Глава 7. Читатель, должно быть, хлебнувший изрядную долю пессимизма в предыдущих главах нашей

Читатель, должно быть, хлебнувший изрядную долю пессимизма в предыдущих главах нашей повести, нынче может оказаться на неком перепутье. В одну сторону лежит перед ним дорога, встав на которую, начнёт он напропалую чертыхаться, клясть автора на чём свет стоит, за то, что тот пустился в какое-то уже совсем непотребное сгущение красок, попахивающее «левой» пропагандой, под соусом которой, якобы разоблачается пропаганда «правая». Уходя всё далее по этой дороге, такой читатель вконец, пожалуй, перестанет сколько-нибудь доверять автору, а то, поди, и вовсе в сердцах захлопнет книгу и отшвырнёт её куда подальше. Другая дорога ведёт, пожалуй, в ту сторону, куда, было двинулся и сам Владислав Евгеньевич, преисполненный ужаса и тоски, при виде разверзнувшейся картины мировой несправедливости, фальши и какого-то циничного фарса, заполоняющего собою всю жизнь человеческую. Пошедшему по сей дороге, неминуемо встретится ещё одна развилка, которую мы рассмотрим пристальнее. Тут есть, пожалуй, три варианта. Первый — включить привычные охранительные защиты и прийти к внешне благоразумному и даже, в некотором смысле, стоическому решению, что мир, дескать, таков каков он есть, не стоит, пожалуй, излишне драматизировать, всё идёт своим чередом, кое-какую крышу над головой и кусок хлеба, покамест, никто у меня не отымает, да, пожалуй, даже некоторые свободы во всём этом бедламе у меня имеются, будь то, даже хотя бы свобода переключать пульт телевизора. Такой выбор сделает, скорее всего, человек рассудительный, чуждый разного рода крайностям, про которого собрат его, шедший до сей развилки в ту же сторону, однако, здесь решительно вставший на иную стезю, пожалуй, презрительно подумает что-нибудь в таком роде: «глупый п и нгвин робко прячет тело жирное в утёсах», сам же себя в воображении выведет эдаким буревестником, которому открылись, наконец, глаза. И вот уже помчится он, сломя голову, что называется, «на баррикады», где ему в самом скором времени крылышки-то пообломают, вернув в русло, по которому двигаются «благоразумные» люди, коих он недавно ещё обличал как трусливых «глупых п и нгвинов». Есть на той развилке и третий выбор, совсем уже, по мнению автора, никудышный, заключающийся в том, чтобы впасть в тоску, хандру, да окончательный нигилизм, и, пребывая в таковом состоянии, завалиться на диван, что называется, «мордой к стенке», да, и проклясть не только существующее мироустройство, но и самою жизнь.

Автор полагает, что ни первая, ни вторая дорога положительно не ведут ни к какому преображению: ни к внутреннему, ни к внешнему. При этом, автор имеет дерзость питать надежды, что отыщутся среди читателей и такие люди, коим повесть поспоспешествует в укреплении независимого критического мышления. Вполне возможно, что сии читатели, столкнувшись на страницах нашего повествования с горькой правдою (а сколько её предстоит узнать ещё впереди), не кинутся ни в истерику, ни, напротив, в депрессию, а также устоят от вытеснения её и возвращения в русло иллюзорного благоразумия, возьмут открывшиеся им знания на вооружение в деле преобразования как собственной жизни и гражданской позиции, так и общественного устройства, понимая при этом, что и от каждого из них последнее зависит напрямую. Именно такой читатель мил и любезен сердцу автора, именно к нему обращено и всё наше повествование. Эх, кто бы для этого на родном языке русской души нашей сумел бы нам сказать всемогущее слово «вперёд»? Кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить нас на жизнь высокую, свободную и в высшей степени сознательную? Кто смог бы скинуть удушливую паутину хитроумно навязанных человеку верований, убеждений, идеалов и целей, порабощающих его? Какими слезами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек! Но века проходят за веками, и сие всемогущее «вперёд» слышим мы порой в исковерканном звучании, исходящее из уст либо погрязшего в позорной лени сибарита, либо незрелого юноши с безумном блеском в очах. Автор тщит себя предчувствием, что ему, не сколько по причине какой-то особой избранности, сколько по горению души своей, воспламенённой роковым вопросом «Русь, что ты хочешь от меня?», удастся-таки, пусть и не громко, вымолвить это самое «вперёд», так, чтобы оно сколько-нибудь, да, было услышано.

И, понимая, что залезли мы уже в рассуждения не только абстрактно-философические, но и, в некотором роде, даже назидательные, рискнём ещё чуть продлить отвлечение от сюжета повести, дабы отразить в словах свою позицию на тот момент, когда сама повесть всё более неуклонно, переваливши за середину, движется к своей развязке. Возможно ли, чтобы автор преследовал химерическую надежду избежать трагической стороны человеческого существования? Нет, скорее желает он избежать мелодрамы, ложной трагедии, когда катастрофа приходит без всякой необходимости, когда всё могло бы произойти по-другому, если бы люди знали об этом или сделали что-то другое. Люди умирают от голода в Азии, Африке, да, и чего греха таить, в глубинках России, в то время, как в Америке и в Европе правительства накладывают штраф на крестьян, производящих слишком много — это мрачный фарс, Великий Кукольный Театр, где трупы и страдания вполне реальны, но это не имеет ничего общего с трагедией, поскольку здесь нет ничего неизбежного. Автор хочет, чтобы не было этого Кукольного Театра, чтобы было невозможно превращение людей в марионетки другими «управляющими» ими марионетками. Когда невротик в сотый раз воспроизводит один и тот же, приводящий к краху тип поведения, проецируя на себя самого и на ближних своих один и тот же тип несчастья, то помочь ему выйти из этого состояния можно, лишь устранив из его жизни гротескный фарс, но не трагедию. Нужно, наконец, дать ему возможность увидеть реальные проблемы своей жизни и содержащийся в них элемент трагедии — то, что его невроз отчасти выражает, но ещё более, маскирует[13].

Воротимся же к нашему герою, которого мы, увлёкшись высоким философским стилем, на некоторое время оставили. Впрочем, до встречи с Розовой у него было достаточно много времени, которое употребить он мог на разного рода размышления, тем более, что сама встреча была назначена на вторую половину дня.

Нельзя сказать, наверно, точно ли пробудилось во Владиславе Евгеньевиче под влиянием недавних бесед, откровений и тягостных переживаний некое гражданское чувство, даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не так чтобы толстые, однако ж, и не то чтобы тонкие, способны были в одночасье круто изменить свои помыслы от меркантильных к общечеловеческим; но при всём том, угнездилось уже в глубинах души его что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам пока не может себе толком объяснить. Лишь смутное предчувствие о том, что цели его путешествия как-то расширяются, и вот уже не только одно лишь желание овладеть Аней Муромцевой, да, заодно ещё порисоваться в глазах эзотерической российской элиты, как фигура, имеющая определённый вес в ней, но и ещё что-то неизмеримо большее и пока не находящее какого-либо словесного выражения, выдвигается постепенно на первое место. Да, ему по-прежнему, во что бы то ни стало, необходимо попасть в дом Муромцева, но уже не только ради одной только Ани и дешёвой славы, но, скорее всего, дабы причаститься Тайны Общества Югорского переулка и его столь необычных членов, Тайны, к которой он уже начал прикасаться в беседах с Берковым, Закауловым, Карамболем, Дознером и Розовой.

Как мы уже упоминали в начале этой главы, Лебедько под воздействием открывшихся ему видений и переживаний ужасающего циничного фарса человеческой ситуации (и собственного, разумеется, тоже), в настроениях своих пустился, было, по той из дорог, что ведёт либо к нижнему днищу нижнего ада, а, следовательно, к полному внутреннему опустошению, депрессии и деградации, либо к незрелым истерическим метаниям бунтаря и экстремистски настроенного революционера-одиночки. Утренний сон с образами эсэсовца и Аполлона, в этом отношении был, что называется, в руку, ибо несколько охладил как подступающую горькую тоску, так и бунтарские порывы. В целом, всё же наш герой чувствовал себя достаточно неровно, а посему решил несколько успокоиться и привести себя в чувство какой-нибудь художественной книгой. Ранее, в минуты душевных бурь и потрясений на Владислава Евгеньевича успокоительно действовали рассказы Антона Павловича Чехова. Рассудив, что и на этот раз перечитывание какого-нибудь, уже отчасти забытого, рассказа классика, поможет ему хоть сколько-нибудь уравновеситься, Лебедько решил не слоняться по городу, а усевшись в достаточно удобное кресло, находившееся в номере, включил электронную книгу, которую возил с собою, и куда закачено было множество чеховских рассказов. Пробежавшись взглядом по меню, путешественник остановился на рассказе под названием «Крыжовник». Отчасти такой выбор был продиктован тем, что последний раз наш герой читал его в юности и уже успел позабыть сюжет, с другой стороны, название казалось, в некоторой степени, гастрономическим, а потому нейтральным. И вот, что, в качестве квинтэссенции рассказа, предстало его очам:

«Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, - и все обстоит благополучно»[14].

«Ну, вот, - с горечью в голосе вслух произнёс Владислав Евгеньевич, дочитавши рассказ и разводя руками, - уже и информация начинает приходить со всех сторон в русле вновь образовавшейся доминанты. Не удивлюсь, что ежели решу, вдруг, пойти вечером в кино на фильм с каким-нибудь гламурным названием, то и там будет всё про то же!» Что же, успокоиться не удалось, оставалось уповать разве что на кулинарный талант Вероники Павловны. К чести её, скажем, что надежды сии нашего героя не подвели. Разного рода яствами Розова потчевала гостя, что называется, «от пуза», так что, когда последний отвалился от стола, то даже не мог ещё несколько времени произнести ни слова. В начале хозяйка пустила в ход разнообразные салаты и соленые груздочки, за сим шёл отварной говяжий язык в специальном соусе, состав которого Лебедько так и не разгадал, хотя доволен им остался чрезвычайно. И, наконец, хозяйка вынесла к чаю огромную стопку тончайших блинов, которую гость умудрился полностью смести, окуная блины то в сметану, то в варенье, то в мёд, а то и насыпая в блин изрядную ложку красной икры. Вероника Павловна лишь умилялась, глядя на столь здоровый аппетит. Впрочем, читатель, вероятно, догадывается, что подобный аппетит имел причину не в избытке здоровья, а как раз таки в гнетущих нашего героя переживаниях.

Дождавшись, наконец, момента, когда Владислав Евгеньевич стал способен на вразумительную речь, Розова поинтересовалась его душевным состоянием и вообще тем, как он провёл время, пока они не виделись. Путешественник, хотя на данный момент погасил путём чревоугодия свою боль, всё ж таки посетовал на неё хозяйке. Та нисколько не удивилась: «Не извольте беспокоиться, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, то, что с вами происходит отнюдь не плохо, а, напротив, даже в своём роде замечательно. Впрочем, я надеялась, что то, что я рассказываю, не явится для вас какой-либо новостью, ведь учась у Закаулова, вы не могли всех этих тем не коснуться, впрочем, видимо, всему своё время, и озарение, должное прийти ранее, случилось лишь сейчас. Умом-то мы, бывает, всё давно понимаем, а вот что касаемо переживания, то когда оно случится — сие никому не ведомо. Но вы меня порадовали, ей богу, порадовали. И сегодня я, пожалуй, дам вам пищу для новых переживаний и откровений, возможно, они также будут несколько шокирующими, но не извольте беспокоиться, сие не смертельно, всё утрясётся и разложится по полочкам, и уже через недельку вы будете в самом подходящем состоянии духа», - «Подходящем для чего?», - «Как для чего? Для встречи с теми людьми, к которым вы, собственно, и направляетесь, и которым, на ваш счёт, уж будьте уверены, я дам все надлежащие рекомендации».

У Лебедька от неожиданности отвисла челюсть, а затем ещё начался приступ икоты: «П-позвольте, а откуда вы, собственно, знаете, к кому я направляюсь? Я же об этом ещё и не говорил. И про рекомендации...», - «Ну, что же вы? Имея хоть сколько-нибудь развитую интуицию, догадаться об этом было не сложно, а, принимая в расчёт те радующие меня изменения, которые начали с вами происходить, у меня не остаётся ни тени сомнений, что вы достойны быть допущенным в тот круг, куда стремитесь, а, может быть, и ещё к таким людям, об общении с которыми и мечтать до сих пор не смели. Однако, не буду кормить вас посулами, а начну потихоньку вводить в курс тех идей, которые обобщают давешнюю тему «двойных приказаний» и приводят наше понимание человеческой ситуации, сложившейся к настоящему моменту, на новый уровень». Мы не будем описывать ни то, как гость по мановению ока очнулся от дремотного отупения, вызванного обильной пищей, ни то, какие мысли лихорадочно завертелись в его голове, ни даже то, как под действием этих мыслей заурчал его желудок, а ограничимся лишь тем, что скажем, что Владислав Евгеньевич, спустя довольно короткое время, покуда в нём происходили все эти, если можно так выразиться, переходные процессы, приготовился жадно внимать речам Вероники Павловны. Та, в свою очередь, начала со следующих фраз:

«Как вы понимаете, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, ум человеческий с древних времён томится по некоему всеохватному определению или концепции, которые могли бы дать всеобъемлющее описание многообразию явлений и форм воспринимаемого мира в максимальной полноте их взаимосвязей. Истоки стремления изложить некое единое и полное описание мира мы находим ещё у досократиков: у Гераклита, с его универсальным первоначалом огня, у Парменида, с его бытиём, заполненным мышлением, и у многих других. Эта тенденция была продолжена Платоном, неоплатониками, философией Средних веков и эпохи Возрождения, она приобрела захватывающий размах в период расцвета классической философии и, выйдя чуть ли не на победную финишную прямую на пике модернизма... неожиданно обломалась. В тот момент, когда по образному выражению Жиля Делёза и Феликса Гваттари: «мир потерял свой стержень», употреблённому ими в своей революционной книге «Капитализм и шизофрения», для интеллектуально вменяемых людей стало очевидным, что построение неких универсальных описаний — принципиально невозможно, а все предыдущие попытки найти такие универсальные описания и обобщения были связаны с тем, что несчастный человеческий ум всячески пытался обрести утешение и опору перед лицом разверзшегося хаоса, о каковом пытливые мыслители догадывались даже ещё и в прежние времена. Сейчас же вменяемый человек отдаёт себе отчёт в невозможности выразить всю потенциальную бесконечность сущности бытия в конечном индивидуальном и даже коллективном усилии познания. Иными словами, мы вынуждены признать, что живём в ситуации принципиальной нехватки информации в самых различных контекстах бытия».

На этих словах хозяйка сделала паузу. Её очи в эту минуту, казалось, исследовали самое нутро Владислава Евгеньевича. К чести последнего, надобно признать, что он так искусно был подготовлен для устремлённых к нему речей, что воспринимал их ясно, чётко и образно. Вопросов не возникало. Убедившись именно в этом, Розова пустилась в дальнейшие рассуждения: «Ежели коснуться этической стороны вопроса, то приходится принять, что нам не дано определить, являются ли какие-то события и явления отдельной жизни или жизни народа благом или не являются, руководимы ли они волею случая или же провидения. В наших силах — сделать лишь экзистенциальный выбор — доверять или же не доверять происходящему, как чему-то, превосходящему наши возможные объяснения. И это, представьте себе — именно в силу принципиальной нехватки информации. Мы принуждены отказаться от попытки найти некий услужливый самообман и принять принципиальную нестабильность и коллажность как наших восприятий, так и наших описаний». Лебедько приметил, что в этот день хозяйка стала ещё как будто прозрачнее. Ещё более было у неё мягкости в выговоре речей, осторожной умеренности в словах и выражениях, более уменья держать себя и более такта во всём. «Ну, раз такая комиссия, тут уж точно жди какого-нибудь подвоха», - подумал он про себя, вслух же выронил слов немного, но с весом, дабы оправдать мнение Розовой о нём, выказанное ею в начале разговора: «Получается, по вашим словам, что заместо поисков неких универсальных обобщений, мы переходим к многообразию отдельных контекстуальных точек зрения, кои в наступающее время и будут некой коллажной опорой нашего мировоззрения?» Веронике Павловне, как видно, понравилась сообразительность гостя. Сделавши весьма благосклонное движение головою, она сказала: «Это вы очень точно изволили понять. Но, заметьте, что, несмотря на, казалось бы, столь пессимистичный прогноз, сам риск подобного безнадёжного предприятия может стать действительной опорой, находящейся в состоянии неустойчивого равновесия. А именно таковое состояние и является единственной возможностью для хоть какого-то развития».

«А можете ли вы, почтеннейшая Вероника Павловна, привесть пример какого-нибудь уже существующего глобального обобщения, но составленного всего из нескольких слов?», - поинтересовался путешественник. «Отчего же, вот вам и весьма расхожий пример некоего глобального обобщения и претендующего на окончательную истину. Взять, например, расхожее утверждение «бог — это любовь». Возможно, бог, действительно, являет собой нечто, что можем обозначить словом «любовь». Тогда нам придётся столкнуться с тем, что в контекст этого слова входят и те нечеловеческие условия жизни, в которых существуют миллионы людей на Земле, и массовые убийства, войны, катастрофы, и многое другое, то есть расширить само понять «любовь» на множество самых противоречивых деяний, при этом сознавшись, что в большинстве случаев у нас просто не хватает вкуса, дабы оценить, что всё это — действительно любовь. С другой стороны, зачем кастрировать бога? Лишать его ярости, гнева, презрения, скуки, стыда и многого другого?»

«Как поучительно услышать эдакий пример!», - восхитился Лебедько: «Слушая вас, щупаешь, так сказать, самое ядро дела». Розова просияла: «Вот-вот. В связи с этим вы, наверное, поняли, что умение обесценивать различные глобальные обобщения, а особенно, морально-нравственные императивы о том, как должно жить, может стать одним из необходимейших навыков для освобождения духа из тисков репрессивных дискурсов».

При этих словах хозяйка поднялась с кресел, подошла к окну, в которое врывался слепящий солнечный свет, и завесила его шторой. Образовавшийся таким образом полумрак ещё более усугубил действие двух атмосфер, сошедшихся вместе в квартире Вероники Павловны: атмосфера конспиративной явки с одной стороны, и атмосфера ритуального мистического посвящения с другой. Сама Розова, воротившись к столу, явила на лице своём выражение некоего волнения, будто бы предстояло ей, действительно, открыть какую-то страшную тайну.

Немного помедлив, хозяйка дала такой оборот своей речи: «Вы, верно, много времени обсуждали с Алексеем Всеволодовичем Закауловым знаменитую триаду Реальное — Воображаемое — Символическое?» Владислав Евгеньевич многозначительно кивнул. «Тогда я не буду возвращаться к подробному её описанию, хотя и вынуждена несколько времени говорить о Символическом. Как вы уже знаете, ещё во внутриутробном развитии человек попадает под влияние речевого поля других людей, которые как-то выражают своё отношение к его появлению на свет и решительно чего-то уже ждут от него. Речь других людей — речь Другого и формирует Символическое субъекта. В результате, наше бессознательное структурировано как язык, причём именно как язык Другого, то, что мы желаем — всегда желание Другого. Отчуждение человека от своей подлинной сущности, от своего Желания, начавшееся с идентификации с зеркальным двойником в стадии Воображаемого усугубляется по мере вхождения субъекта в поле речи Другого в стадии Символического. Мы видим, что отчуждение всё более и более нарастает и даже может вызвать запоздалый протест, однако же, этот протест безнадёжен: положение ребёнка перед лицом ожидания Другого, определяется, как вам известно, метафорой «кошелёк или жизнь» - эта ситуация вынужденного выбора: субъект либо откажется от удовлетворения своего Желания, то есть отдаст «кошелёк», и тогда он сможет продолжить жизнь как член того или иного культурного сообщества, либо он не отдаст «кошелька», но тогда будет исторгнут из общественной жизни, превратившись в аутиста или психотика».

В сей ответственный момент на улице вдруг сделался неимоверный шум. Сошлось сразу несколько оглушающих звуков. Первой завыла сигнализация машины, припаркованной неподалёку от дома. Откликнулась на её призывы, присоединившись к ней, вторая, а затем даже и третья. К довершению этой машинной истерики, кричал кричмя дворовый ребятишка, получивший от матери затрещину, да ещё и визжал кобель, присев задом к земле, по поводу струи воды из шланга, которой окатил его дворник. Словом, всё голосило и верещало невыносимо. Отвлеченные всем этим содомом, хозяйка и гость принуждены были подойти к окну и, отодвинув штору, наблюдать всю картину целиком.

«Интересно», - пробормотал Лебедько, - «что это за знак для нас?», - «Помилосердствуйте, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, не уподобляйтесь наивному эзотерику, норовящему всякое явление употребить на свой счёт. Вы ведь не такой! Зачем же и в этом искать какое-то глобальное обобщение? Просто, по неведомым нам причинам, сошлось несколько громких звуков, что вовсе не обязательно имело отношение к нашей беседе. Хотя теперь, после вашего вопроса, несомненно имеет, так как олицетворяет собою то, как и рождаются всякого рода глобальные обобщения». Гость совершенно потерялся и мысленно сказал себе: «Господи, что за вздор такой несу?», вслух же произнёс: «Виноват, зарапортовался. Давайте, не будем уже больше отвлекаться. Оросите же жажду мою вразумленьем истины».

«Ну, уж вы и здесь хватили! Истина зависит от контекста и адресата», - «Именно сие и имел в виду», - «Тогда двинемся дальше», - они вновь расположились в креслах и Вероника Павловна продолжила: «Запомним важнейший вывод, к которому мы ещё вернёмся далее, - человек отказывается от своего Желания и всё более отчуждается от своей подлинности в обмен на причастность к тому или иному культурному сообществу. С этого момента у человека будут появляться всё новые и новые желания, подсказанные культурой. Знаки прорастают через нас. Другой, в свою очередь, транслирует речь других Других, и так далее. Ежели смотреть далее, мы увидим, что через нас говорят наши родители и родители их родителей. И так до Адама и Евы. Через нас говорят школьные учителя, книги, которые мы читали, дворовая компания, студенческий и рабочий коллектив, герои фильмов, сообщества, кружки, компании, секты, сквозь которые транслируются желания таких структур как медицина, юриспруденция, теология, политические партии, социальные интернет-сети, реклама и телевидение. Доминирующий же говор, находящий в нас самый непосредственный отклик, это говор той субкультуры, в которую мы оказались вписанными в обмен на своё Желание».

Розова говорила, в то время, как Лебедько не переставал дивиться тому, как умела она без педантских терминов и напыщенных выражений, передать самую душу науки, так что, казалось, и малолетнему было бы видно, на что она ему нужна. Очевидно было и то, что из наук ей была избрана только та, что способна образовать из человека гражданина земли своей. Воротимся же вновь к её речам: «В наше время мы неизбежно сталкиваемся с ещё одним ключевым вопросом. Дело в том, что до конца 20-го века культура была организована по принципу некоего стержня, некой оси, являющейся мощным центром, на периферии которого обретались незначительные ростки маргинальных субкультур. В конце же 20-го века произошло то, что мы с вами уже обсуждали в другой связи, и то, что Делёз и Гваттари назвали «мир потерял свой стержень». В данном контексте сие означает, что единая культура распалась на множество субкультур, среди которых теперь уже нельзя выделить ни центра, ни периферии. А означает это то, что нынче мы уже не можем опереться на какие-то общепринятые базовые ценности или понятие о том, что хорошо, а что дурно, что правильно, а что нет, - так как в разных субкультурах эти понятия и ценности могут носить прямо противоположный характер. Христианская культура соседствует с мусульманской, а по другую сторону с атеистической, где-то между ними скользят субкультуры националистов, фашистов, либералов, демократов, рокеров, панков, гомофобов и рядом с ними сексуальных меньшинств... Никакой общей оси, никаких общих ориентиров... Общество предельно раздроблено».

Владислав Евгеньевич горячо поддержал её мысль: «Вот-вот, всё это наглядно можно видеть, например, на любом форуме в интернете по сколько-нибудь существенным вопросам нашей жизни: политическим, религиозным, социальным, мировоззренческим, сексуальным. По любому такому вопросу мы можем отчётливо выделить отнюдь не две, а, обычно сразу несколько групп отчаянных спорщиков, готовых буквально изничтожить друг друга. Вот тут открывается нам, что их ценности принадлежат к совершенно разным, как вы метко изволили выразиться, субкультурам». Вероника Павловна оценила приведённый им пример, выразив уверенность, что со временем из него выйдет преполезнейший человек, на что тот, в свою очередь, разразился уже комплиментом в её адрес. И пошло, и поехало по кругу, так что некоторое время они, уподобившись каким-нибудь восточным купцам, славословили друг друга. Однако же, всему есть предел. Так и они, наконец, опомнились и даже рассмеялись.

Хозяйка вновь перешла на серьёзный тон: «И вот здесь-то мы попадаемся в очень серьезную ловушку. Если во времена господства одной какой-то культуры мы и находились под давлением дискурса, приписывающего нам правила, нормы и рамки того, как жить — это можно назвать дискурсом Другого, Родительскими установками, Супер Эго, нормами и кодексами поведения, морали и нравственности и тому подобное. Но они, по крайней мере, были не противоречивыми и не растаскивали нас на части. В каком-то смысле «повезло» людям, которые целиком, отождествляются с какой-либо одной субкультурой, например, оставшимися убежденными приверженцами той или иной религии, секты, политической идеологии и так далее. Хотя свою душу они променяли на членство в этой субкультуре и по существу их участь как раз не более легкая, а незавидная, так как из-за обманчивой цельности им будет чрезвычайно сложно осознать сам факт продажи души на принадлежность той или иной идеологии. Большинство же людей находится в ситуации более тяжелой, с одной стороны, но и с наличием шансов на осознание, с другой. Почему? Потому что такие люди, обладая более сложной организацией души, чем религиозные или политические фанатики, при разрушении дерева культуры на множество хаотических субкультур оказались размазанными по всем этим субкультурам, что привело к максимальному углублению невротизации, а в ряде случае и психотизации, так как от разных субкультур, к которым мы принадлежим и членство в которых крайне боимся потерять - идут совершенно противоречивые нормы поведения, правила жизни, понятия «что такое хорошо, что такое плохо». И здесь, как вы изволите видеть, мы вновь вынуждены возвратиться к теме «двойных приказаний», с тем только усугубляющим отличием, что они, в данном случае, уже не двойные, а, тройные, четверные, десятерные и так далее».

Гость был в духе неописуемом. «Ого!», - воскликнул он, - «Насколько я понял, внутри нас борются одновременно несколько субкультур, отдающих, в своей совокупности уже не два, а множество противоречивых приказаний. Ежели даже «двойное приказание» приводит к усугублению невротизации и даже психозам, то можно представить себе, в какие невыносимые условия мы поставлены, когда на нас воздействуют одновременно несколько противоречивых норм, правил, которые мы с абсолютной неизбежностью вынуждены нарушать!» Хозяйка и в этот раз осталась довольна его выводами: «Да, вы исключительно точно изволили выразиться, сказавши, что мы совершенно неизбежно нарушаем множество правил, нам навязанных. А что это означает? А означает это то, что, возможно, сами того не осознавая, мы испытываем колоссальное чувство вины. Ещё лет двадцать пять назад, при Советском Союзе также присутствовали «двойные приказания», но так как существовала главенствующая культура, то они были всего лишь «двойные», а, стало быть, и вина, вызванная их нарушением, была хоть сколько-нибудь, да, переносимой. Нынче же мы находимся под спудом вины, вдесятеро превышающей ту, что была ранее. Конечно, механизм подавления вины наработан человеком давно и проявляется он в депрессии, подавленности, невротичности и тревожности. В конце концов, наша психика выбирает «оптимальный» способ уйти от этой невыносимой ситуации в совершенную апатию и потерю чувствительности. Исходя из этого, легко понять, почему, как поёт один известный бард, в наше время «и праздниками календарь уже не радует души». Однако, если бы всё сводилось к одной лишь нечувствительности к праздникам!»

И вновь Лебедьку предстало видение, в котором несчётное количество людей опутаны были чудовищной паутиной, раскинутой социально-политическими структурами. Только на сей раз никто даже и не пытался биться, дабы вырваться из этой паутины. К своему ужасу, визионер вдруг обнаружил, что все эти существа буквальным образом расчленены на множество частей, подобно тому, как древнеегипетский бог Осирис был расчленён своим завистливым братом Сетом до той поры, пока его возлюбленная — Исида, не собрала все части в единый организм и даже сподобилась оживить его. Грядёт ли некто, обладающий такою же любовью и могуществом, как Исида, в наши дни? Ответить на сей вопрос утешительно Владислав Евгеньевич себе положительно не мог, но всё же осмелился задать вопрос: «Что же, всё столь безнадёжно? Судя по тому, что я слышу от вас, почтеннейшая Вероника Павловна, чем дальше, тем яснее становится мне чудовищные механизмы, целиком завладевшие людскими судьбами, а самая жизнь, чем дальше, тем более кажется безнадёжной и уже совершенно бессмысленной». Розова поспешила протянуть ему руку помощи: «Полноте, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, не впадайте, пожалуйста, в панику. Общая картина выглядит, действительно, ужасающе, но не всё ещё потеряно окончательно. Живёт ещё надежда, хотя и не большая, но весьма живительная, на радикальные перемены. И люди, с коими вы общаетесь и ещё будете общаться, как раз и являются проводниками той силы, которая является, пусть пока небольшим, но всё же таки противовесом существующему положению дел. Возможно, и вы, в своё время вольётесь в их ряды».

Услыхав такие речи, Лебедько изъявил всяческую готовность со своей стороны споспешествовать благородному делу теперь же, а не когда-нибудь «в своё время». На что получил ответ о том, что торопиться не следует, ибо он далеко ещё не обо всём осведомлён. Согласившись с этим на словах, внутри он долго ещё находился в состоянии кипения от предчувствия себя неким вершителем судеб человеческих, освободителем и, может быть, даже чем-то вроде мессии. И лишь, вспомнив беседу с эсэсовцем в давешнем сновидении, несколько успокоился, да, и то, как кажется автору, не очень-то и надолго. Однако, придавши физиономии своей выражение озабоченности и даже известной доли смирения, вопрошал: «Что же прикажете делать сейчас?»

Впервые с момента знакомства, Владислав Евгеньевич лицезрел перед собою Розову, пребывающую в крайней степени сосредоточенности и даже, можно сказать, строгости. Взоры её были пронзительны, а голос, хоть и сохранил былую мягкость, приобрёл нотки настоятельности: «Сейчас вам необходимо понять, что ситуация является в крайней степени критической, а, стало быть, впервые в истории человечество может начать искать сознательный выход из этого кризиса. То, что происходит в современности, с одной стороны, является крайне тягостным и, казалось бы, практически необратимым, с другой же стороны, обладает огромным ресурсом для освобождения от любого тоталитарного дискурса, от любой не только диктатуры, но и власти вообще. А, чтобы получить в свои руки инструмент для освобождения, давайте, для начала, познакомимся с типологией, так называемых, «жизненных миров». Эта типология даёт представление о том, как тот или иной человек, с определённым устройством своего внутреннего мира, переживает критические ситуации[15]. К сожалению, современные психологи почти не уделяют внимание этой схеме, которая представляется нам очень перспективной. Мы с вами сейчас прослушаем отрывок записи лекции одного известного человека, книги и лекции которого вы, вероятно, читали и слушали. Сегодня же вечером я буду говорить с ним на ваш счёт, а затем в самое ближайшее время вам предстоит с ним встретиться лично».

С этими словами Вероника Павловна подошла к компьютеру, расположившемуся на её рабочем столе, включила его и, разыскав нужный файл с аудиозаписью, запустила её. Из динамиков послышался гипнотический голос мужчины, действительно, хорошо знакомый нашему герою по многочисленным видеозаписям, а также передачам на радиостанции «Эхо Москвы», как, впрочем, и на многих других каналах СМИ. Этого человека Лебедько назначил себе для встречи под самый конец путешествия, и именно на него он делал ставки как на того, кто мог ввести его в дом Муромцева. Однако, события закружились с невероятной быстротой, и вот ему уже предлагают эту встречу буквально на днях, в то время, как ещё вчера он и понятия не имел, как он когда-нибудь к ней подступится, ибо даже Малкин здесь был бессилен. Автору следовало бы распространиться подробнее о сей замечательной во многих отношениях особе, но он предпочтёт, покамест, на сей счёт умолчать, дабы со всей пунктуальностью подойти к этому вопросу в другой раз. Меж тем, голос из динамиков вещал:

«Коротко опишем четыре типа, так называемых «жизненных миров» и соответствующие им переживания. Первым выступает у нас, «внешне легкий и внутренне простой жизненный мир». На сей стадии развития человек ещё не в состоянии сколько-нибудь дифференцировать содержание внешней и внутренней реальности, а посему внешнее кажется лёгким, а внутреннее — простым и не имеющим какой-либо структуры. Этому миру свойственна тяга к наиболее простому существованию, суть которого - стремление к сиюминутному удовлетворению любого желания, что можно обозначить метким выражением «вынь, да, положь». И неважно, каковы будут последствия удовлетворения желания, да, и реально ли само это удовлетворение. Случись, вдруг, нереально - выйдет натуральная младенческая истерика. Тип переживания здесь — гедонистический, направленный на достижение положительных и избегание отрицательных эмоциональных состояний. Понятное дело, что осуществление гедонистического переживания подчиняется сиюминутным импульсам, не учитывающим внешних и внутренних зависимостей жизни».

Розова выключила запись и прокомментировала: «Он далее будет говорить о четырёх жизненных мирах и соответствующих им переживаниях, от простого к сложному. Естественно, каждому человеку присущи все четыре типа переживаний, однако, в разных пропорциях. Люди, в которых гедонистическое переживание преобладает, в наше время фактически обречены на вымирание, если они не получат толчок в направлении следующей ступени. Но, давайте, послушаем дальше», - Вероника Павловна кликнула мышкой и вновь раздался прежний голос. Вслушиваясь в него, Владиславу Евгеньевичу представилось, что говорить таким тоном может только очень самоуверенный и, пожалуй, даже самовлюблённый человек. «Да», - подумал Лебедько: «Чувствуется, что это в некотором роде туз!» Лектор, между тем, продолжал:

«Далее у нас идет «внешне трудный и внутренне простой жизненный мир». Легко понять, что здесь человек уже вынужден видеть разнообразие внешнего мира и множество преград в нём расставленных, мешающих осуществить то или иное желание. Но внутренний мир так и остаётся простым, человек о нём даже и не задумывается. На пути осуществления желаний он видит одни только препятствия — внешние. Каждый предмет осмысляется только с точки зрения его полезности или вредности. И человеку этого мира важно адекватно отражать уже внешнюю реальность, дабы сообразно ей строить свою деятельность. Принцип реальности становится для этого мира основным принципом. Здесь мы имеем, так называемое реалистическое переживание. Это переживание исходит из того, что реальность непреодолима, борьба с ней бесполезна и, значит, нужно принять ее такой, какой она есть, покориться, смириться и внутри заданных ею границ и пределов добиться возможности хоть какого-то удовлетворения своих потребностей».

Хозяйке и здесь приспело вставить своё пояснение: «Типология сия была создана в 80-е годы 20-го века. Нынче же мы можем взглянуть на неё с высоты текущего момента и тогда мы узрим, что для людей с доминантой реалистического переживания, многообразие «двойных приказаний», исходящих из разных субкультур, совершенно непереносимо, а риск стать психотиками почти стопроцентный. Однако, чтобы этого избежать, единственный выход для них — полностью собрать себя внутри какой-нибудь отдельной субкультуры. А таких людей на данный момент большинство. И каждый из них склонен отстаивать ценности своей субкультуры, что называется, не на жизнь, а на смерть. Кстати говоря, люди этого типа часто встречаются в предельно тоталитарных субкультурах. Это всякого рода непримиримые националисты, экстремисты, религиозные или политические фанатики, или же, наоборот, наиболее упёртые атеисты, люди, отвергающие любую политику как нечто «грязное», здесь же мы найдём и одержимцев тем самым здравым смыслом, о котором я вам толковала в прошлый раз. Одним словом, люди, принуждённые ограничить себя рамками какой-нибудь узкой системы верований, и не только ограничить себя, но и защищать эту систему верований, а также пытаться всеми силами насаждать её другим», - «Дабы просто не сойти с ума, насколько я понял?», - «Совершенно верно», - Розова вновь потянулась к мышке. Лекция возобновилась:

«Итак, следующий мир, это «внутренне сложный и внешне легкий жизненный мир». В этом мире главный акт жизнедеятельности — это выбор. Каждый выбор здесь трагичен, поскольку решает дилемму между мотивами. Трагизм в том, что субъект стоит перед задачей, с одной стороны, жизненно важной, а с другой стороны, логически неразрешимой. Этот жизненный мир более высокоорганизованный, чем два предыдущие. Высший принцип сложного и легкого жизненного мира — ценность. Переживание, соответствующее данному жизненному миру — ценностное переживание. Превращения, происходящие в процессе ценностного переживания, радикально отличаются от тех, что наблюдаются в реалистическом и гедонистическом переживаниях. Здесь, ставшее невозможным жизненное отношение или какая-то потребность, не сохраняется в неизменном виде, как в гедонистическом переживании, и не изгоняется, как в реалистическом, а переосмысливается и переоценивается».

Тут уж встрял гость: «Верно ли я понял, что задача этого типа переживания — отыскание новой системы ценностей, которая придала бы бытию обновлённый смысл?», - «Пожалуй, вы достаточно точно изъяснились», - отвечала хозяйка: «Но не забывайте, что те, чья доминанта - «ценностное переживание», пребывают в очень сложной ситуации, в постоянном выборе. Сохраняя своё членство сразу в множестве субкультур, эти люди в своём безотчётном стремлении остаться на плаву и не свихнуться, массово ринулись сейчас в психологию и разного рода эзотерику, и там-то они встречаются с очень большой и серьёзной западнёй, потому что, если «двойные приказания» в области политических и социальных манипуляций ещё можно различить невооружённым взглядом, то в психологии и эзотеризме сделать это крайне сложно, поелику и та и другой генерируют на данный момент, с одной стороны наиболее жёсткие, а с другой, наименее явные «двойные приказания». Чуть позже я приведу примеры из этой области, а сейчас послушаем дальше», - и Вероника Павловна вновь запустила запись:

«И, наконец, четвертый «внутренне сложный и внешне трудный жизненный мир», для которого основой является активное созидание человеком самого себя, причем, не только в мыслях и образах, но и в практической деятельности. Здесь мы можем говорить о жизненном творчестве. Творчество и есть высший принцип данного типа жизненного мира. Основное качество, которое решительно отличает этот мир от предыдущих — это воля. Соответствующее этому миру переживание — творческое переживание. Задача этого переживания, кроме ценностной переоценки, — обеспечение возможности действовать, исходя из новой ценностной позиции, реализуя и утверждая ее, действовать в условиях, которые могут конкретно противоборствовать осуществлению этой позиции. Такое действие оказывается возможным только при достижении особого внутреннего состояния — готовности пожертвовать любым из своих мотивов. Предельная точка творческого переживания — состояние безусловной готовности к самопожертвованию, точнее, абсолютно очищенное от любых эгоистических фиксаций состояние, которое изнутри прорывает любую безвыходность и невозможность, ибо в нем получают смысл безрассудные, а на деле — единственно осмысленные в подобной ситуации действия и создается психологическая возможность подвига», - на сей возвышенной ноте запись завершилась.

«Позвольте полюбопытствовать», - Владислав Евгеньевич прервал звенящую тишину торжественной атмосферы, сотворённой пафосным окончанием лекции: «а что такое, по-вашему, подвиг, так сказать, в современном звучании этого слова?» Розова несколько времени думала, затем же изрекла следующую мысль: «В современной ситуации подвигом будет являться любое действие, которое споспешествует освобождению от чувства вины перед любым дискурсом в любой субкультуре. В пределе — разотождествление себя со всеми субкультурами, в кои мы оказались замешаны. Это очень сложная и, действительно, героическая работа. Сами посудите, ведь выход из всех субкультур грозит одиночеством и непонятостью... Но, с другой стороны, именно оно ведёт к обретению контакта с собственной сущностью. В конце концов, внешнее одиночество вполне преодолимо — можно, не испытывая вины, и не втягиваясь в ту или иную субкультуру, просто играть в видимость принадлежности к ней, не входя в неё с потрохами. А это уже авантюрная, приключенческая жилка, это путь современного номада», - «Что сие означает?», - «Номад — кочевник. Кочевник прошлого, это путешественник, не знающий осёдлости, и потому не привязанный ни к какой культуре, и везде чужой и одинокий, хоть и способный приспосабливаться к той культуре, где он временно осел, не продавая душу взамен на членство в ней. Номад же 21-го века не обязательно странствует по внешнему миру, тем более, что таковое странствие уже ни к чему не приведёт. Но он способен перемещаться между различными, зачастую противоречивыми системами ценностей, не будучи привязанным ни к одной из них, но уметь подстраиваться под ситуацию».

Глядя на хозяйку, наш герой подивился: подобно царице в день торжественного венчания своего, сияла она вся, и, казалось, будто бы лучи света исходили из лица её. Желая усилить сей эффект, Лебедько произнёс фразу, которая, по его мнению, должна была усугубить царящую в квартире атмосферу: «Мне кажется, что мир сейчас, действительно, настолько расколот, что любой поступок хоть в какой-то субкультуре будет почитаться как геройство, а, в то же время, в какой-то другой субкультуре его назовут подлостью или даже предательством. В этом мерещится мне ирония судьбы нашего времени. Продолжая мысль, я бы сказал, что не только ирония, но и перст этой самой судьбы, указующий на то, что нам, действительно, пора освобождаться от чувства вины перед любыми субкультурами, и перестать слушать кого-либо, кроме того, что древние называли Даймоном. Ведь вы помните, какой блистательный пример в этом отношении подал нам Сократ, отказавшись слушать товарищей, приготовлявших ему бегство от дурацкой и нелепой казни, и заявивший, что его Даймон велит ему всё же выпить яд? Несмотря на кажущуюся абсурдность согласия с несправедливой и нелепой казнью, Сократ тем самым, преподал всему человечеству урок, пойдя в разрез как раз таки со здравым смыслом своих сотоварищей».

Услыхав такие речи, Вероника Павловна просияла ещё пуще прежнего. На минуту создалось впечатление, будто она, подобно люстре, осветила всю свою маленькую квартиру, заполненную до того полумраком по причине задёрнутой шторы: «Вы всё более и более радуете меня, драгоценнейший Владислав Евгеньевич». Тут только она заметила, что солнце за окном уже склонилось к закату, а, стало быть, можно отодвигать штору. Покуда хозяйка выполняла сию несложную операцию, гость, воспользовавшийся перерывом в беседе, схватил какую-то огромную книгу, которая лежала рядом на табурете и давно уже привлекала его внимание, и принялся её рассматривать. Книга сия отличалась не только тем, что была издана в 1896 году, но и множеством мифологических картинок. Некоторые из них были весьма нескромными. Такого рода картинки нравятся холостякам средних лет, а иногда даже старикашкам, которые подзадоривают себя разного рода пряностями.

Признаться, наш герой устал уже от беседы. По типологии внутренних и внешних миров он совсем недавно отнёс бы себя к миру ценностному, для которого внутренние глубины были неисчерпаемы, в то время, как внешний мир являл собой нечто лёгкое и достаточно хорошо известное. В ходе же общения со всеми своими визави, Владиславу Евгеньевичу начала открываться вся сложность и даже тяжесть внешнего мира. Особенно в этом деле подсобила Вероника Павловна. Наш герой буквально не успевал переваривать информацию, от неё исходящую, открывающую ему всё новые и новые горизонты действительности. Поэтому даже перелистывание увесистой мифологической книги со знакомыми ему с детства сюжетами, как-то успокаивало его. Проницательная хозяйка, заметив утомление гостя, рекла: «Не извольте сомневаться, драгоценнейший, я вас вскоре отпущу, так как поведала вам почти всё, что поведать намеревалась. Осталось лишь несколько деталей, впрочем, весьма важных для общей картины», - «Да-да», - спохватился гость и отложил книгу: «Вы, помнится, обещали рассказать о «двойных приказаниях», коими потчуют нас современная психология и эзотеризм. Я, действительно, устал, однако, всё, что касаемо этого вопроса, выслушаю весьма охотно. Есть для всякого человека такие речи, которые ближе и родственнее ему других речей. Это я мог бы отнести ко всему, что касается критического переосмысления всякого рода психологии, ибо как многим я уже докладывал, сам я, хоть и являюсь психологом, и даже остепенённым званием профессора, но за всё то, что происходит нынче в этой области знаний, мне, признаться, стыдно».

Вероника Павловна обворожительно улыбнулась: «Всецело вас понимаю, а потому и надеюсь, что произнесённые мною речи окажутся для вас некой живительной влагой, что оросит иссохшуюся почву ваших прежних воззрений, и позволит взойти на ней росткам новых чудесных озарений. И, давайте-ка, для того, чтобы мозги немножко отдохнули, я вас чаем прежде угощу!» Гость положительно не мог протестовать против столь заманчивого предложения, и когда хозяйка ушла колдовать на кухню, веки его на минуту смежились, и в недолгую минуту пребывания в состоянии полудрёмы, внутренним взорам его предстал весьма странный персонаж: эпизодический, но тем не менее, ставший нарицательным, герой булгаковского «Собачьего сердца» Швондер в исполнении артиста Романа Карцева.

Открыв в изумлении глаза и очнувшись от дрёмы, Лебедько принялся соображать, зачем в сей момент явился ему этот образ, и что такое вообще - этот самый Швондер. Положим, в какой-то степени, его можно было бы назвать даже авантюристом, по крайней мере, человеком, который держит нос по ветру и чует, где можно ухватить некий куш. Не обязательно материальный, ведь для авантюриста важно увеличение, так сказать, градуса бытия. Владиславу Евгеньевичу очень по душе были авантюристы большого масштаба, типа Графа Калиостро, или, допустим, Остапа Бендера. На их фоне Швондер представляется совсем уж какой-то мелюзгой. Прозябал он до революции в низком накале событийности, а вот войдя в ячейку домоуправления, стал, вдруг, человеком, вокруг которого закрутилось уже достаточно много событий, то есть неким скачком он смог повысить уровень своей событийной плотности. Размышляя подобным образом, Лебедько оценил его живое качество: способность скакнуть на гребне перемен в более высокий градус бытия. Да, он достаточно груб, глуп и самодур. Конечно, то, что его играет Карцев, придаёт ему определённое обаяние, впрочем, как и всем мерзавцам, которых играли великие артисты.

Итак, Швондер, явившийся в мимолётном дремотном видении, вполне мог быть намёком на приближающийся дух приключения, дух авантюры, который начал затягивать нашего героя по мере узнавания всего того, о чём поведала ему Розова. Однако, в этой гипотезе не хватало какой-то полноты, да, и самый уровень Швондера как авантюриста, отнюдь невысок, настолько невысок, что сам Владислав Евгеньевич его по этой части, пожалуй, обскакал. Тут что-то другое. И, покуда образ управдома не успел ещё далеко убежать, Лебедько вновь закрывает глаза и тужится оживить его в своём воображении. Когда это удаётся, образу задаётся такой вопрос: «А нет ли у тебя какой-то изюминки? Не несёт ли твоё явление намёк на некий неожиданный ход?» Швондер ответствует: «От имени и по поручению жильцов нашего ЖЭКа я пришёл сказать тебе, что не надо париться! Ищи не занятые ниши, они всегда есть. Поиск незанятой ниши, вот в чём моя изюминка». Наш герой хотел, было, спросить, как это относится непосредственно к нему, но в этот самый момент в дверях явилась хозяйка с неизменным подносом, где, соседствуя с заварочным чайником и чашками, обустроилось ожерелье тарелок со всяческой подстрекающей снедью.

Автор, пожалуй, воздержится от живописания процесса поглощения принесённых хозяйкою яств, и позволит себе за то время, пока гость их улепётывает, высказать своё мнение относительно появления Швондера в воображении своего героя. И даже, написавши слово «герой», автор понимает, что ежели рассуждать начистоту, то следовало бы взять это слово в кавычки. В самом деле, что за герой Лебедько? Спас он кого? Облагодетельствовал? Совершил ратный подвиг? Явил собой хотя бы какие-то качества, достойные подражания, для воспитания грядущего поколения? Отнюдь! Проходимец и прохиндей средней руки, которому, разве что, несколько благоволит судьба, посылая встречи с людьми, щедро делящимися с ним своим богатым жизненным опытом и глубиной познаний. Такого не героем бы величать, а, скорее, анти-героем. В том смысле, что благоразумному читателю образ его поможет увидеть в себе различные несовершенства и начать с ними непримиримую борьбу. Автор полагает, что значительная часть читателей именно с этого ракурса Владислава Евгеньевича и воспринимает. Впрочем, не заведено пока в литературе называть действующее лицо анти-героем, даже если оно последний подлец и выжига. Посему, продолжая традицию, так и будем периодически называть Лебедько — наш герой. Написавши сей пассаж, автор спешит признаться, что, конечно, общей симпатии к Владиславу Евгеньевичу он не утратил, просто последний чем-то не угодил ему в последней главе. Чем же? И вот тут-то образ Швондера как раз кстати. Представший пред очами автора, Швондер в ответ на вопрос о том, чего же не хватает нашему герою, разведя руками, отвечает голосом Карцева: «Куражу маловато!» И всё становится на свои места.

Тем временем, покончив с трапезой, гость с хозяйкой вновь затевают беседу. Розова: «Вот, что я намеревалась поведать вам, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, о «двойных приказаниях» в психологических и эзотерических субкультурах, в частности, в субкультурах с запашком, так называемых гуманистической или нью-эйджевской заквасок. Социальные сети, типа Контакта и Фейсбука, пестрят разного рода цитатами, типа: «10 правил жизни от Паоло Коэльо», «5 правил Стива Джобса как стать успешным», «Как быть богатым и счастливым?», сюда же мы можем добавить многочисленные предписания о том, как быть мужественным мужчиной или женственной женщиной, и ещё множество подобной чуши. Однако, ежели всмотреться пристально, все эти благоглупости являются, отнюдь, не безобидными. Во-первых, потому что они предписывают определённые нормы поведения и жизни, не выполняя которые, ты чувствуешь себя виноватым, а далее включается в работу целая отрасль, так называемых психологических услуг, как раз таки и спекулирующих на чувстве вины, создаваемом подобными установками. Всё это побуждает человека платить за всевозможные тренинги и консультации, то есть содержать тех, кто, по сути, и создаёт это самое чувство вины за несоответствие выдвигаемым идеалам, нормам и правилам».

«Ух, ты!»,- встрепенулся Лебедько: «А я же об этом догадывался!», - Вероника Павловна кивнула, продолжая свою речь: «А, во-вторых, они не безобидны, так как внутри самой психологической и эзотерической культуры существует множество противоречивых субкультур, причём противоречия эти в глаза не бросаются, а вот человек, бегая по тренингам и семинарам разных новомодных направлений, попадает в ситуацию не только жёсткого, неявного, зомбирующего дискурса, но ещё и множества «двойных приказаний», так что самые активные адепты уже становятся глубокими невротиками и даже психотиками, для других это пока ещё перспектива, так как, следуя предписаниям одних психолого-эзотерических систем, они тут же нарушают другие. Ведь мало, кто даёт себе труд осознать, что различные направления психологии опираются подчас на совершенно разные идеологические постулаты. То же касается и литературы этого направления. Современный читатель сметает всё без разбора и критического анализа, поверхностно считая, что всё это — об одном и том же, а на деле, становясь жертвой «двойных», «тройных» и «десятерных» приказаний. Дальнейшая схема уже оговорена: колоссальные силы, уходящие на подавление чувства вины, апатия и бездеятельность, маскируемая подчас лёгкими приступами эйфории, которая тоже никак не идёт впрок. В результате, человек оказывается полностью обезоружен и отдалён от того, чтобы занять сознательную гражданскую позицию и действовать в направлении творческого преобразования реальности».

Владислав Евгеньевич искренне подивился: «Однако же, живуч человек. При таких условиях неявного, но жёсткого воздействия, обложенный, что называется, со всех сторон, умудряется ещё как-то существовать. Понятное дело, что силы на то, чтобы нейтрализовать весь этот прессинг, уходят неимоверные. Что же, почтеннейшая Вероника Павловна, я мог бы сказать, что чувствительно благодарен вам за науку, однако, любые слова будут слишком скупыми, дабы передать ту благодарность, которую я испытываю к вам и к судьбе, пославшей мне встречу с вами!»

Хозяйка даже прослезилась, прощаясь с путешественником: «Помните, что задача перед каждым из нас стоит колоссальная — возвратить всю эту силу себе, ибо она нам, ой, как ещё пригодится. Ведь энергии, которую мы вкладываем, чтобы хоть как-то свести концы с концами, её очень-очень много, её хватило бы на то, чтобы реальные чудеса творить. По сути, у нас остаётся не так уж много вариантов: можно оставаться, пока хватает сил, в неком статус-кво, платя апатией, потерей интереса к жизни, тревожностью и виной, можно, в худшем случае, пытаться изо всех сил удерживать маску «окейности», а можно и встать на путь подвига, того, о котором мы говорили выше», - помедлив минуту: «Вас ждёт Москва! Отправляйтесь туда, не теряя времени и звоните Александру Геннадьевичу Губину. В добрый путь!»

Оснащённый такого рода напутствием и несколько ошеломлённый резким поворотом сюжета, наш герой провёл вечер, прогуливаясь по живописным окрестностям города Тулы средь лугов и дубрав, чувствуя, что вместе с пьянящим воздухом наступающего лета он вдыхает совершенно новый вызов, который бросает ему самая жизнь.

Дата добавления: 2015-09-06