ИРАН И ТУРАН

Зимой 1401 года Тимур стоял перед Алеппо. Меж­ду тем его привычкой стало приглашать к себе уче­ных города и вовлекать их в беседу. Одного из при­сутствующих судей он спросил о возрасте. «Пятьде­сят семь лет», — гласил ответ; и остальные пригла­шенные достигли почти шестидесятилетнего возраста. «Я мог бы быть вашим отцом!» — заметил Тимур ¹³⁰. Ему было бы тогда около семидесяти лет, если бы он родился в 1330 году. Это совпадает со свидетель­ством другого арабского источника, который относит его рождение к 728 году (х) (начался 1 ноября 1327)¹³¹. Самые старые персидские записи о жизни Ти­мура¹³² замалчивают дату рождения. Но уже в хро­нике Шамиса, которая ему была поручена, мы натал­киваемся на утверждение, что он родился в 736 г. (начался 21 августа 1335). Если считать это правиль­ным, то беседа с судьями не имеет смысла, разве только предположить, что Тимур хотел похвастать­ся, что он улсе в восьмилетнем возрасте был спосо­бен зачать.

«В 736 году господство Чингисидов в Иране закон­чилось; там уже больше никого не оставалось из того рода, кто мог бы править как самодержец. Однако по времени закат той династии связан с появлением этого человека, прирожденного короля, с зарождением звезды счастья, полнолуния власти, великого эмира и завоевателя мира... героя, который прорывает фрон­ты Ирана и Турана, богатыря счастливых обстоя­тельств, Александра этого времени...»¹³³. Так пишет Хафиз Абру (ум. 1430), и сразу бросается в глаза, что здесь имеется в виду не реальная, а идеальная дата. Установлением 736 года годом рождения пояс­няется место, которое Тимур должен занимать в ис­тории Чингисидов — и этим самым но всемирной ис­тории, которая, с точки зрения хронистов того вре­мени, достигла своей кульминации при Чингисидах.

И более точная дата — называется ночь на восьмое апреля, по-видимому, тоже вымышленная. И поэто­му не может быть приведена в качестве аргумента для подлинности связанного с этой датой 736 года. Ти­мур — «господин счастливых обстоятельств»; толь­ко когда в гороскопе преобладали благоприятные созвездия, могло произойти его рождение¹³⁴. На самом деле мы точно не знаем, когда родился Тимур; попутным заметкам арабских источников сле­дует больше доверять в этом отношении, чем более поздним персидским хронистам. Но их высказывания ни в коем случае нельзя считать ничего не стоящими. Они подтверждают, как все события рассматривались с позиций Чингисидов; история представляла собой историю потомков Чингисхана; это было первостепен­ным. Презирали династию Картидов; «верноподдан­ному» не следовало властвовать и творить историю. Все снова и снова пытался Тимур смешать кровь ве­ликого завоевателя и учредителя Ясы со своей. Ка­жется, он был убежден, что только тогда его дела останутся в истории, если он как можно больше воз­ьмет от наследства основателя монгольской империи для себя и своих детей и внуков. Он все-таки сам добился титула ханского «зятя»¹³⁵; многие из его потомков благодаря целеустремленной политике были отмечены благородным прямым происхождением от Чингисхана.

Шами (ум. до 1409), автор одной из двух летопи­сей, написанных по поручению Тимура, подтвержда­ет эту мысль во вступлении к своему труду. «Так как древо империи этого высочества выросло в саду счастья и в благословенном роду Чингисхана, да и так как усердие садовода, которым обладало это высочес­тво, снова подвело в последнее время к саду той воз­вышенной династии исчезнувшую воду через ров, оживило предписания и правила, которые издал тот самодержец и господин счастливых обстоятельств Чингисхан, особенно способствовал возрождению бла­гословенных потомков Чагатая и сделал их правите­лями Ирана и Турана, неизбежно придется» начинать историю Тимура с обзора всех событий со времен Чингисхана¹³⁶. Конечно, Тимур убеждался, чем быс­трее он шел от победы к победе, в том, что он при­зван восстановить, а может быть, и завершить дело того человека, который его однажды начал, прими­рить мир под своей властью, превратить его в еди­ный «мирный союз». Доказательство того, что Тимур считал обязательным порядок, который установил Чингисхан, встречаются очень часто. Он предприни­мает объединение Ирана, раздробленного «диадоха-ми», чтобы страной снова управлял один-единствен­ный Чингисид, марионеточный хан, которого он выбрал; и он держится за чагатаевское ханство, хотя его правитель в наших глазах только марионетка.

Тимур и его окружение, конечно, возражали про­тив этого пренебрежительного выражения, так как и отношения между «султаном Тимуром» и «самодерж­цем Союргатмисом», полностью отвечают воле Чингис­хана. Рассказывают, что Чингисхан однажды предос­тавил своему сыну Чагатаю определенную область; но он поставил рядом с сыном одного человека из рода Барласов по имени Карачар, а этот Карачар был прямым предком Тимура. В подготовленном в 1425 году переработанном и дополненном издании биогра­фии Тимура, написанной Щами, Карачар играет уже выдающуюся роль¹³⁷; потребность в узаконивании политической данности как осуществление воли Чин­гисхана видна очень ясно. По существу, рассказ о Ка-рачаре Шами соотносит со временем Тимура. Чага-тай, второй сын Чингисхана, был его любимым сы­ном, он ведь с усердием заботился о сохранении Ясы; его отец выделил ему особые войсковые подразделе­ния, во главе которых стоял тот самый Карачар из рода Барласов; Чагатай доверял ему безгранично. В наше время дальновидность Чингисхана удивительным образом обнаруживается: Тимур, потомок Карачара, помог потомку Чагатая получить господство над «Ира­ном и Тураном, да и над большинством стран мира»¹³⁸. В некоторых поздних источниках находим, что осо­бенные отношения между Тимуром и Союргатмисом были предопределены уже в мифической древности до объединения монголов: у одного хана по имени Тюмен родились как-то близнецы, которых он назвал Касули и Кубила; Кубила был прапрадедом Чингис­хана; Тимур был отпрыском Касули в восьмом поко­лении¹³⁹. Однажды Касули приснилось, как из одеж­ды Кубилы в вырезе у шеи поднялись и погасли одна за другой три звезды; за ними следовала четвертая, еще ярче, от которой откалывались другие и освеща­ли другие области. Касули проснулся и размышлял об этой картине. Он снова погрузился в сон и уви­дел второй образ. Па этот раз из его собственной одежды поднялись семь звезд и, наконец, восьмая, необычайно сверкающая, из которой скоро также вышли несколько других. Толкование, которое дал Тюмен своему сыну Касули, не может быть неожи­данностью для читателя. Но это еще не все. Кубила и Касули заключили договор: «Ведение войны и эми­рат» были доверены Касули и его потомкам, «трон ханства» оставил за собой и своими потомками Ку­била¹⁴⁰. В этой форме легенда, по-видимому, появи­лась только при последователях Тимура — восьмая звезда раскололась. Легенда, наконец, даже вплете­на в предание о разделе империи Чингисханом: Ча-гатай получил от своего отца поручение в соответст­вии с «договором» между Кубилой и Касули передать управление своими землями Карачару¹⁴¹.

Невозможно проверить, действительно ли Тимур происходит от Карачара. Важно только то, что его фигура занимает свое законное место в истории Чин-гисидов. Это было неизбежно, так как просто пора­жает, как воспринимались предания из раннего мон­гольского периода, как они предписывали определен­ные воззрения и обязывали к определенным отноше­ниям, и это даже в странах, которые были далеко от Средней Азии. Так некий Арпа, которого ильхан Абу Сайд предложил своим преемником, был отвергнут одним из эмиров со следующим обоснованием: его пред­ку великий хан Хубилай поручил подавить принца Ариг-Буга, его брата и соперника; он, потомок того коман­дира, назначенного Хубилаем, не может ничего дру­гого, кроме как ненавидеть Арпу, так как он проис­ходил от Ариг-Буга¹⁴².

Конечно, наследники Чингисхана больше не могли спокойно царствовать в сфере политических идеалов и стандартных исторических преданий. Круг представ­лений, вытекавших из культуры покоренных народов, на которых был ирано-исламский отпечаток, просочил­ся в тот мир идей и незаметно приобрел удивитель­ную степень влияния. Поразительно, с какой уверен­ностью будет действовать Тимур по другую сторону южной границы улуса Чагатая; здесь он пробивает, бесспорно, старый барьер, который более столетия отделял страну Чагатаев от ханства Хулагу и его на­следников по линии Тулуя, то есть до первой полови­ны четырнадцатого столетия и даже до тех времен, когда Тимур был еще жив, разделял две страны, раз­витие цивилизации которых происходило неравномер­но со времен нашествия монголов¹⁴³. Тимур боролся за новый подъем Чагатаев, писал Шами; но Иран никог­да не был частью улуса Чагатая. По какому праву смог Тимур потом поставить «диадохов» на колени? Толь­ко по праву более сильного? Возможны несколько ответов. Первый гласит, что раздоры правителей ма­леньких территорий не соответствуют идее Чингисха­на о государстве: в Иране империя ильханов распалась на несколько враждующих друг с другом княжеств, а достойного потомка Хулагу, который мог бы устроить это бедствие, не было в поле зрения. Тимур воздал должное воле великого распорядителя мира, подчинив «диадохов» чагатаевскому самодержцу ¹⁴⁴. Впрочем, Чингисхан не мог издавать относительно Ирана ника­ких постановлений, так как страна только при Хулагу стала прочной составной частью великого ханства. Второй ответ исходит тоже из раздробленности импе­рии ильханов. Он был высказан, очевидно, в начале «трехлетней кампании» и содержит уже в своей сути идею наследования: в Иране нет самодержца, — а им, конечно, может быть только Чингисид, — который за­щитил бы мусульман от нападений неверных, приве­денных Тохтамышем. Признание исламской веры, та­ким образом, явилось аргументом; мусульманская часть монгольской империи, образованной из южного улуса Чагатая и бывших ильханских областей, рассматрива­ется как единое государство, несмотря на недавние войны, которые вряд ли когда-нибудь прекратятся; в Моголистане правит неверный¹⁴⁵, а из неверных наби­рается войско Тохтамыша^146.

Мысль об объединении Ирана и Мавераннахра в единое государство, которое благодаря исламизации обеих областей примерно с середины четырнадцатою столетия становится приемлемой, кажется, могла быть не только делом Тимура и его окружения. В 1300 году, после смерти Хайду, Тува из Чагатаев передал великому хану послание, которое рекомендовало ему интерпретировать раздел стран Чингисхана среди его сыновей таким образом, что каждый потомок из чет­верых в своей области может совершенно свободно и не обращая внимания на интересы, ставящие его выше другого, распоряжаться и царствовать по своему ус­мотрению. Великий хан в ответ на это настоял на том, чтобы по воле Чингисхана те четверо действовали сообща в зависимости от их различных способностей на пользу всего государства¹⁴⁷. Он не одобрял, кро­ме того ссоры в громадной западной части монгольс­кой империи, которую рассматривал все еще как еди­ное подчиняющееся ему целое. В 1325 году разног­ласия между последним ильханом Абу Саидом и его военачальником Чобаном приближались к кульмина­ции; Чобан просил у правителя разрешения повести войско на Хорасан, так как, вероятно, хотел избежать опасности пасть жертвой заговора. Он прибыл в Ге­рат в нужный момент; Тармаширин, хан Чагатаев, был готов начать войну с империей ильханов. Чобан, который направил своего сына с войском против аг­рессоров, находился еще в Герате¹⁴⁸, когда к нему до­бралась миссия хана. Она передала документы, из ко­торых явствовало, что великий хан назначил его «эми­ром эмиров», а значит, и поставил его над всеми дру­гими военачальниками, и область, за которую должно было воевать это вновь созданное командование, была обозначена как «Иран и Туран»¹⁴⁹. Исламские стра­ны по другую сторону Окса, таким образом, были тоже втянуты.

Понятие «Иран и Туран» ведет в мир представле­ний иранского национального эпоса, который нашел свое непревзойденное поэтическое воплощение в про­изведении Фирдоуси (ум. около 1025). Он рассказы­вает историю человечества, однако, с точки зрения Ирана: его герои, такие, как Рустам, стоят в центре, их противники — правители Турана, неиранских на­родов Средней Азии. То, что рассказывала «Шахнаме», воинам времен Тимура было известно; это не было минувшее прошлое, не сказание, которое отно­сится к простому поучению и развлечению, это было настоящее прошлое. Это отражало жизнь тех мужчин, которые проводили свое существование в постоянной борьбе. В стихах Фирдоуси узнавали самих себя и свое окружение: крепость, в которую бежит предатель Зинде Хазам, когда Тимур приближается к Оксу, «в «Шахнаме» упоминается как Сафид-диз (Белый за­мок)»¹⁵⁰, как отмечает хронист Жазди; символом Амола на северном склоне горного хребта Эльбурс были четыре купольных свода, в которых, по пред­анию, покоились кости Фаридуна и его трех сыно­вей: из отношения к содержанию «Шахнаме» просла­вилось и место¹⁵¹.

Фаридун, как рассказывает Фирдоуси, победил жес­токого грубого правителя Зохака; позже он поделил свою империю между сыновьями. Зальм получил страну Рум, западную часть; Иран образовал центр империи Фари­дуна и был присужден Ираджу; Тур наследовал Туран, заселенные варварами степные области, которые на се­веро-востоке примыкали к Ирану. Через несколько лет Зальм начал питать злобу к своему отцу, потому что именно Ирадж, самый молодой из трех, имел право владеть богатым и цивилизованным центром. И Тур, «шахиншах тюрков и китайцев», был тоже недоволен своей долей, и так началась борьба румийцев, но пре­жде всего туранцев против Ирана — главный сюжет тех отрывков из «Шахнаме», которые освещают легендарное прошлое и в которых появляются народные герои¹⁵². Итак, были очень точные представления, где богатыри, которых воспевает Фирдоуси, разыгрывали свои бои; и полагали, что также знают, что Иран и Туран — и сюда же относится страна Рум — образовали однажды одно целое, которыми правил род Каянидов. Хотя спор меж­ду Ираном и Тураном в «Шахнаме» понимается как борьба между цивилизацией и варварством, на самом деле она была вькшанп завистью братьев; собственно Иран и Туран связаны друг с другом под властью единого пра­вителя, который снопа приносит им мир.

А разве не было уже однажды в Иране героя — правителя тюркского происхождения? Героя, который вернул Ирану утраченную власть? «Когда я смотрел на тот облик, похожий на Хосрова, я спросил одного из славных воинов: «Что это за властные черты? Что колышется там перед ним, все звезды щш его войска?» И тут мне ответили: «Это царь Рума и Индии... в Иране и Туране есть у него слуги, которые живут только его благоразумием, его приказами!.. Великий властитель мира Махмуд гонит овец и волков вместе на водопой! От Кашмира до моря Китая восхваляют его князъя! Едва слизнет грудной ребенок в колыбе­ли материнское молоко со своих губ, как сразу же называет Махмуда по имени!.. И, ты, поэт, восхва­ляй его!..»¹⁵³ Эти слова из вступления «Щахнаме» восхваляют Махмуда Газни (прав. 999-1031) — и ука­зывают они ему, которого они прославляют как иде­ального правителя, не Иран и Туран в качестве его империи, а Рум, Индию и Китай как части света, в которых его слово ценится.

Во времена Тимура был уже давно практикуемый обычай сравнивать события монгольского периода с событиями «Шахкаме». Ужасающие войны с их ты­сячами и тысячами жертв были стилизованы в дуэли благородных героев — совершенно объяснимая попыт­ка понять ужас и отогнать его¹⁵⁴. Уже Хулагу в од­ном послании египтянам посоветовал капитулировать, потому что слава его войска, между прочим, так же известна, «как героический эпос о Рустаме и Исфан-дияре»¹⁵⁵. После проигранной битвы у источника Го­лиафа плененного монгольского военачальника при­водят к генералу мамлюков Кутузу, и между ними завязывается беседа, в которой побежденный, герой­ски глядя в лицо смерти, хвастается перед победите­лем необозримым количеством войск Хулагу, которые сразу выступят, как только он узнает о последних событиях и «море гнева его взволнуется». Кутуз про­тестует против такого рода хвастовства; рыцари Турана достигли своих успехов хитростями и уловками, а не мужскими достоинствами, как когда-то Рустам. В этот диалог, который есть у Рашид-ад-дина (ум. 1318), вставлены стихи, которые прочувствованы Фирдоуси и смонтированы передвижными декораци­ями его эпоса¹⁵⁶.

Чем новее описание исламо-монгольской истории, тем многочисленнее становятся намеки и заимство­вания, с помощью которых сообщаемые события во­влекаются в мир идей Фирдоуси и его подражате­лей. Высшую степень подобной стилизации, которая определенно идет навстречу вкусу и представлени­ям ведущих слоев, делает Жазди в своей хронике жизни Тимура. Здесь не только натурные описания, которые он, ставит перед сообщениями о важных во­енных походах или битвах, — уже у Фирдоуси из­любленное средство введения новых эпизодов¹⁵⁷. Жазди также часто прерывает свое повествование в прозе стихотворными вставками, иногда длинными, подражающими эпосу Фирдоуси, в которых он ссы­лается на события «Шахнаме» и подчеркивает, что дела «господина счастливых обстоятельств» более славные, чем у Рустама¹⁵⁸. Вероятно, Жазди цити­рует в этих местах свой собственный, посвященный Тимуру героический эпос; и это тоже имеет значи­тельные примеры, которые относятся к позднему периоду ильханов ¹⁵⁹.

Важный повод произносить такие хвастливые речи представил монгольский обычай, чтобы принцы и князья перед битвой выходили к полководцу, прекло­няли колена, восхваляли его и его удачливость и пили за его здоровье. В окружении Тимура этот обычай часто практиковался¹⁶⁰. В придворной поэзии, кото­рая независимо от этого посвящалась монгольским правителям, проявляется все ярче идейный мир иран­ского национального эпоса. «Я должен называть тебя «Светило Ирана», я должен называть тебя «Луна Ирана»? — Должно мое сердце выбирать тебя для на­правления молитвы, должен я называть тебя «святыня моей души»?.. Если ты во время пирушки пьешь вино, я узнаю в тебе Джамшида нашего времени, если ты скачешь туда на Рахше, я хочу называть тебя сыном Дастана...¹⁶¹» — звучит экзальтированно в стихах, посвященных султану Увайсу (прав. 1356-1374). А его сына Ахмеда (прав. 1356-1410) прославлял Хафиз (ум. 1390) как «хана, сына хана и шахиншаха из рода шахиншаха». В Ахмеде соединяли власть родов Хосрова и Чингизидов в одно целое¹⁶².

Поэтому не надо удивляться тому, что и Тимура его подданные одаривали подобными словами и что он, наконец, сам себя и свою историческую миссию стал находить не только в монгольских письменных источниках, но и в иранском эпосе. В этой связи вызов Юсуфа Суфи нужно представить поединком; герои «Шахиаме» часто решали исход войны этим путем. О том, что Тимур объединил «Иран и Туран» под своим знаменем, говорит Джият-ад-дин Али, стар­ший из двух хронистов, получивших поручение от Ти­мура, сразу во вступлении к своему произведению¹⁶³. Для Жазди в порядке вещей, что Тимур после ук­репления своей власти в Туране приступил к покоре­нию Ирана¹⁶⁴. Сообщение Саиф-ад-дина о предосуди­тельном поведении «диадохов» появляется в таком виде только как повод к захвату западного Ирана. На­ступлением на Шираз, в сердце Ирана, достигается большая цель: «Он выступил в избранный город Истахр¹⁶⁵, место происхождения правителей Ирана, —... Тогда поскакали герои Тимура, злость в сердцах, полные нетерпеливого ожидания. —... Мир черный, как смоль, окутанный закружившейся пылью, войс­ко, непостижимое в своем числе и цели... Так при­зывал господин счастливых обстоятельств, страж, поставленный Богом над вселенной»¹⁶⁶.

КИПЧАК

Когда с небесным войском Афрасяб,

великий хан, постоянно атакующий с Востока,

утром рано преодолел мираж,

он обратил в бегство войска звезд.

Дарий мира

призвал удаляться их справа и слева;

Он стал завоевывать страны,

в честь его резко звучали горны,

неслись их звуки до зеленого небосвода,

и буря потрепала тот лотос —

как будто гудели страшные трубы,

смущая архангела Исрафила*.

Хатифи ¹

Дата добавления: 2015-08-21