Франкфурт-на-Майне, воскресенье, день

Малгожата,

завидую тебе. Мне тоже после плодотворно прове­денного дня хотелось бы вернуться в тишину апарта­ментов в «Кемпински Гранд-отеле» в Хайлигендамме. Это не просто культовый — в мировом масштабе — отель (получивший особую известность после истори­ческого саммита лидеров государств «Большой Вось­мерки» в 2007 году), это прежде всего отель с неза­бываемым очарованием. В моей заполненной служеб­ными командировками жизни я спал, иногда, работая, проводил бессонные ночи или просто задерживался, по самым грубым подсчетам, приблизительно в ты­сяче отелей на четырех континентах. И только в не­которых из них мне хотелось бы остаться подольше. «Кемпински Гранд-отель» в Хайлигендамме был од­ним из них. Когда-то я провел там четыре дня и че­тыре ночи во время какой-то научной конференции, в которой принимал участие. Сегодня я не вспомню даже названия доклада, с которым тогда выступал, но зато прекрасно помню безукоризненную белизну ше­сти классических зданий отеля, тишину окружающе­го его леса и успокаивающий шум волн Балтийско­го моря, которое начиналось сразу за окном. Помню, что все четыре дня я ставил будильник на раннее утро и вставал, чтобы босиком побродить по пляжу или провести время на пирсе (очень похожем на тот, что перед нашим, к сожалению запущенным, сопотским «Гранд-отелем»). И тогда я чувствовал в точности то же, что и ты: что жизнь может быть прекрасной и что иногда мы можем вкусить невероятной тишины и спокойствия. Тогда мне было безразлично (правда, я об этом, наверное, не знал), что это результат взаи­модействия морфина, допамина и серотонина в моем мозгу. Я ощущал своего рода блаженство. Единствен­ное, что мне досаждало в такие моменты (когда это блаженство проходило), так это то, что я здесь один. Мне не хотелось быть там одному. Очень не хотелось. Мне хотелось смотреть на эту красоту двумя парами глаз. Тогда человек видит гораздо больше деталей и гораздо больше прекрасного. Особенно если эта вто­рая пара глаз принадлежит кому-то из самых близких. Сегодня мне досадно, что так часто я оказываюсь во многих местах один...

Как отца двух зачатых обычным способом дочерей, метод оплодотворения in vitro меня волнует в меньшей степени, чем непосредственно заинтересованных в нем. Я дружу с одной такой парой «непосредственно заин­тересованных». Вот уже три года они хотят иметь ре­бенка, но по разным причинам не могут. Для них это личная трагедия. Они не называют это так, но из их речей я сам делаю такой вывод. Не проходит ни одной встречи, чтобы они не затронули этой темы. Это поль­ская пара, вот уже много лет живущая в Германии, так что польские заморочки на тему in vitro их, к счастью, не касаются[66]. К счастью, потому, что, как у пары, офи­циально не зарегистрировавшей свой брачный союз, у них в Польше не было бы на это шансов. Я знаю их решимость, так что подозреваю, что в случае необхо­димости они поехали бы на два дня в Данию и в те­чение нескольких часов зарегистрировали бы брак. Да­ния в этом отношении слегка напоминает Лас-Вегас. Но здесь, в Германии, они не обязаны. Поедут, только когда у них родится ребенок. Через два месяца один немецкий врач займется зачатием их первого ребенка методом in vitro. И к тому же немецкая больничная касса покроет существенную часть расходов, связан­ных с этой процедурой.

Как человек, я радуюсь вместе с ними, что у них есть такая возможность. С другой стороны, как уче­ный, я порой весьма скептически смотрю на in vitro. Многие относятся к этому как ко все еще продолжа­ющемуся научному эксперименту, но, ссылаясь на так называемую свободу науки, слишком, по-моему, увле­каются экспериментами. Грубо нарушают определен­ные табу и дают таким образом весомые аргументы противникам in vitro. Например, благодаря тем, что ра­ботают в университете Ньюкасла в Великобритании. Научный коллектив под руководством доктора Патри­ка Чиннери создал недавно (февраль 2008 года) эмб­рион, у которого две матери и один отец. Чиннери с товарищами заменили методами молекулярной инже­нерии в оплодотворенной методом in vitro яйцеклетке часть ДНК основной, если можно так сказать, матери фрагментами ДНК другой женщины. Таким образом, у эмбриона стало две матери и один отец. «Заменен­ная» часть очень важна для человека и касается ми­тохондрий (находящихся в клеточной плазме), кото­рые, коротко говоря, являются фабрикой химической энергии для каждой клетки. Повреждение митохонд­рий в клетке вызывает серьезные заболевания тех ор­ганов, которым требуется соответствующее количество энергии. В особенности это касается тех органов, ко­торые испытывают постоянный энергетический голод: мозга, печени или мышц. Отдельная клетка содержит от нескольких до нескольких тысяч митохондрий. Их можно образно представить как лилии, плавающие в пруду. Пруд — клеточная плазма. Посреди пруда на­ходится окруженное собственной пленкой ядро клетки с нитями хромосом — генетическим планом нашей бу­дущей личности и нашего внешнего вида.

У коллектива ученых из британского Ньюкасла благородная цель: уже на эмбриональной стадии заме­нить поврежденные митохондрии на здоровые, чтобы в будущем избежать этих болезней. В ожидании нападок со стороны критиков Чиннери решительно подчерки­вает, что это «чисто техническая замена». Поскольку наследование внешних и личностных черт касается не митохондрий, находящихся в клеточной плазме, а лишь клеточного ядра, погруженного в эту плазму, то, как подчеркивают на каждом шагу ученые из Ньюкасла, эмбрион (а значит, и рождающийся из него человек) не унаследует ничего (в смысле внешности и личност­ных качеств, специально повторяю здесь в который уж раз!) от второй матери. Все только от первой. Кроме, естественно, митохондрий. У митохондрий есть собст­венный геном. Геном митохондрий небольшой: он ко­дирует до нескольких десятков белков. Но ни один из этих белков не оказывает влияния на внешность или личностные качества будущего человека. Так неустанно твердит и успокаивает научный (и не только научный) мир доктор Чиннери из Ньюкасла. При этом он ссы­лается на общее состояние (своего) знания на текущий момент.

Чтобы успокоить тех, кто встревожился «невни­манием» к единственному отцу в данной конфигурации 2 + 1, отвечаю: митохондриями в семени отца (так у всех млекопитающих) никто не занимается, потому что они — в силу хитроумного биохимического механиз­ма — отбрасываются при оплодотворении и не играют никакой роли в судьбе эмбриона (весь, если можно так выразиться, генератор энергии для будущих клеток че­ловек наследует исключительно по матери; этот меха­низм присущ млекопитающим, а вот насекомым уже нет). Митохондрии мы наследуем исключительно по материнской линии.

Когда я читаю и размышляю об эксперименте «две митохондриевые матери и один отец», я прекрасно по­нимаю его светлые и, несомненно, милосердные цели. Избавить от болезней человека еще до его рождения. С другой стороны, не могу не заметить, что такие экс­перименты дают генетически модифицированных де­тей. И чем-то неприятным начинает здесь попахивать, типа евгеники, предполагающей сознательное манипулирование генами. И если меня это не раздражает, ко­гда речь идет о помидорах, рисе или клубнике, то на­чинает раздражать безумно, когда речь заходит о чело­веке. Хорошо было бы, если бы люди могли рождаться в том числе и с помощью методода in vitro, но чтобы это были люди, «построенные» исключительно из ге­нов своих родителей, а не с помощью пипетки биоло­га-экспериментатора. Не могу, да и не хочу доверять ни его знанию (нынешнему знанию), ни тем более его пресловутой умелой руке...

Сердечный привет,

ЯЛ, Франкфурт-на-Майне

Дата добавления: 2015-10-13