Глава 19. На трибунах орали, спорили, улюлюкали и свистели

На трибунах орали, спорили, улюлюкали и свистели. Гвалт стоял такой, что мне казалось, его невозможно перекричать, даже применив заклинание для усиления голоса. От этого многоголосого шума головная боль, с утра угнездившаяся в левом виске, начала разрастаться, и пришлось пить горькую дрянь, которую я старался не принимать без особой надобности — голова у меня болела регулярно, и не хотелось бы дожить до того момента, когда лекарства перестанут помогать.

Наверное, я слишком давно не был на квиддичном матче — в последние два года мне было совсем не до игр, а летом и в начале осени слишком закрутили другие дела, так что выбраться на приличный матч между командами Лиги удалось только сейчас. Честно говоря, мне бы сегодня, раз уж выдался полностью свободный от забот день, следовало отоспаться, учитывая, насколько я был занят в последнее время, однако играли “Сенненские соколы”, и я все-таки поддался соблазну.

К тому же, за исключением вчерашнего похода в оперу, за последние полторы недели я никуда не вылезал из дома, кроме как по делам (не считать же встречи с Поттером за светские развлечения, в самом деле), вежливо отказываясь от всех приглашений, и это уже начало вызывать вопросы у той же Паркинсон.

Да и потом, мне срочно нужно было чье-нибудь общество, по крайней мере, затем, чтобы хоть ненадолго отвлечься от прокручивания в голове вчерашнего разговора с Поттером, а также раздумий о том, считать ли мне себя оскорбленным и можно ли надеяться, что мы снова станем спать. Впрочем, насчет последнего я не обольщался — вчера Поттер недвусмысленно дал понять, что рассчитывать мне больше не на что.

Вот что странно. Я должен был злиться на Поттера, за то, что он такой наивный полудурок, у которого все вечно должно быть честно, морально и правильно. И за то, что он, совершенно наглым образом, вломился ко мне домой, даже не предупредив. И за то, что устроил отвратительную сцену и чуть не сломал мне запястья. И, в конце концов, за то, что истоптал грязными ботинками и ковер, и мою рубашку.

И я злился. Отчаянно и исступленно, до шипения и содранных костяшек. Только не на Поттера, а на себя.

Во-первых, за то, что не запечатал камин. Но я никогда не испытывал в этом надобности — друзей, способных прийти в любое время дня и ночи, у меня не было, а стражам порядка, если они захотят вломиться, плевать на все мои замки, так что мне никогда даже мысли не приходило поставить на камин блок.

Во-вторых, за то, что не удосужился прибраться.

В-третьих, меня злил тот факт, что, стоило только переспать с кем-то, кроме единственного и постоянного любовника — и этот любовник появился в самый неподходящий момент. Да еще и взбесился.

Очень хотелось обвинить во всем Поттера. Это было бы очень привычно. Но сердился я на самого себя. На то, что эти невозможные встречи подошли к концу — видеться с Поттером исключительно для времяпрепровождения в кровати было весьма и весьма приятно. К тому же, можно было не опасаться какого-либо шантажа с его стороны — не в интересах самого Поттера было сообщать общественности о своих сексуальных предпочтениях, так что и в этом плане он меня абсолютно устраивал.

Мерлин… никогда бы не подумал, что окажусь в такой идиотской ситуации.

Впрочем, это в моем стиле — в очередной раз сглупить, а потом расхлебывать последствия. Надеюсь, с Турниром будет по-другому.

От довольно упаднических и безрадостных мыслей я скривился. Пожалуй, привычка анализировать свои поступки и относиться к самому себе честно, без прикрас, стала самой неприятной из всех, приобретенных за последние полгода.

— Эй, Малфой, ты чего какой кислый? — услышал я простодушный вопрос, заданный, конечно же, Кормаком Маклаггеном, который обеспечил нашей небольшой компании лучшие места на сегодняшнем матче. — Не с той ноги встал?

Хотелось сказать ему что-нибудь едкое, но я в очередной раз напомнил себе, что время, когда я мог хамить всем направо и налево, давно прошло, так что пришлось ограничиться в меру вежливой, в меру неприятной улыбкой. Обычно это помогало, и собеседник без слов понимал, что у меня нет настроения беседовать, однако Маклагген никогда не отличался тактичностью и тонкостью. Впрочем, мой отец всегда считал, что шотландцы, в принципе, не знакомы с подобными вещами, и я был вполне с ним солидарен в этом вопросе.

Кормак явно ждал ответа, поэтому пришлось все же разлепить губы.

— Благодарю за заботу, — холодно сказал я. — Все в порядке. Еще раз спасибо за билеты.

Обычно мои знакомые, заслышав подобный тон, прекращали всяческие расспросы. Однако проклятого гриффиндорца не проняло и это.

Он явно хотел сказать еще что-то, и я уже мысленно призывал к себе всю свою выдержку, чтобы поддерживать максимально нейтральный тон, хотя готов был взорваться, но меня неожиданно спасла Паркинсон. Подмигнув, Панси чуть пододвинулась к Маклаггену, словно невзначай сделав неловкое движение, от которого ее юбка на несколько мгновений взметнулась вверх, открыв аккуратное колено.

— Кормак, — улыбнулась она, и я удивился тому, насколько может улыбка, даже, похоже, искренняя — видимо, вчерашний вечер у Панси завершился куда лучше моего — преобразить некрасивое лицо, смягчив и тяжелые скулы, и резкую линию носа. Даже глаза ее показались больше и выразительнее. Обычно Панси пользовалась косметикой, умело подчеркивая достоинства и скрывая недостатки лица, но сегодня она не стала краситься, и я впервые увидел, как искренние эмоции могут совершенно изменить внешность человека. Некстати вспомнился Поттер, который порой, как вчера, мог казаться пугающим, а порой, особенно без очков, беззащитным, и я моргнул, отгоняя от себя непрошеное видение. А Панси же, тем временем, совершенно не замечая моего внимательного взгляда, весело щебетала, обращаясь к Маклаггену: — Слушай, а чем эти “соколы” так знамениты? Я ужасно разбираюсь в квиддиче, на самом деле…

Кормак, мгновенно позабыв обо мне, тут же сел на свою любимую метлу — о квиддиче он мог разговаривать часами. Тем более, что мимика Паркинсон, на которую я обратил внимание, видимо, не оставила равнодушным и его — он немного неловко улыбнулся, растеряв львиную долю своей самоуверенности, и, увлеченно рассказывая, смотрел на Панси как щенок, которого поманили аппетитной косточкой.

Я же, весьма довольный тем, что от меня наконец-то отстали, сделал себе мысленную пометку отблагодарить Паркинсон и вернулся к своим мыслям. Но спокойно подумать мне, к сожалению, не удалось — через пару минут в ложу ввалились Теодор Нотт с Эдрианом Пьюси, уже слегка нетрезвые и потому необычно шумные, пришлось здороваться и обмениваться с ними незначительными фразами, а затем прозвучал звучный сигнал и на поле показались игроки.

“Сенненские соколы” и “Стоунхейвенские сороки”. Темное серебро с жемчужной оторочкой и антрацитово-черная ночь, разбавленная снежной белизной. Грубая, жесткая сила против ловкости и проворства.

Стоило только игрокам обеих команд вылететь на поле и замереть друг напротив друга, как я разом позабыл и о Поттере, и о Паркинсон, и о самоконтроле, и вообще обо всем на свете, жадно подавшись вперед и вцепившись руками в край ложи. Это было очень эмоционально и очень по-детски, но я даже не пытался с собой справиться — боггарт со всеми проблемами и правилами.

Сердце глухо стучало, когда я рассматривал форму игроков, их посадку на метлах, манеру держаться, безошибочно определяя, кто какое место занимает в команде — я следил за новостями в мире квиддича только краем глаза, проглядывая заметки в газете, и не помнил по фамилиям обновленный состав “Сенненских соколов”, но наметанный глаз замечал мельчайшие детали. Вот этот, крайний слева, точно вратарь, загонщиков определить нетрудно… а тонкий, хрупкий, по-девчоночьи сложенный паренек, чье жесткое лицо с хищным цепким взглядом только что крупным планом отразили зачарованные полотнища — определенно, ловец.

Глядя на то, как пожимают друг другу руки капитаны команд, как спортсмены занимают свои места, а судья выпускает мячи, я словно вернулся на несколько лет назад, в лето перед пятым курсом. Мне будто снова было пятнадцать, мы с отцом сидели в лучшей ложе на Эдинбургском стадионе и смотрели игру “соколов”, которые встречались, кажется, с “гарпиями”. Игроки тогда — все, кроме трех, — были другими, с тех пор состав команды почти полностью обновился, прежнего ловца и вовсе, вроде бы, убили во время войны, — и это был последний матч Лиги, на котором я присутствовал.

Казалось, с того солнечного дня прошла целая вечность. Что стадион, залитый косыми лучами заходящего солнца, и вовсе никогда не существовал, а пятнадцатилетний мальчишка, с восторгом следивший за каждым маневром игроков, канул в небытие. Прошло три года, а чудилось, будто целая жизнь, и мне казалось, что никогда я уже не испытаю детского восторга, присущего даже сыновьям Пожирателей смерти. За последние годы я вообще позабыл, что такое чистая радость — не от пакостничества, не от отступившей угрозы смерти, а просто потому, что тебе пятнадцать, впереди нераспечатанным подарком лежит жизнь, а ты с отцом пришел на игру любимой команды.

Я похоронил это в себе, запечатал цепями и повесил замок, научился контролировать свои эмоции, анализировать поступки, вести себя, как подобает наследнику древнего рода, оставшемуся в одиночестве — но сейчас все вырвалось наружу, лавиной, неукротимым горным потоком, сметая, смывая всю горечь коротких военных лет.

Наверное, нельзя вырастать слишком быстро. Нельзя в шестнадцать лет, разом, одним волевым усилием пытаться убить в себе ребенка, доказывая всем вокруг, что ты уже большой и сильный. Это выльется потом — может, через пару лет, а может, через половину жизни.

У меня — сейчас.

А кого-то, как Дамблдора, такие прорывы могут настигать и в старости — я читал книгу Скитер и знал, что ему тоже пришлось повзрослеть очень рано, хоть и совсем по другим причинам, гораздо более благородным, чем мои. Может быть, именно поэтому бывший директор так любил сладости и поощрял поттеровские авантюры.

Впрочем, какое мне дело до Дамблдора…

Тем более, квиддичный матч — не время и не место для псевдофилософии и самоанализа.

Особенно когда игра так чертовски хороша.

Я всю жизнь болел за “Сенненских соколов” — мне импонировал их стиль игры, жесткий, бескомпромиссный, безжалостный. Такой же, каким всегда славилась сборная Слизерина. Да и девиз их мне весьма и весьма нравился, по крайней мере, первая его часть.

“Давайте побеждать”, — звучно и сильно. Против продолжения, в котором предлагалось, по крайней мере, проломить кому-нибудь голову, я тоже ничего не имел.

“Соколы” были сильной командой. Конечно, кубок они брали далеко не так часто, как их сегодняшние соперники, “сороки”, но ничто не могло заставить меня сменить фаворитов.

Хотя нельзя не признать, игрой “сорок” тоже можно было только восхищаться — настолько точны, быстры и выверены были всех их движения. Безупречная тактика, полное отсутствие эмоциональности, только опыт, упорство и скорость.

Игра, судя по моим часам, длилась уже второй час, а счет до сих пор был равен. От сегодняшнего матча зависел выход в финал Лиги, и потому, неудивительно, что ни одна из команд не желала уступать. Будь это товарищеская встреча, вполне вероятно, что кто-нибудь рано или поздно сдался бы, но игра за право обладания званием чемпионов заставляла спортсменов играть на пределе своих возможностей.

Я огляделся. Нотт и Пьюси, похожие на молодых котов, сидящих в засаде, неотрывно следили за полем, глаза Маклаггена горели огнем, и даже Паркинсон, всегда относившаяся к квиддичу довольно прохладно, если только дело не касалось чисто теоретического разбора игровых тактик, с явным интересом наблюдала за спортсменами. Впрочем, Паркинсон, скорее всего, получала удовольствие от созерцания четырнадцати прекрасно сложенных мужчин, чем от матча — и я не мог не признать, что, пожалуй, вполне могу ее понять.

К третьему часу я охрип. Всеобщее безумие, охватившее трибуны, не обошло и нашу ложу, а в смеси с парой глотков коньяка из фляжки, щедро протянутой Пьюси, и вовсе привело к тому, что я кричал что-то одобрительное, когда “соколы” забивали очередной мяч или отражали атаку на свои ворота, и ругался, стоило только “сорокам” обойти вражеского вратаря.

Но, к сожалению, “соколы” все же проиграли. Ловец “сорок”, тощий и угловатый, удивительно напомнивший мне Поттера в школьные годы, опередил “сокола” на какую-то секунду, успев выдернуть снитч буквально у того из-под носа.

Странно, но я даже не был расстроен. Выходя из здания стадиона, с саднящим горлом и больной головой, которая, по ощущениям, должна была вот-вот разорваться на части, я чувствовал самую настоящую эйфорию. Назвать эти эмоции счастьем было бы слишком громко, но вот эйфория, сравнимая по силе разве что с оргазмом, завладела всем сознанием, и я готов был расцеловать Маклаггена за билеты, хоть и хотел его убить перед началом матча.

Сам того не зная, гриффиндорский медведь дал мне то, в чем я нуждался. То, что позволило почувствовать себя по-прежнему живым, хоть на несколько часов, пока длилась игра, вырваться из липкой паутины, опутывавшей по рукам и ногам. А также позабыть о своих ошибках и перестать изводить себя мыслями, от которых все равно не было никакого прока.

Подумать о ситуации с Поттером можно и позже — завтра, например. Или послезавтра. Когда пройдет время, эмоции схлынут, и я снова смогу мыслить отстраненно и трезво.

* * *

Через несколько дней я понял, что, наверное, никогда уже не смогу думать о Поттере совсем бесстрастно. Первоначальная злость на себя у меня прошла — в конце концов, я всегда обладал удивительной и практичной способностью отпускать себе грехи, — но мысли остались. В том числе мысли о том, что мне вовсе не хотелось все так заканчивать.

Я по-прежнему хотел Поттера. Может быть, уже не так сильно, как в начале осени, однако желание все равно присутствовало и уходить никуда не собиралось. Может быть, конечно, все дело было в однообразии или скуке, об этом я не задумывался.

С Поттером было удобно. Мы знали друг друга половину жизни, столько же враждовали, и хотя бы поэтому не боялись выглядеть нелепо. Он видел меня в личине хорька, я его — трясущимся от страха перед дементорами, а уж сколько раз мы выясняли отношения, не счесть вовсе. Иногда казалось, что мы, привыкшие за много лет постоянно прислушиваться и присматриваться, понимаем друг друга не то что с полуслова — с вскользь брошенного взгляда. В постели это было просто незаменимо — чувствовать друг друга, предугадывать реакции и предвосхищать желания.

Как бы это ни было смешно, после Поттера все остальные любовники казались мне тупыми и непонятливыми. Не то чтобы их было много — всего лишь двое, — но этих экспериментов хватило, чтобы всерьез задуматься о том, а не поговорить ли мне с Поттером.

В конце концов, он от меня сбежал, устроив сцену ревности — имею я теперь право хотя бы разъяснить свою позицию?

Сначала я убеждал себя в том, что это глупая затея, и Поттер бросит в меня проклятием, стоит только возникнуть у него на пороге.

Затем я пришел к выводу, что Малфои никогда и не перед кем еще не извинялись, не считая, разве что, Волдеморта, но Темного Лорда вполне можно было списать на ошибки юности, а извинения перед Поттером больше походили на унижение. Тем более, что я по-прежнему считал себя ни в чем не виноватым. Не моя вина, что мы с Поттером не сошлись во взглядах.

К концу недели я попытался заняться сексом с еще одним симпатичным мальчишкой, но в итоге понял, что понапрасну трачу время. Позвонил Панси — но она, как оказалось, уже нашла себе какого-то кавалера, так что мне осталось только скрежетнуть зубами и помогать себе самому.

Вечером воскресенья я отослал Поттеру сову с запиской о том, что нужно поговорить, выждал для приличия час, ответа, конечно же, не получил и нагло отправился к нему в гости, очень надеясь, что застану его в одиночестве, а не с любовником или любовницей.

Мне повезло. Камин был открыт, что я уже расценил, как хороший знак, а Поттер обнаружился сразу же, стоило мне выйти в комнату, оказавшуюся кабинетом.

Он сидел за письменным столом и задумчиво вертел в руках мою записку. Услышав шум, поднял на меня глаза, подслеповато щурясь даже в очках, и я невольно вздрогнул, столкнувшись с ним взглядом.

Мы не виделись всего лишь неделю — но за эту неделю Поттер умудрился так измениться, что я не знал, стоит ли мне начинать разговор, или лучше будет сразу убраться восвояси тем же путем, что и пришел. Взгляд стал тверже, линия губ смерзлась в горьковатой полуулыбке, а на лице с едва наметившимися тенями под глазами отпечаталась тяжелая усталость.

— Малфой, — негромко сказал он, и мне показалось, что сейчас маска дрогнет, рассыплется в пыль, а под ней обнаружится лицо того Гарри Поттера, которого я знал. Она и правда дрогнула, поплыла, в уголках глаз наметились морщинки, которые возникают лишь от искренней улыбки, но Поттер моргнул, и лицо снова застыло. Надо же, как он быстро научился себя держать. — Какими судьбами? Можешь присесть, я не собираюсь швыряться заклинаниями или устраивать тебе истерики, не беспокойся.

Мне очень не нравился его тон. Поттер говорил ровно, спокойно, без эмоций, не обвиняя и не повышая голоса, но я отчего-то чувствовал себя нашкодившим котенком.

Я опустился в кресло и непроизвольно скрестил руки на груди, будто это могло оградить меня от давящего взгляда собеседника. Поттер молчал, явно ожидая каких-то реплик, а я сидел, как дурак, и все заготовленные слова разом испарились из головы. Одно я знал точно — извиняться не стану. Ни за что.

— Я хотел поговорить об… инциденте.

— Красивое слово, — кивнул он. — Мне казалось, мы еще неделю назад полностью друг друга поняли, разве нет?

— В том-то и дело, Поттер, — вздохнул я. — Что мы друг друга не поняли. Даже не надейся, я не стану извиняться. Ну… разве только за то, что не обговорил с тобой все детали заранее. Но я не мог подумать, что для тебя так важно… постоянство.

— Если ты пришел, чтобы удостовериться, не злюсь ли я на тебя — я не злюсь, Малфой. Уже нет. Можем назвать случившееся досадным недоразумением. Мы друг друга не поняли, но все прояснилось, и не думаю, что тут стоит еще что-то обсуждать. Так что не переживай, я не стану бросаться на тебя с кулаками при встрече. Если это все, я бы хотел…

— Вообще-то, — прервал я его, не зная, как разговаривать с этим неизвестным мне Гарри Поттером, — я пришел не за этим. Вернее, — поправился я, когда брови Поттера взметнулись вверх, — не только за этим. Тебе ведь нравилось то, что между нами было?

— Какие осторожные формулировки, — усмехнулся он. — Мне кажется, нет смысла отрицать очевидное. Я не женщина, Малфой, я не умею симулировать оргазм.

Мерлин, когда он успел так измениться?! Когда чуть смущающийся, неопытный, эмоциональный и импульсивный Поттер превратился в этого каменного истукана с тщательно выверенными интонациями и фразами, бьющими точно в цель? Когда мы, пикси меня раздери, успели поменяться местами? Еще немного — и я под этим взглядом начну путаться в словах, заикаться и нести всякую чушь.

— Так вот, — я все-таки не позволил голосу дрогнуть. — Если тебе понравилось… и если ты все еще никого не нашел, я бы хотел сделать предложение, — прозвучало очень двусмысленно, но, надеюсь, Поттер не решит, будто я решил на нем жениться. — Если для тебя так важно быть… — я проглотил свою гордость и выговорил, подавив желание сбежать, — единственным любовником, я не имею ничего против. И предлагаю возобновить встречи.

— Зачем тебе это?

— Не одному тебе понравилось, — буркнул я прямолинейно. Поттер хмыкнул. — Ну так что?

— Я польщен великой жертвой Драко Малфоя во имя секса без обязательств. Если это все, что ты хотел мне сказать, то вынужден попрощаться.

До меня не сразу дошел смысл его слов. Я посмотрел на Поттера, ожидая продолжения, и осторожно поинтересовался, когда его не последовало:

— Это отказ?

— Да, Малфой, — он прикрыл глаза. — Предвосхищая твой следующий вопрос отвечу, хоть и не очень хочу — нет, я никого не нашел.

— Тогда почему? — тупо переспросил я, не совсем вникая в логику Гарри Поттера.

— Черт, Драко, почему я должен оправдываться? — он потер лоб, помассировал виски и, противореча своим же словам, начал говорить, по-прежнему негромко, спокойно и размеренно. — Ты знаешь, я в прошлое воскресенье действительно чуть тебя не убил. Разозлился, психанул, хорошо, шею не свернул. Поначалу я, и правда, тебя сволочью считал. Хорьком, который мной воспользовался для удовлетворения своих целей. Потом я, правда, вспомнил, что было в первую ночь… что я сам настоял. Да и потом… ты отлично трахаешься, Малфой… не то чтобы мне есть, с кем сравнивать, у меня все-таки были только девушки, но об этом я, знаешь ли, не жалею. Любовник из тебя вышел прекрасный.

— И в чем же тогда дело, Поттер? — чувствуя, как меня начинает захлестывать холодное бешенство, поинтересовался я.

— Смешно, но я чуть сам к тебе мириться не побежал, — словно не услышав моего вопроса, невпопад ответил Поттер. — Подумал, что, в самом деле, никто не виноват, просто ситуация дурацкая возникла… Но не побежал. Сдержался. Подумал, взвесил все… М-м-м… — он замялся, то ли подбирая слова, то ли собираясь с мыслями, и я понял, что он хочет сказать, еще до того, как Поттер продолжил: — Все-таки, Драко… я осознал, что мне не это нужно. Что эти встречи, конечно, были хороши, но я не хочу этого. Не хочу встреч только для того, чтобы снять напряжение и разбежаться. Это не для меня. Серьезные отношения мне, конечно, вряд ли нужны. Но и такие — тоже. А ты…

— Дать тебе этого не способен, — спокойно закончил я за него фразу. Поттер открыл глаза, удивленно на меня посмотрел и медленно кивнул.

Я вздохнул. Что ж. Я попытался.

— Хорошо, я понял, — кивнув в ответ Поттеру, я поднялся. — Надо ли говорить, чтобы ты никому не рассказывал…

— Малфой… — закатил глаза Поттер. — Не держи меня совсем за идиота.

— Отлично. Я тебя понял.

— Ты что, обиделся? — сквозь наносное безразличие на секунду все-таки пробился прежний Поттер, бестактный и прямолинейный.

Я, уже подошедший было к камину, обернулся и покрутил пальцем у виска.

А затем зачерпнул горсть дымолетного порошка и, вступив в зеленое пламя, четко произнес свой домашний адрес.

Отлично. Превосходно. Просто замечательно. За две недели Гарри, мать его, Поттеру, удалось сделать то, чего не удавалось никому и никогда — бросить меня. Дважды.

Глава опубликована: 29.12.2012

Дата добавления: 2015-09-06