Утешительная весть

Что Бог решил до всех времен, то происходит.

На что бы ни посмотрел глаз, он это увидит.

В мире земном и потустороннем

мы предоставляем Богу вещи.

Что же для нас Тохтамыш,

и что нам хромой Тимур? '⁰⁵

Легкомысленно и почти фривольно звучат эти сти­хи Бурхан-ад-дина, едва ли как слова человека, ко­торый, захваченный вихрем все новых войн, посто­янно борется за свое выживание, должен утвердить­ся в среде, в которой лояльность, даже любая друж­ба, может быть лицемерной и в которой самый близкий доверенный в следующее мгновение может стать предателем и погубить его. Мы едва ощущаем это во многих стихотворениях, которые написал Бур-хан-ад-дин. Если бы у нас были только эти стихот­ворения, у нас создалось бы впечатление, что за ними стоял опьяненный счастьем человек, который прово­дит свои дни в веселом кругу спутников, свободных, как и он, от всяких забот о бытие и застрахованных от угроз будней: остроумные мысли о вине и люби­мых, о ничтожности земных усилий заполняли их беседы, и единственная боль, которую они знают, это жжение сердца, когда любовник, забавляясь, кокетливо дарит свою благосклонность другим. Только совершен­но случайно и только единственный раз всплывают име­на правителей, которые намереваются разрушить сло­жившиеся в Анатолии условия, но поэт совсем не поз­воляет подступиться к нему угрозе, исходящей от борь­бы между Тохтамышем и Тимуром. С упованием па решение Бога, который и без того определяет исход всего происходящего, зарождающееся беспокойство в конце концов остается без внимания.

Если мы посмотрим на действия Бурхан-ад-дина, на важнейшие вехи его жизненного пути, то узнаем, что ему меньше нсего было присуще упование на, что дела могут прекрасно идти своим чередом, потому что это заранее предопределено провидением. Наоборот, воля к самоутверждению придает Бурхан-ад-дину мужество и волю к стремлению расширить рамки того, чего уже достигли его предки: пост кади (судьи). Он владеет инструментом тогдашней политики — холод­ностью, хитростью, лестью — так мастерски, что может отважиться отодвинуть в сторону членов законной семьи правителей и взять власть в свои руки. Это похищение трона не нашло, как показано, единодуш­ного одобрения населения: что касается заговоров, Бурхан-ад-дин должен был постоянно быть начеку.

Теперь можно было бы сослаться на то, что Азиз рассказывает биографию кади как осуществление пред­назначения на господство, высчитанное по гороскопу; сны и предсказания дервишей, наконец также сходст­во с жизненным путем великих пророков и правите­лей, таких как Соломон и Мухаммед, — все это, дол­жно быть, воздействовало само и формировало и ук­репляло в нем убежденность в том, что он избран быть счастливым правителем. Если мы воспримем серьезно все эти сны и знаки и веру Бурхан-ад-дина, то логич­но, что он самоуверенно присвоил себе долю, которая ему, очевидно, предназначена Богом. И почему Бур­хан-ад-дин не должен был поверить знакам, если их было так много? Конечно, этим ни в коем случае не объясняется, почему мир будней, о котором Азиз все снова и снова сообщает, хотя и не всегда достоверно, и мир стихов Бурхан-ад-дина далеки друг от друга.

Али Бек, сын Мухаммеда Эретны, у которого Бурхан-ад-дин отнял власть, был, по описанию Азиза, не знающий меры пьяница, который мало заботился о своем княжестве, так что, наконец, эмиры и нотабли не захотели его знать. «С утра до вечера предавался он вину и увеселениям, слушал восторжен­ную игру на струнных инструментах и певцов... и тем, что он предавался своим страстям, он выпускал из рук поводья решения... От громких пирушек он забыл скрещивать оружие, и из общества прекрасных юно­шей он не мог вырваться для ведения войн. Настоя­щее раскаяние он уже давно продал за глоток вина...» Азиз должен был показать, насколько был прав Бур­хан-ад-дин, когда он восстал против законного наслед­ника княжеского трона: этот Али Бек все равно не смог бы сохранить свое наследие! И Азиз заканчива­ет этот отрывок персидскими стихами, в которых слушателю дается совет не проводить ни минуты без вина и любимой, так как нужно забыть земную жизнь «Все заканчивается тем, что мыиться отодвинуть в сторону членов закон­ной семьи правителей и взять власть в свои руки. Это ничего не знаем о мире! Как счастлив тот, кто ниче­го не знает о мире!» Поэтому следует развлекаться с друзьями за вином! Кто постоянно думает о конце, о суде, о котором мы здесь внизу ничего не узнаем, тот пропустит настоящую жизнь: «Вино запрещено, но для понимающего не подходит упускать то, чем один раз насладиться является позором, а тысячу раз — мудрым образом жизни»¹⁰⁶.

Не в том, что Али Бек не отказывался от вина, уп­рекает его Азиз. И как бы он мог это делать? Бур-хан-ад-дин сам восхвалял в своих стихах вино, пение, прекрасный образ любовников, и довольно часто зву­чит в сообщениях Азиза, что кади все это подразуме­вал не просто как метафору; нет, критика Али Бека направлена на что-то другое, а именно на неуравно­вешенное отношение к компанейским пирушкам и ге­роической борьбе. И то и другое вместе, в постоян­ной перемене, в зависимости от обстоятельств долж­но заполнять дни хорошего правителя: «Пирушки и борьба». Поэтому так описывает Азиз и жизнь кади Бурхан- ад-дина.

Уже при зарождении новоперсидской литературы в десятом веке обе сферы, будучи взаимосвязанны­ми, являются любимой темой. «Шахнаме» Фирдо­уси, где портреты правителей определяли в разноб-разной, до сих пор еще почти не исследованной ма­нере отшлифованное иранской культурой понимание места руководящей прослойки периода расцвета и конца средневековья, снова и снова называет «Пируш­ки и борьбу» совокупностью всех дел князей ¹⁰⁸. О герое Годарце, который у Фирдоуси воплощает все мыслимые хорошие качества, он заставляет Рустама сказать:

Величию, блеску, благородству и справедливости,

А также борьбе и празднеству научились мы у тебя ¹⁰⁹.

Но одного благородного чувства недостаточно; оно должно осуществляться в делах, и именно это проис­ходит в борьбе и празднестве. Не только в прошлом ценилась эта максима; у Фирдоуси она обязательна и для князей современности, и в турке Махмуде Газневи (прав. 998-1030), которому он посвящает свое произведение, он восхваляет того правителя, который «во время пира является небом щедрости, в борьбе — дракона острый коготь — телом могучий слон, ду­шой Габриэль; руки — весеннее облако; сердце — как течение Нила» ¹¹⁰. Война — это подавление противни­ка, у него отнимают собственность; праздничный пир — это время щедрости, необузданной раздачи, возможности для любого жеста великодушия.

О пирах Азиз сообщает часто. То, что не только они должны занимать правителя, — убеждение, на котором он строит хулу в адрес Али Бека. Однако сочетанием борьбы и праздника не исчерпывается у Азиза в идеально типичном описании время господ­ства Бурхан-ад-дина. Очевидно, не просто сказано, что султан выполнял все обязанности-как подобает. С тех пор как Фирдоуси дал в стихах образ правителя, шло, как мы уже узнали при анализе образного языка наших источников, глубокое преобразование мировоз­зрения. Явления и события этого мира вернули до­брую часть могущественности бытия, в которой им было отказано суннитской теологией. Запутанное многообразие земного бытия начало снова связываться с Космосом. Пиршество и борьба больше не понима­ются как два элемента правления, которыми попере­менно хвастается хороший князь. Теперь обнаружи­ваются более глубокие, не каждому видимые связи между обоими элементами.

После лишений борьбы, усилий выступления и от­хода, жестокости войны и боя, скачек и охоты об­лавой, Бурхан-ад-дин принял решение устроить пир и отдался тому, чтобы устроить праздник обреза­ния своих дорогих сыновей — дай им, Господи, дол­гую жизнь для добывания счастья! В большом зале, в котором распростертые луга расположились у головы. Сатурна и у входа в который перигей порога достигал вершины неба... он велел раскатать ковры веселого общения, счастливый занял место на тро­не и приказал давать аудиенцию любому. Открыли сосуды и кувшины, полилось красное вино из горлы­шек фляжек, золотые чаши обходят по кругу... По­хожий на волшебника виночерпий наливал кубок за кубком, добавлял радость за радостью, закрывал ворота печали, открывал дверь веселью. То он пре­лестной губой перед любящими заставлял бить райский фонтан, то сладкой улыбкой бросал сахар пирующим в рот.

Умереть я хочу за обольстительного юношу!

Глазами Нарцисса он попадает в львиное сердце!

Турецкий месяц с нежными линиями,

как вода, на которой поднимает зыбь

дыхание ветра! Жемчужины он нанизывает, когда говорит,

сахар разламывает он, когда запинается.

Дымок фимиама вился над зеленым куполом неба, мелодия звуков перехватывала дыхание у блиста­тельно красивой Венеры... Пьющие, весело рассла­бившиеся виночерпии, исключительно кокетливые, любящие, воодушевленные певцы отдались пению! И когда теперь розового цвета вино обрушилось на дворец памяти, разум до последнего сопротивлялся. Но виночерпий, который в таверне цвета рисует краской Бога, смыл пурпуром чистым материальные отражения с зеркала сердца — и волшебным напит-ком цвета красной киновари нарисовал на одежде души одноцветный силуэт, и посмотри, позор и слава появились в одной картине, ислам и неверие выступили в одном образе!¹¹¹

«Краска Бога» — это выражение Корана, кото­рое обозначает соединение с создателем, с основан­ной им верой¹¹². Истинное соединение с Богом полу­чается с помощью шшочерпия. Вино, которое он под­носит, наконец преодолевает сопротивление разума, который строго правит формами, а их воспринимают чувства; разум приводит в порядок ощущения, иден­тифицирует их содержание, связывает с определенными представлениями, короче, его империю образу­ют очевидные феномены этого мира и их обработка. До понимания высшей правды в сфере скрытого, недоступного чувствам, до того чтобы увидеть Бога¹¹³, он не может подняться. Это, как признал Ибн аль-Араби, возможно только тогда, когда империя разу­ма преобладает — и вдруг мир открывается, как си­луэт Бога, и несущественны различия, которые встре­чает разум между славой и позором, между исламом и неверием. Бог — мы, наша сущность, как тень неотделимая часть единого божественного¹¹⁴.

Сфера войны, борьба — это поле деятельности ра­зума, поисков победы, планирования и встречного пла­нирования; здесь господствуют неразбериха, успех и провал. Пирующему открывается истинная суть вещей, которая лежит по ту сторону деятельности разума; на пирушке открывается истинная сущность бытия, кото­рое только и достойно быть воспетым в поэзии.

Когда эти дела — разногласия с Ала ад-дином, князем Карамана — были приведены в порядок, серд­це Бурхан-ад-дина успокоилось из-за состояния ве­щей в том пограничном районе и империя нашла свою совершенную гармонию, велел он устроить радост­ный кутеж и отдался наслаждению телом и душой компанейской выпивке. Чистым вином полного куб­ка полировал он зеркало сердца, ту стеклянную по­верхность, от которой отражается картина скры­того мира, и смыл пыль событий времени с доски в своей груди. То, что злые глаза раздора спали, что дрожжи ссоры и мучений бездействовали, считал он превосходной добычей; и он воспринял как счастли­вое стечение обстоятельств то, что хоть на не­сколько дней оставалось для него благосклонным, и доброжелательным упрямое время, природа которого является причиной несчастья и ссоры, боли и муки и на объятия и благодеяния которого и на придава­емые им силу и изобилие нельзя рассчитывать. Так он быстро принялся участвовать в мимолетном времени, в непостоянстве жизни, Зачем ты хлопочешь под бременем этого мира? Опустоши стеклянный кубок с вином цвета розы! Он спасет тебя окончательно от печали! Для чего постоянно мучиться от боли, от которой здесь нет излечения? Пей вино из своего бокала, оно прогонит печаль неизлечимую. Пользуйся каждым мигом радости, господин! Быстро раскатывает мир ковер жизни! Небесные сферы в нем кружатся! Живи в веселье без грусти, так как боль и радость, обе проходят — и если ты их правильно взвесишь, тогда они обе равны! ¹¹⁵

Обворожительный образ любовника, его губы, его вьющиеся локоны, все это, отмечает поэт, ощущает то тут, то там Бурхан-ад-дин и при опьянении. В вине сила, помогающая освободиться от этого выступающе­го на первый план ощущения и узнать, что по другую ее сторону появляется единый Бог¹¹⁶. Разнообразные, часто мучительные феномены мира — все они высту­пают за единого Бога, бытие которого они сами: вся Вселенная это свечение Бога — слишком явное, ощу­тимое, чтобы быть понятым чувствами, которые годят­ся только для познания кажущегося разнообразия¹¹⁷. Но кроме единого Бога нет никого другого, который бы действительно был. Это утешительное послание той эпохи, собственно, содержание поэзии Бурхан-ад-дина — а также его великого современника Хафиза из Шираза. Вино убирает в пьющем фантом собственно­го, обособленного бытия — таким образом, оно одно из средств, служащих тому, чтобы все снова и снова вселять убежденность в истинности того утешительного послания.

КАИР

Ахмад... аз-Зухури — поселился в Дамаске, носил одеяние дервишей. Однажды произошло его слияние с Богом, и с тех пор он говорил неразборчиво, и в то вре­мя ему открылось скрытое. Когда он жил в Дамаске, аз-Захир Баркук (позже султан) служил там простым солдатом; и ему как-то приснилось, как он проглотил луну, которая приняла форму каравая (хлеба), когда он ее увидел. На следующее утро Баркук прошел мимо дервиша Ахмада, который крикнул ему: «Баркук, ты съел каравай!» Поэтому Баркук твердо уверовал в связь Ахмада с потусторонними силами¹. И когда он стал султаном, он приблизил Ахмада к себе, почитал его, предоставил ему возможность ходатайствовать и не от­казывал ему ни в чем. Он зашел так далеко, что даже позволил ему принимать участие в собраниях совета! Там Ахмад сидел с ним на его подушке, бранил его перед всеми эмирами и даже иногда плевал ему в лицо. А Баркук терпеливо все сносил. Даже к его гарему был допущен Ахмад, и женщины не закрывались перед ним чадрой. Передавались вердикты Ахмада, которые тут лее выполнялись. Люди твердо верили в него. Он умер в 801 году (начало 13 сентября 1398 г.)

Из биографического лексикона алъ-Маркризи (ум. 1442)²

Дата добавления: 2015-08-21