В поезде Франкфурт -на -Майне —Амстердам, четверг

Малгожата,

такое сейчас прекрасное (а кое-кто, наверное, ска­жет, что жестокое и полное насилия) время, что мож­но получить мейл в поезде, прочесть его под стук вагонных колес (поезд до Амстердама, на котором я еду, на отдельных участках развивает скорость свыше 300 км/час; в рекламных целях скорость показывают на световом табло) и ответить на него. При этом мож­но попивать вино, принесенное проводницей. Я вни­мательно прочел твой мейл и, пользуясь тем, что я не за рулем, пью вино. До этого я успел позвонить од­ной женщине по имени Мария. Возникла такая необ­ходимость (но об этом позже). Я решил, что отправлю ответ сразу, как только пересеку границу Германии и Голландии. Наверняка я не замечу точно момента пересечения. Этот момент можно определить лишь по языку реклам за окнами поезда, например рекламы женского белья. И белье будет то же, и девушки на рекламах точно такие же, только язык этих реклам будет другим. Глобализация смела границы значи­тельно раньше, чем это сделало шенгенское соглашение. Однако стоило жить, чтобы дождаться этого соглашения. И времена теперь прекрасные еще и по­тому, что не надо — и даже если захочешь, не получится — замечать в разных частях Европы нечто столь несущественное, как границы.

Этот факт наших прекрасных времен радует меня в тысячу раз больше, чем отсутствие границ в глобаль­ной электронной деревне, в Интернете. Наверное, это из-за моего пожилого возраста и из-за травмы памяти. Потому что сидит в ней гвоздем одно воспоминание и никак его не вытащить. Я никогда не забуду середину ночи на границе ГДР и ФРГ летом 1987 года. Никогда не забуду расстегнутого мундира и красного от выпив­ки лица (как литератор, я должен был бы употребить вместо слова «лицо» слово «морда», но не получается у меня, я никогда не ставлю крест на человеке после единственной встречи) пограничника из ГДР, который на чужом тогда для меня языке кричал на меня, на мою беременную жену и нашу спящую на заднем си­денье машины четырехлетнюю дочку Иоасю. По мне­нию пограничника, мы выходили из выбранного для контроля автомобиля «слишком медленно». И к то­му же Иоася начала плакать, как это водится у де­тей, которых грубо будят. У меня сжимались кулаки, ноя выдавил из себя лишь одетое в салонную вежли­вость выражение протеста по-английски (и никаких там «fuck уоu», боже сохрани), за что «в наказание» мыпросидели больше пяти часов на границе. Я тогда несмог ответить моей дочке на простой вопрос: «Папа, апочему мы не едем дальше?» То есть я смог бы, номне пришлось бы начать с Ялты. Четырехлетнему ребенку о Ялте?! Я соврал, что «мы ждем, пока не станет светло». Оказалось, что соврал я некоторым об­разом очень ловко. Когда начало светать, пограничник подошел к моей машине и, ничего не говоря, демон­стративно бросил на капот три наших паспорта. Может, потому сегодня, когда можно уже не замечать гра­ниц, при каждом ее пересечении я чувствую торжест­венное биение сердца. А того пограничника из ГДР я никогда не забуду. Интересно, что он чувствует сегод­ня, когда сам пересекает границу? Наверное, все-таки он понимал, что служит неправому делу?

Ладно. Хватит пока о границах. Как-то ностальги­чески расклеился я за границей Германии и Голлан­дии. Вернемся к одиночкам из твоего письма... Знаю одну. Совсем недавно разговаривал с ней. Мы по­знакомились в Слупске, когда я был преподавателем, а она — студенткой. Не моей. Она обучалась на дру­гом потоке. Ей двадцать пять лет, она образованна, имеет степень магистра, как и ты. Она привлекатель­на, умна, трудолюбива, начитанна, хорошо знает анг­лийский, говорит по-немецки, учит испанский, а вече­рами, после работы, посещает компьютерные курсы. Я, если можно так сказать, «перевел» фразу из твое­го письма, цитату журналистки (об одиночках), сле­дующим образом: «Они богаты, независимы и образо­ванны, и поэтому им нет нужды спешить под венец». К Марии — так зовут мою одиночку — подходит только один эпитет. Она образованна. Остальное — не о ней. У меня все больше складывается впечатление, что многие журналистки подвержены какой-то опас­ной оптической аберрации и смотрят на мир через варшавские розовые очки. Мария очень даже обра­зованна. И в этом варшавская журналистка не оши­бается. Во всем остальном она замыкается в кругу специфической «варшавской» тусовки (это может быть и Познань, и Вроцлав, и Краков, это лишь мысленная аббревиатура) и, замороченная этой реальностью, на­чинает нести бред. Мария — учительница. Ее работа требует от нее мыслительной деятельности. Так же как и твоя работа, и работа той журналистки. Кроме того, она бедна и очень зависима. От матери, которая вынуждена посылать ей деньги, чтобы та могла запла­тить за съемную комнатку в панельном доме; от ди­ректора школы, который стращает ее непродлением контракта, потому что «вполне возможно, что па­ни X выйдет из отпуска»; от какого-то банка, в котором она брала кредит, чтобы купить себе ноутбук. Но в то же время Мария очень независимая одиночка, она знает себе цену. Впрочем, она с превеликим удо­вольствием стала бы «зависимой» от мужчины, даже от такого, который «кухню мамы предпочитает япон­ским суши». Суши она не ест, потому что они для нее пока слишком дороги. Одна порция суши — это одна книга, даже в дорогом МПиК, а кухне «его мамы» можно научиться очень быстро. Достаточно несколь­ких телефонных звонков и нескольких визитов. Он мог бы даже быть футбольным болельщиком, а она ходила бы с ним на все матчи. Ей не нужен «безуп­речно белый диван из алькантары». Она даже не зна­ет, что такое алькантара (признаюсь тебе, что я также не знаю и что мне даже не хочется искать это слово в Интернете). Если бы она выиграла в каком-нибудь SMS-конкурсе диван из алькантары, она немедленно продала бы его на Allegro[57]. Я предпочел бы простой диван из ИКЕИ. Скинулись бы на него вместе. На нем (на диване) тоже может быть приятно и уютно. Это лучше подходит к ее стилю жизни. Кроме того, благодаря этому она стала бы еще более независимой. Она могла бы сэкономленными деньгами оплатить курс Excel. А если ты знаком с программой Excel, ты можешь рассчитывать на более приличную работу. Чем больше ты знаешь и чем больше умеешь делать, тем более ты независим. А он? Он может вообще не иметь диплома. Она встречала в жизни таких дипло­мированных дубов, что про диплом не стоит и спра­шивать. Некоторые из этих дубов говорят, что они «с Варшавы». Так что и о их близости к столице она тоже не спросит. Это для нее не важно. А еще она не спросит, сколько он зарабатывает, потому что не пред­ставляет, что можно зарабатывать меньше, чем она. И тем более, как пишешь ты (или журналистка это пишет?), «значительно меньше». Она получает тыся­чу злотых без вычета всех налогов, так что найти ко­го-либо зарабатывающего меньше очень трудно. Но он мог бы зарабатывать столько же, сколько и она. Он мог бы быть, например, как и она, учителем. Быть учителем — это вовсе не катастрофа (представляете, до чего мы докатились, что я вынужден писать такие вещи!). Учитель — это хотя бы что-то. Учитель ей, в общем-то, «соответствует», хотя зарабатывает мень­ше, чем кассирша в супермаркете. Даже варшавские учителя. Скинулись бы оба в один прекрасный день с тринадцатой зарплаты на диван из ИКЕИ, а потом как кинулись бы в безумной распущенности на этот самый диван и начали бы совместную жизнь. И на­учила бы она его на этом диване «нетрадиционному отношению к сексу» (цитирую тебя). Мужчин этому можно научить. Этого от них не следует дожидаться.

А сейчас, когда она возвращается из Слупска в свою деревню на Кашубах, за ее спиной раздается шипение: «Старая дева». Хотя ей всего-то двадцать пять. Поэто­му плевать она хотела и на это шипение, и на бредни варшавских журналисток. В конце разговора я спросил Марию, какие украшения она носит. Украшений на ней больше, чем предлагаемых китайской пословицей 70%. Рассказала мне, что вот это у нее от родителей, а это ей подарили на восемнадцатилетие, это по случаю по­лучения аттестата зрелости, а это по случаю защиты диплома. Сама себе в каком-то душевном порыве она купила только колечко из белого золота, с маленьким бриллиантиком. Вставляет его в пупок (Что, на самом деле такие штуки вешают на пупок? Может, это не колечко, а сережка? Впрочем, я в этом не разбира­юсь...). Но только иногда вставляет. Когда думает, что она уже готова поехать с кем-то в ИКЕЮ.

Мир Марии мне ближе, чем тот мир, который опи­сываешь ты. Главным образом потому, что в нем боль­ше правды. Мне ближе ИКЕА, чем алькантара. Как-то ты написала: «Несмотря на то что ты часто бываешь в моей любимой стране[58], некоторые изменения нравов ускользают от твоего внимания». Может, какие-то и ускользают. Но от тебя, мне кажется, ускользает мно­го других.

ЯЛ,

в поезде между Франкфуртом и Амстердамом

Дата добавления: 2015-10-13