Женева, среда, вечер

Малгожата,

мне нравится этот город. Если бы я мог сюда пере­ехать и поселиться, то сделал бы это без малейших колебаний. Женева обладает очарованием швейцар­ских часов, мало того что она прекрасна, на нее мож­но положиться. Музеи будут открыты точно по рас­писанию, суда на озере будут приходить и отчаливать с пунктуальностью швейцарских поездов (точно так же вошедшей в поговорку, как и точность швейцар­ских часов), в ресторанах будет французская кухня, а официанты будут говорить не только по-француз­ски (как во французских городах недалеко отсюда), но и по-немецки, и по-английски. Если не считать ужина, то сегодня у меня было мало возможностей насладиться очарованием Женевы. Примерно в де­сять я был уже в аэропорту, из Франкфурта вылетел около полудня, потом — уже на месте, в Женеве, — был интенсивный, четко прописанный в протоколе brain storming [51] на тему проекта, который я готовлю для одной из швейцарских фармакологических фирм, а завтра возвращаюсь во Франкфурт неприлично ран­ним утренним самолетом, чтобы к десяти утра снова оказаться у себя на работе. Служебные командиров­ки могут рассматриваться удивительным и дармовым (за счет фирмы) туристическим развлечением только теми, кто не ездит в них. В последнее время я бе­гу от служебных поездок, как черт от святой воды или Качиньский от Туска[52] (или наоборот). Кстати, пресловутый черт в своем отношении к святой во­де демонстрирует ум и прозорливость. Святая вода в кропильницах, стоящих при входе в костел, — са­мое настоящее скопище заразы и бактерий. Вода в большинстве писсуаров общественных туалетов го­раздо чище, а значит, с точки зрения гигиены значи­тельно безопаснее святой воды кропильниц. Пишу те­бе об этом исключительно для того, чтобы объяснить, почему я в Женеве. Ну да бог с ней, с Женевой! О ней, может быть, в другой раз. Сегодня я хочу написать об одном художнике, гении и исключительном электрике (не о Валенсе[53], если вдруг у тебя возникла такая ассоциация).

В самолете рядом со мной сидел пожилой седо­власый господин с изборожденным морщинами ли­цом. Оно мне почему-то показалось знакомым. Но вот беда: я легче запоминаю номера телефонов, чем лица или имена людей. Как ни старался, никак не мог вспомнить. А очень хотелось. И только потом, когда я украдкой глянул в то, что он читал (Ты тоже так делаешь? Тебе интересно, что читают сидящие с тобой рядом пассажиры? Мне очень.), я зацепился взглядом за имя: Фолькер Штурм. То, что я читал украдкой вместе с ним, была история болезни одной женщины, болезни ее мозга. Черно-белые, мало что говорящие мне ксерокопии томограмм ее мозга, ряды каких-то чисел, записанных красной ручкой, много латинских терминов и еще больше медицинских терминов на английском. Я повнимательнее вгляделся в профиль склонившегося над записками мужчины. Он повер­нулся ко мне и любезно улыбнулся. Этого хватило, чтобы память вернулась ко мне. Это был сам профес­сор Фолькер Штурм!

Многие считают его шарлатаном, другие — послед­ней надеждой. А для третьих он в высшей степени квалифицированный электрик, протягивающий про­вода через голову. Вспоминаю прошедший несколько месяцев назад на государственном телеканале ZDF репортаж. Передача шла сильно за полночь, поскольку то, что было на экране, было не для слабонервных. А было вот что... На операционном столе лежала жен­щина. Ее бритая голова охвачена и обездвижена ши­роким стальным кольцом, к кольцу прикреплены ин­струменты. Женщина в сознании. И это важно. Она должна разговаривать с врачом, постоянно находить­ся с ним в контакте во время операции. Штурм берет у ассистента шприц с обезболивающим. Помню его слова: «Сейчас я сделаю вам укол, местная анестезия, будет больно, но совсем немного, даже меньше, чем в зубоврачебном кабинете...» Затем он надрезает ко­жу на голове, оголяет череп, промокает кровь, доста­ет маленькую дрель и приставляет сверло к голове. Слышен ровный звук работающей дрели. Когда свер­ло проходит насквозь, слышится тихое «хлюп». Каме­ра ближе показывает инструментарий: сверла, щипцы, маленькие тиски, скальпели, тампоны, что-то, что сво­им видом напоминает отвертки. Потом Штурм смот­рит на экран монитора и вводит в отверстие в черепе два проводка. На восемь сантиметров вглубь мозга. После этого он подробно объясняет шокированному журналисту, что проводки дошли до маленького — ве­личиной с горошину — ядра. Именно в нем произо­шло нарушение работы мозга пациентки, и именно туда пойдут сигналы из сенсора, которые помогут ликвидировать нарушения. Когда провода проходят через что-то такое, что напоминает спагетти в томат­ном соусе, пациентка обращается к Штурму: «А я и не боюсь, господин Штурм, вы ведь артист, художник». Никогда не забуду этой картины, не забуду и полных надежды слов этой женщины.

После операции, все еще в стерильном чепце на голове и с пятнами крови на халате, Штурм возража­ет: «Да никакой я не артист, не художник. И не вол­шебник. Я самый обыкновенный электрик, который должен протянуть провода через восьмимиллиметро­вое отверстие в черепе пациента в нужное место в его мозгу. Вот и все». Место, куда должны попасть про­вода, очень точно (до долей миллиметра) определи­ли до него другие люди благодаря сложным иссле­дованиям и точному сканированию мозга. Без них и их сложной аппаратуры его работа не имела бы ни­какого смысла. Так говорит Штурм и энергично воз­ражает, когда журналист замечает, что его считают лучшим нейрохирургом в мире (профессор Фолькер Штурм работает в университетской клинике в Кёль­не). Из всех талантов он признает за собой лишь спо­койствие и твердость своих рук. В силу какой-то непонятной — также и ему самому — причины его руки спокойнее, чем у других. А так называемое при­знание? Пустое. Это всего лишь вопрос договореннос­ти нескольких человек, экспертов и специалистов в данной отрасли, которых и так никто не слушает, и мало кто читает их статьи в специализированных ме­дицинских журналах. Даже у него нет времени на это. Так что пресловутое «признание» — медийная чепу­ха. СМИ обожают публиковать рейтинги, пресмыка­ясь перед своим читателем. Лучший врач по гландам, лучшая клиника по сердцу, лучший хирург по менис­ку левой коленки, лучший хирург по мениску правой коленки. Существуют только или хорошие врачи, или плохие врачи. Точно так же как хорошие журнали­сты или плохие журналисты. Признание чувствует­ся только тогда, когда из Гамбурга, находящегося от Кёльна в семистах километрах, на каждый Рождест­венский сочельник к нему вот уже пять лет приезжает его бывшая пациентка. Приезжает, поздравляет, бла­годарит, оставляет подарки. До операции она страда­ла хроническим навязчивым неврозом. Ее, например, преследовала навязчивая идея чистоты. Она могла ча­сами стоять под душем. Через два года таких мучений ее кожа представляла одну большую рану. Когда зво­нил телефон, а она была в это время под душем, ей казалось, что наступает конец света и что вот-вот она умрет в отвратительной грязи. Она не могла смотреть в зеркало на себя и на свои раны. Она испытывала отвращение к себе. Ей хотелось покончить с собой. Она не видела другого выхода. Штурм проделал ей в черепе дырку, подключил к ее мозгу два тоненьких проводка, соединил их со стимулятором и отмыл ее раз и навсегда от болезненной страсти. Она ему за это очень благодарна. И ее благодарность, которую она выражает ему раз в год на Рождество, самое важное для него признание. А не какие-то там идиотские рей­тинги...

А еще профессор Фолькер Штурм говорит с улыб­кой, что он «не смеет исправлять Бога». Самое боль­шее, что он делает, — приводит в порядок то, что из­начально было самим совершенством, а со временем по каким-то причинам «испортилось, повредилось или загрязнилось». Электростимуляторы или стартеры, ко­торые он подключает к мозгу своих пациентов, вовсе не являются, считает он, вмешательством в их душу. Они не изменяют идентичности пациента. Совсем на­против — они приводят его идентичность в нормаль­ное состояние. Он считает, что операция на мозге име­ет несколько другое измерение, в том числе в этичес­ком отношении, чем восстановление сломанной ноги. Но если приглядеться повнимательнее, то можно за­метить, что и в одном и в другом случае речь идет об уменьшении страданий и о помощи. Тот факт, что в мозгу возникают наши страхи, наши радости, наши пе­чали, наше отчаяние, наша любовь и наше мышление, вовсе не означает для Штурма, что из-за этого мозг надо оставить в покое и не вмешиваться в его работу. Он бесконечно восхищен мозгом как органом. Он не верит, что в ближайшие сто тысяч лет удастся до кон­ца понять законы его функционирования. Он не счи­тает, что мозг — это всего лишь большой суперком­пьютер с бесконечно большой памятью и бесконечно быстрым процессором или что в мозге находится наша душа. Он полагает (а Штурм признался в разговоре, что он верит в Бога и думает, что Его существование когда-либо можно будет доказать), что душа локализи­рована ни в мозге, ни тем более в сердце. Она в чело­веке везде. Она что-то вроде «софта», который управ­ляет нашим «хардом», то есть нашим телом. У каж­дого человека свой «софт» и свой «хард». Иногда в программном обеспечении появляются ошибки: Паркинсон, эпилепсия, опухоли мозга, депрессии, навяз­чивые неврозы. Тогда надо попытаться устранить их, эти ошибки.

Сегодня в полдень я сидел возле электрика, про­фессора, шарлатана Фолькера Штурма в самолете, ле­тевшем в Женеву. Мне очень хотелось поговорить с ним. У меня были десятки вопросов к нему. Сама зна­ешь, как меня занимают проблемы человеческого мозга. Но... Взглянув на записи, которые он читал, я по­думал: жаль времени. Его времени. Пусть он лучше спокойно подготовится к склейке очередной разбитой души...

Привет,

ЯЛ, Женева

Дата добавления: 2015-10-13