнейшим образом с ума?» Хозяин, видимо, заметил замешательство гостя и поспешил его успокоить: «Вы, любезный друг, небось положительно решили, что я, дескать, по причине маразма заговорил вдруг о Греции, Риме, да эротике? Не извольте беспокоиться, умом я ещё достаточно крепок. Однако, мне придётся произвесть весьма тщательный исторический экскурс, дабы вы в полной мере смогли понять, с какой, так сказать, гидрой все мы боремся. Да-с, вы верно поняли по рассказам моих друзей, что предметом нашего крайнего общего беспокойства является то, что называется капитализмом, Матрицей, Системой, но смею вас заверить, что всё это лишь разные головы той гидры, которая сформировалась совершенно в конкретных исторических условиях чуть более двух тысяч лет назад. Мы же с вами будем называть её именно тем именем, с которого всё и началось, а конкретно Римской Империей, хотя в данном случае это не нечто географическое, а как раз то, что теснит и давит ум и сердца людские, где бы они ни находились. Помните у Шекспира, Призрак отца, рассказывая Гамлету о том, как он был убит, произносит: «Убийство из убийств, как ни бесчеловечны все убийства»? Вот так и эта структура из структур как «ни бесчеловечны» все структуры, явилась заказчиком всех возможных безобразий, происходящих ныне на Земле».

Владислав Евгеньевич, признаться, совершенно смутился, услыхав такой оборот сюжетной линии. Более всего нашего героя тревожил вопрос, какое, собственно, ему отводится во всём этом спектакле место, и зачем все его визави с разных концов подводили к одному и тому же. Сие путешественник никак вобрать в свою голову не мог, сколько ни тужился. Язык чесался, норовя тотчас же спросить Муромцева именно об этом, и только употребив всю свою волю, Лебедько решил попридержать сей вопрос до конца беседы. Старик же продолжал: «Вот я и буду потихоньку вести дело к развязке, однако же, запаситесь терпением, ибо времени нам потребуется немало, да и после моего разъяснения вам потребуется встретиться ещё с несколькими людьми, дабы уяснить все детали и тонкости. Так на чём я там, бишь, остановился?», - «Сколько я помню, вы начали с того, что когда греческая цивилизация коснулась римской, произошло нечто непоправимое, результатом чего стало погружение мира в пучину страха».

Муромцев кивнул: «Ну, так вот, начнём с вопросов достаточно частных. Знаете ли вы, чем римская любовь отличается от греческой?», - «Не имел чести сколько-нибудь исследовать этот пикантный вопрос», - «Вот вам основные черты римской любви: оргия, словесная непристойность, соседствующая с целомудрием матроны-покровительницы рода, а также покорность рабов. Римская сексуальная мораль была чрезвычайно жёсткой, уставной и особенно активной у мужчин. Римляне выказывали чрезвычайно категоричные нравы: содомия считалась добродетелью, а вот пассивность была крайне непристойною. Запрет на постыдную пассивность распространялся в Риме на всех свободных граждан любого возраста. В Греции же подобный запрет касался граждан лишь с того момента, как у них начинала расти борода, а безбородые мальчики считались пассивными и женоподобными, что было нормой. В Риме мужчина был целомудренным только в том случае, если он всегда был в сексуальном смысле только активным. Активность — вот добродетель свободного человека. Юноши были неприкосновенными — вот, что римляне противопоставили инициации ритуальным анальным сексом молодых людей взрослыми, которую утвердил греческий полис. Заметьте себе, любезный друг, что сознание греха или хотя бы виновности никогда не омрачало и не осложняло сексуальные отношения древних, какую бы форму они ни принимали. Но в Риме их подавляет страх перед потерей статуса. Пуританство затрагивает только мужественность, но отнюдь не сексуальность. Любовный акт всегда предпочтительнее воздержания, но ценность его полностью зависит от статуса объекта, утоляющего желание — это может быть матрона, куртизанка, гражданин, вольноотпущенник, раб».

Лебедько испуганно огляделся, подумав: «Уж, не говорит ли он всё это к тому, дабы потом свести всё дело к эдакой «греческой инициации»?» Однако, он не помнил, чтобы Муромцев затворял дверь на ключ или же делал какие иные приготовления. Старик же, в свою очередь, не заметив настороженности гостя, вошёл, видимо, в самый разгар своего вдохновения и вещал: «Пассивность в любви со стороны патриция считалась таким же тяжким преступлением, как любовное чувство или супружеская измена со стороны матроны. Однако, мужская активная гомосексуальность воспринималась как нечто вполне невинное. Любой гражданин мог делать всё, что пожелает, с незамужней женщиной, с наложницей, с вольноотпущенником и рабом. Мы видим, что в римском обществе одновременно существуют, с одной стороны, самые шокирующие акты содомии, а с другой — самая жесточайшая и ограниченная мораль. Добродетель означает сексуальную мощь, а мужественность, будучи долгом свободнорождённого человека, должна подтверждаться его сексуальной силой — фиаско расценивалось как позор. Чувствуете, куда я клоню?»

Гость недоумённо пожал плечами, однако, Юрий Васильевич, вероятно, принял сей жест как подтверждение своим словам: «Единственной моделью римской сексуальности является владычество, владычество властелина надо всем остальным. Насилие над тем, кто обладает низшим статусом, есть норма поведения, и вот, что важно, смотрите-ка, наслаждение ни в коем случае не должно было разделяться с объектом наслаждения, лишь тогда оно является добродетелью. Таким манером выходит, что порядочный человек — это всякий сексуально активный и абсолютно не сентиментальный мужчина. Любое наслаждение, доставленное другому, считалось рабской услугой и говорило о недостаточной мужественности, а иными словами, о бессилии. Отсюда мы имеем безжалостные наказания за проступки, которые нам кажутся незначительными, а в том обществе являлись преступлениями. С точки зрения римлян, изнасилованная девушка чиста, зато изнасилованная матрона заслуживала смерти».

Выслушав сие, Лебедько подуспокоился насчёт того, что его, по-видимому, не собираются склонять, так сказать, к содомии. Расслабившись, он даже стал проявлять интерес к теме: «Позвольте, как же обстояло в Риме дело с таким понятием, как любовь в возвышенном смысле этого слова?», - «А вот вам метафора», - сразу нашёлся хозяин, войдя в поток вдохновения, пуще прежнего: «Это Эней, несущий на плечах своего отца Анхиза. И вот, что важно, этот образ символизирует отнюдь не чувство сыновней любви, как это ошибочно толковали многие латинисты, это римское понятие «высшей связи». Оно было обязательной нормой поведения, ведущей своё начало от погребальных церемоний. Это необходимый груз на сыновних плечах. Это не взаимное, но одностороннее чувство, идущее только от сына к отцу. Как ни странно, в основополагающем мифе почитается не Венера — мать Эрота и Приапа, а позже — Энея, покровительница Рима и генеалогическая прародительница цезарей — напротив, здесь воспевается связь, идущая от сына к отцу. Эней выказывает высшее благочестие, неся на своих плечах супруга Венеры - Анхиза. Сыновнее отношение избавлено от взаимности в той же мере, в какой от неё должно быть избавлено сексуальное отношение римлянина к своему партнёру. Любовь — это неразрывная обязательная связь, что идёт от младшего к старшему. Это исключительно сыновняя любовь, которая привязывает сумерки к заре, плод к семени, взгляд — к фаллосу. И она же породила те связи клиентов с патроном, крестника с крёстным, которые затем вылились в братство священников с одной стороны, в мафиозные кланы — с другой».

«Юрий Васильевич», - перебил старика гость: «Сколько я помню, Империи предшествовала всё-таки Республика?», - Муромцев хохотнул: «Ха! Республика не могла держаться долго при подобных сексуальных нормах. Республика произошла от столкновения желания и плодовитости, столь же не совместимых, как римская Венера и любовь, как братоубийственная тирания и Совет Отцов. Точно также во время основания Рима, Ромул безжалостно убил своего брата Рема, а затем Отцы убили Ромула, провозгласив его богом на небесах, лишь бы избавиться от его царского гнёта на Земле. Однако, к этому мы ещё вернёмся, а до того ещё немного любви. Наслаждение в супружеской любви преследовало лишь одну цель — оплодотворение. Причём любовь должна идти лишь от оплодотворяемого к оплодотворяющему, то есть от верующего к Богу, от сына к отцу, от вульвы к фаллосу, и от раба к господину. Единственная верность идёт от сына к отцу, да и самая земля является «родиной» постольку один лишь фаллос является осеменителем, то есть родоначальником. Но что есть фаллос? Это обнажённое божество богов. Природа находится в неустанном оргазме. Отцы постоянно зачинают живое. Для богов процесс зачатия непрерывен, и самое божество богов — это бесконечное совокупление. И каждый миг совокупления — это цветок, который нужно срывать тот час же, ибо бог всегда пребывает в вечном мгновении, и вот тут-то начинается самое интересное, потому что это и есть тот бог, которого Август даёт своей Империи, переоценивая римский Пантеон. Это было фатальное политическое решение Августа — дать Империи двух соединённых в соитии богов — Марса и Венеру. Он сочетал отца Ромула с матерью Энея, что было совершенно невозможно, ведь до того Эней был плодом любви Анхиза и Венеры, а Ромул и Рем произошли от насилия Марса над Реей Сильвией. Август же объявил эту неправдоподобную и несовместимую пару прародителями Рима».

Дата добавления: 2015-09-06