Франкфурт-на-Майне, вторник, вечер. может, помнишь, как приблизительно два года на­зад, еще во время наших разговоров

Малгожата,

может, помнишь, как приблизительно два года на­зад, еще во время наших разговоров, оставшихся в «188 днях и ночах», в одну из наших варшавских встреч я убеждал тебя в том, что отсутствие телеви­зора имеет массу преимуществ? У меня есть теле­визор, но он превосходит твой тем, что не принима­ет польских программ. Я, конечно, мог бы купить в Польше какой-нибудь пакет типа Cyfra+, установить тарелку на балкон и иметь все, что только предлагает польское телевидение. Но это была бы ненужная тра­та. Я смотрю телевизор главным образом, пока глажу белье (а делаю я это редко) и утром, во время пере­бежек между ванной, кухней и комнатой. Из того, что ты пишешь, я понял, что это здорово не только для глаз, но и для моей нервной системы. Слушая опи­санные тобой дискуссии о сексуальном воспитании в Польше, я наверняка запустил бы утюгом в телеви­зор, который очень люблю, потому что он зеленый и красивый, как мебель. А поскольку в квартире у меня очень мало мебели, я ценю даже такую.

Государственные институты в Германии, а живу я здесь уже более двадцати лет, рассылают по домам листовки только перед выборами или для того, чтобы напомнить, что срок моего загранпаспорта истекает, но тогда это уже будет не листовка, а официальное пись­мо. Прислать листовку об эрекции (по ошибке или по чьей-то злой воле) — все равно, о какой эрекции, да­же о дисфункциональной, которую исследует уролог в поликлинике, — означало бы вызвать целую волну процессов по многим статьям Уголовного кодекса. Нечто подобное в Германии просто не может произой­ти. Подозреваю, что и не должно. Сексуальное воспи­тание в этой стране (в том числе и в бывшей ГДР) было эффективным задолго до того, как я приехал сю­да и поселился здесь. И об этом я кое-что знаю, пото­му что мы с женой воспитали двух дочерей, которые теперь уже взрослые барышни. Читали всё, чему их учили по этому предмету в школе (я сам подбирал им учебники). А учили умно, тактично, с уважением ко всем, и я сам многому научился. Причем в этой дисциплине я не был каким-то неучем, отсталым католи­ком, просто там содержалась объективная, прекрасно подобранная информация по жизненно важной теме. И на этом я заканчиваю мой комментарий: не хочу портить себе оставшуюся часть сегодняшнего прият­ного вечера, завершающего сегодняшний не менее при­ятный день. К тому же, просмотрев нашу переписку, я обнаружил, что я твой должник: я так и не завершил свой монолог о счастье. Сейчас ликвидирую пробел.

Утром я чувствовал своего рода приятное напря­жение, вызванное радостями, которые должен был принести день. Около полудня мне предстояло пред­ставить результаты информационного проекта, над ко­торым я интенсивно работал последние два месяца, а вечером я должен был встретиться за ужином с обеи­ми моими дочками. В случае с проектом я думал, как он будет принят (несмотря на мои опасения, уже ут­ром я предчувствовал заслуженные похвалы), что ка­сается ужина с дочками, я предвкушал нашу встречу и минимум два часа интересных разговоров. Впрочем, радостное ожидание омрачалось некоторой неуверен­ностью. Потому что случалось и так, что наши встречи в последний момент срывались, а если и происходили, то не всегда — как это часто бывает в семье — выдер­живались в идиллическом духе.

Короче, просыпаясь сегодня утром, я чувствовал сильный эмоциональный голод. Оказывается, с само­го утра я был на «высокой концетрации» допамина! По крайней мере так утверждает Кент Берридж, пси­холог и нейробиолог из Мичиганского университета. Берридж давно занимается исследованиями биохими­ческой роли допамина в процессе ощущения счастья и первым в ученом мире — а произошло это только в 2003 году — точно вычленил роль допамина в це­почке реакций, которые складываются в итоге в ощущение счастья. Оказалось, что допамин отвечает не столько за ощущение счастья, сколько за желание счастья, за стремление к нему. Берридж утверждает, что жажда счастья и тем самым уровень концентра­ции допамина тем выше, чем более важными пред­ставляются нам события, которые должны привести нас к счастью, и чем сильнее неуверенность в том, что касается хода этих событий. Это положение было под­тверждено и другими исследователями при изучении многих репрезентативных групп популяции, перед ко­торыми одновременно ставились одни и те же задачи. Уровень допамина у тех, кто впервые прыгал на банджи, устремляется на графике по прямой вверх, тог­да как при последующих прыжках его уровень — так же резко — падает вниз. Неуверенность и связанное с ней возбуждение с каждым очередным прыжком не­пропорционально уменьшаются. После первоначаль­ного напряжения в случае успеха приходит радость и появляется ощущение счастья. Не знаю почему, но почему-то первый прыжок на банджи; ассоциируется у меня с первым сексом.

Упомянутый мной в одном из предыдущих писем нейробиолог Джордж Стефано из Нью-Йорка и его коллега Ричард Крим (тоже из университета в Нью-Йорке) попытались объяснить это явление. Они счи­тают, что в человеческом (и не только в человечес­ком) мозгу допамин в определенной последователь­ности преобразуется в морфин (играющий в концерте счастья первую скрипку). Это однозначно подтверж­дается динамикой возникновения морфина в мозгу: его концентрация растет только тогда, когда уровень допамина падает. Механизм оказался очень простым: от жажды счастья (допамин) рождается само счастье (морфин).

Ну хорошо. Мы уже знаем, какие партии в концерте счастья принадлежат морфину и допамину. А что в та­ком случае с серотонином, который тоже играет в этом оркестре? Оказывается, серотонин (известный, глав­ным образом, из анализа механизма депрессии у лю­дей) проходит фоном, аккомпанируя дуэту солистов. Серотонин отвечает за регулирование настроения, за страх и злость, прогоняет чувства, связанные с грустью. Исследования, проведенные на репрезентативных груп­пах, полностью подтвердили это. Те, у кого уровень серотонина был искусственно завышен, реагировали на брутальные или угнетающие картины с бόльшим спокойствием, чем те, у которых концентрация серото­нина в мозгу была нормальной. С другой стороны, на картины приятных сцен они реагировали с большей радостью и бόльшим энтузиазмом. Это подтвердили графики томографа, регистрирующего работу их мозга.

Счастье раскладывается в конечном счете на мель­чайшие исходные факторы. Поэты описывают счастье, ученые тоже, но используют при этом другую терми­нологию. Ученым, разумеется, не все до конца изве­стно. Но феномен счастья становится все более и бо­лее понятным. Есть многое на свете, что делает нас счастливыми: музыка, любовь, вкусная еда, интерес­ный разговор, чтение книг, секс. Оказывается, источ­ник счастья можно образно представить как концерт трех простых химических субстанций, которые сопро­вождают нас с самого начала эволюции. Крысы реа­гируют на музыку так же, как и люди: концентрация возникшей из морфина окиси азота у крыс, которым давали прослушать какую-нибудь из симфоний Мо­царта, непомерно возрастает.

Впрочем, не у всех одинаково, как показали деталь­ные измерения. Ученые всегда все измеряют. Люди, как и те крысы, что «слушали Моцарта», бывают в большей или меньшей степени склонны ощущать се­бя счастливыми. И у этого есть генетическое обосно­вание. Внуки или дети людей в основном счастливых статистически тоже чаще оказываются счастливыми. Психолог профессор Александер Вайсе из Эдинбург­ского университета доказал, исследуя тысячи пар од­нояйцевых близнецов, что уровни ощущения ими сча­стья (измеряемые подробными анкетами), как прави­ло, очень схожи. Из его интересной статьи в одном из журналов «Psychological Science» (за 2008 год) следует, что в основе способности ощущать счастье лежит генетическая обусловленность. Вайсе не указывает на какой-то конкретный ген или группу генов. Лишь на основе исследований близнецов он делает подтверж­денный результатами вывод, что способности быть счастливым мы не только учимся, но и в большой мере наследуем ее.

Счастье, как выясняется, мы можем родить в себе и без участия внешнего мира. Достаточно полностью погрузиться в себя и отстраниться от суетности жизни. Упоминавшийся мною доктор Эш из берлинской кли­ники Charite детально исследовал мозг в состоянии глубокой медитации, причем не обязательно трансцен­дентальной. Концентрация окиси азота (возникающей из морфина) была в нем настолько высокой, что мож­но было зарегистрировать ее в выдыхаемом пациента­ми воздухе (sic!).

Вечером я встретился с моими дочерьми. Я был просто счастлив и не думал ни о какой химии...

Сердечный привет,

ЯЛ, Франкфурт-на-Майне

Дата добавления: 2015-10-13