Полдень 6 страница

А если вспомнить, насколько объективным и точным в политическом плане был отчет посланного в 1938 году в бывшую Чехословакию английского лорда Ренсимена^[5] то можно лишь пожалеть Англию, которая в этой решающей борьбе не смогла выставить никого лучше Черчилля.

Но очевидно, в глазах англичан лживость есть самая высшая мудрость, какая только может быть свойственна их государственным деятелям. Следуя совету лорда Ренсимена немедленно лишить чехов в 1938 году всякой поддержки, если они, будучи культурно отсталым народом, немедленно не предоставят немцам полной автономии, английское правительство уже 21-го числа потребовало от чешского правительства немедленно уступить Германии населенную немцами территорию. Хотя это все было известно благодаря подслушанным научно-исследовательским институтом Геринга^[6] телефонным переговорам между Лондоном и Прагой, Чемберлен 22-го устроил во время переговоров в Годесберге целый театр и даже угрожал отъездом, прежде чем согласился пойти на уступки Германии^[7].

Впрочем, для него было интересно из работы одного чеха узнать, что, по мнению чехов, в 1938 году для них было только два выхода:

а) присоединение к Польше;

б) присоединение к Германии.

Если бы великий государственный деятель побудил чехов выбрать один из двух вариантов, мы бы оказались в очень неприятном положении. Но слава богу, у чехов не оказалось великого государственного деятеля.

Чехословакия по своей внутренней структуре отнюдь не представляла собой независимое государство; более того, усвоив немецкую культуру, она, в сущности, осталась прежним австрийским многонациональным государством. В противном случае чешские офицеры сразу же после прихода наших войск и установления контроля над их армией не передали бы все склады хранения вооружений и не предложили бы свои услуги.

Иначе бы Гаха как бывший австрийский чиновник по-другому относился к истории независимой Чехословакии и не пошел навстречу ему, шефу, руководствуясь прежде всего своими убеждениями. Иначе приход наших войск вызвал бы у чехов не только слезы, но и соответствующую активную реакцию и приказ о сдаче всех дел и имущества не был бы в течение сорока пяти минут доведен до самого мелкого чешского учреждения. Разве что молодежь можно считать там фанатичными приверженцами панславизма, и только она тогда не разделяла общих настроений.

Гаха в свое время сам подробно описал^[8] (Гаха рассказывал все настолько многословно и подробно, что он (Гитлер) из-за того, что уже был отдан на определенный час приказ о нашем выступлении, сидел как на раскаленных углях), какой трудолюбивый и добросовестный народ чехи. Он не скрывал, что это не народ-господин, и считал, что предки нынешних чехов, которые держали сторону Германии и на протяжении столетий всеми силами поддерживали ее, поступали очень разумно. Только в 1867 году возникла проблема национальной независимости чехов.

Бенеш также еще в своей диссертации отметил, что чехи нуждались в автономии, но что они совершенно неспособны руководить собственным государством. Масарик тоже писал где-то, что с юных лет не помнит, чтобы в его семье кто-нибудь разговаривал по-чешски.

И если сильной рукой править протекторатом, то через 20 лет чешский язык вновь станет просто одним из диалектов.

Уже теперь чехов можно сделать фанатичными сторонниками рейха, если, учитывая, что они любители поесть, дать им двойной паек и освободить от участия в борьбе на Востоке. Они сочтут своим моральным долгом вдвое больше трудиться на военных заводах и других предприятиях.

21.05.1942, четверг, полдень

«Волчье логово»

За обедом шеф упомянул, что в юности никто так не интересовал его, как Нансен и Свен Гедин.

Начав рассказывать об их путешествиях и научных открытиях, он затем перешел к разговору о том, что у японцев и китайцев есть обычай в знак траура одеваться во все белое. Белый цвет – цвет зимы, то есть самого грустного времени года. Значит, к ней так относились издавна, если выбрали в качестве цвета скорби и печали белый цвет. Альпы радуют его глаз только тогда, когда с них уже спал саван снега.

21.05.1942, четверг, вечер

Специальный поезд Гитлера, следующий в Берлин

За ужином шеф еще раз завел разговор о зиме и упомянул, в частности, трудности, вызванные прошлой зимой, и панические настроения многих генералов.

И если его эти трудности не смогли поколебать, то это объясняется прежде всего тем, что он в период борьбы, и в частности в дни, предшествовавшие взятию власти, стоял над пропастями гораздо большей глубины и неоднократно перед ним возникала альтернатива, быть или не быть, ибо он неоднократно оказывался в ситуациях, когда ему в голову приходила мысль пойти на государственный переворот. И он заставил себя не делать это, ибо слишком велика была опасность того, что, если он и захватит таким образом власть, она когда-нибудь выскользнет у него из рук, ибо своими действиями он может побудить кого-нибудь также однажды устроить государственный переворот уже против него самого.

А поскольку помимо всего прочего опыт германской истории свидетельствует, что касающиеся нас проблемы проще всего разрешаются мечом, он выбрал легитимный путь к креслу канцлера еще и потому, что не желал вызвать вооруженное противодействие со стороны рейхсвера^[1], в котором рано или поздно будет остро нуждаться.

После ужина шеф в поезде, следовавшем в Берлин, рассказал о последних стадиях существования Веймарской системы, когда вся Германия жаждала порядка и хотела, чтобы он был восстановлен любой ценой. О политической закулисной игре, которая велась перед его приходом к власти, он сообщил следующее.

После того как он категорически отверг любые компромиссы, например предложение занять пост вице-канцлера в кабинете фон Палена, и когда безрезультатно закончились все попытки генерала Шлейхера совместно с Грегором Штрассером^[2] путем интриг подорвать сплоченность рядов НСДАП^[3], политическая ситуация крайне обострилась. Шлейхеру не только не удалось добиться от большинства членов рейхстага поддержки своей политике, но и осуществление провозглашенной им программы подъема экономики привело к тому, что число безработных в первые 14 дней его правления увеличилось еще на четверть миллиона человек, В январе 1933 года, то есть через месяц после того, как он пришел к власти, Шлейхер не видел другого выхода, кроме как распустить рейхстаг, а самому возглавить военное правительство, пользовавшееся доверием лишь рейхспрезидента^[4].

Но план установления военной диктатуры очень сильно напугал «старого господина», фон Гинденбурга, который к самому Шлейхеру относился с большим доверием. Ибо в глубине души «старый господин» был против того, чтобы военные занимались политикой; кроме того, он был принципиально готов предоставить кому-либо политические полномочия лишь в той степени, в какой это, по его мнению, не нарушало данную им присягу на верность конституции.

Ввиду обострения политической ситуации «старый господин» установил с ним, шефом, контакт через Папена и попытался также прозондировать почву во время известных переговоров в Кёльне^[5]. У него, шефа, при этом создалось впечатление, что его дела обстоят просто великолепно. Он поэтому не позволил усомниться в своей решимости не идти ни на какие компромиссы. Затем он особенно энергично взялся проводить избирательную кампанию в Липпе, уйдя в нее с головой.

После того как была достигнута победа на выборах в Липпе, значение которой невозможно переоценить^[6], люди из окружения «старого господина» вновь установили с ним контакт. В доме фон Риббентропа была устроена встреча с сыном Гинденбурга и господином фон Папеном. Во время этих переговоров он совершенно откровенно изложил свое мнение о развитии политических событий и прямо заявил, что еще одна неделя промедления ничего не даст. Лишь объединение всех партий, за исключением отколовшихся от крупных буржуазных партий мелких группировок, которые все равно нельзя привлечь на свою сторону, может еще спасти ситуацию. Но осуществить такое объединение и гарантировать его прочность он может лишь после того, как станет канцлером рейха.

Участвовать в такого рода совещаниях, лишь отвлекающих его от работы в Движении, он согласился только потому, что стремился занять пост канцлера исключительно легитимным путем, то есть как бы с благословения «старого господина». Только легитимный путь к креслу канцлера мог избавить его от необходимости перед началом созидательной работы разгромить все остальные, оппозиционные политические силы и от препятствий, которые постоянно чинил бы ему рейхсвер.

Особое место в этих его раздумьях отводилось отношению вермахта к тому, что он займет кресло канцлера, ибо вермахт в том случае, если бы он пришел к власти нелегитимным путем, представлял бы собой в достаточной степени грозную опасность как источник государственного переворота на манер ремовского путча^[7], а так он ограничился выполнением чисто военных задач. Лишь после введения всеобщей воинской повинности весь народ устремился туда, привнося с собой в вермахт национал-социалистский дух и с неудержимой силой наступая на все оппозиционные национал-социалистскому движению элементы, в частности в офицерском корпусе, чтобы в конце концов возобладать над ними.

После того как демонстрация членов АА возле дома Карла Либкнехта в Берлине 22 января 1933 года привела к колоссальной потере престижа Коммунистической партии Германии и повергла весь Берлин в смятение, 24 января 1933 года фон Папен вновь пригласил его на переговоры. Фон Папен сообщил ему, что Шлейхер официально попросил «старого господина» предоставить ему полномочия для установления военной диктатуры. «Старый господина отверг это наглое требование и наконец выразил готовность поручить Адольфу Гитлеру на основе национального единства и с условием, что фон Папен станет вице-канцлером, сформировать правительство и ходатайствовать о предоставлении ему поста канцлера. Он выслушал это сообщение, не вступая в какие-либо дискуссии, и в качестве своих условий назвал прежде всего роспуск рейхстага и проведение новых выборов. В ответ на высказанный в очень осторожной форме совет уделить 10 минут своего времени переговорам со „старым господином“ он уклончиво ответил, что его на следующий день не будет в Берлине. Исходя из опыта прошлого года, он теперь хотел избежать любого неоправданного и чрезмерного оптимизма, который обычно вызывали у товарищей по партии его встречи со „старым господином“.

Совещание с господином фон Папеном побудило его более интенсивно вести начатые им через Геринга переговоры о формировании правительства. Наиболее трудно было вести их с представителями немецко-национальной партии, ибо алчное стремление тайного советника Гугенберга заполучить как можно больше министерских портфелей никак не соответствовало численности его партии и он из страха перед возможной потерей голосов на выборах и знать не хотел о роспуске рейхстага. Когда он, вернувшись в Берлин, лично приступил 27-го к переговорам с Гугенбергом, то также не достиг каких-либо приемлемых результатов.

Предварительным переговорам, связанным с формированием правительства, мешали еще и люди вокруг генерала Шлейхера, которые на каждом шагу пытались ставить палки в колеса. Наиболее близкий к Шлейхеру человек, главнокомандующий сухопутных войск генерал фон Хаммерштейн, имел даже наглость позвонить ему и сообщить, что «рейхсвер ни при каких обстоятельствах не согласится на его назначение канцлером»^[8].

И если эти господа вокруг Шлейхера воображали, что, прибегнув к такого рода уловкам, они смогут заставить его изменить свои решения, то их ждало жестокое разочарование. Единственное, как он отреагировал, – это строго-настрого приказал Герингу согласиться предоставить пост министра рейхсвера лишь одному генералу, настоятельно рекомендованному ему из Восточной Пруссии, – генералу фон Бломбергу, который пользовался бы его полным доверием.

28 января наступил окончательный крах Веймарской системы. Шлейхер объявил о своей отставке, Папен получил от «старого господина» задание прозондировать в партиях почву относительно возможностей формирования нового правительства, а он, шеф, лично дал понять, что исключает какие бы то ни было промежуточные варианты.

29-го день, естественно, был весь заполнен переговорами. В ходе их в обмен на предоставление требуемых министерских постов удалось убедить Гугенберга в необходимости роспуска рейхстага, ибо сотрудничество с ним в его нынешнем составе было совершенно исключено. Во второй половине дня Геринг принес сообщение, согласно которому «старый господин» завтра официально назначит его, шефа, канцлером и поручит ему сформировать правительство.

Под вечер все были поражены сведениями о прямо-таки безумном намерении клики Шлейхера^[9]. Как стало известно через подполковника фон Альвенслебена, генерал фон Хаммерштейн поднял по тревоге гарнизон Потсдама и дал ему приказ применять оружие. Кроме того, они намеревались вывезти «старого господина» в Восточную Пруссию и тем самым лишить его возможности воспрепятствовать мобилизации рейхсвера – мобилизации с целью не допустить передачи власти НСДАП.

В качестве встречной меры против этой попытки путча он приказал стоявшему во главе берлинских отрядов СА графу Гельдорфу привести в состояние боевой готовности все формирования СА. Кроме того, майору полиции Веке, которому можно было всецело доверять, велели провести все необходимые приготовления для того, чтобы внезапно захватить Вильгельмштрассе силами 6 батальонов полиции. Через господина фон Папена он известил «старого господина» о намерениях клики Шлейхера. И наконец, он велел передать генералу фон Бломбергу, чья кандидатура была окончательно выдвинута на пост министра рейхсвера, после своего прибытия в Берлин 30 января около 8 утра немедленно отправиться к «старому господину» для принесения присяги, чтобы уже в качестве главнокомандующего рейхсвера иметь возможность подавить вероятные попытки путча.

30 января 1933 года в 11 часов он уже мог сообщить «старому господину», что новый кабинет сформирован и что в соответствии с конституцией в рейхстаге есть требуемое большинство для его утверждения^[10]. После этого он прямо из рук «старого господина» принял свое назначение канцлером Германского рейха.

Начальный этап его деятельности на посту главы этого кабинета был каким угодно, но только не простым. За исключением Фрика, под его началом в правительстве не было ни одного министра от Национал-социалистской партии^[11]. Из остальных некоторые, например Бломберг и Нейрат, сразу же заявили о своей поддержке, но другие хотели проводить исключительно собственную линию. Арестованный позднее и осужденный судом за растрату комиссар по вопросам труда Гереке с самого начала оказался его злейшим врагом. Он поэтому был особенно обрадован, когда Зельдте^[12] пришел к нему и заявил, что жребий брошен; его организация, союз «Стальной шлем», объединяющий бывших фронтовиков, в дальнейшем не будет выступать против его – шефа – политики^[13].

К обусловленным составом кабинета трудностям добавилось еще и то, что «старый господин» назначил его канцлером только лишь потому, что иначе невозможно было конституционным путем разрешить правительственный кризис. Это прежде всего выразилось в том, что «старый господин» с самого начала связал его назначение с целым рядом условий. Так, он распорядился, чтобы дела, относящиеся к рейхсверу, внешнеполитическому ведомству и назначению на дипломатические посты, находились исключительно в его, «старого господина», ведении. Далее он изъявил желание принимать его, шефа, с докладом только в присутствии фон Папена. Подпись «старого господина» на указе о роспуске рейхстага – уже после того, как он громогласно зачитал его на заседании кабинета 31 января 1933 года, – ему только с большим трудом удалось заполучить при посредничестве Мейснера. Но через 8...10 дней отношение «старого господина» к нему уже резко изменилось. «Старый господин» захотел поговорить с ним по какому-то делу, он же по долгу службы обратил его внимание на то, что не вправе приходить к нему с докладом без фон Папена, а того в настоящее время нет в Берлине. «Старый господин» заявил ему в ответ, что желает поговорить с ним наедине; в будущем присутствие фон Папена также совершенно необязательно.

Через 3 недели «старый господин» уже настолько был расположен к нему, что впервые проявил отеческую заботу и следующим образом высказался относительное назначенных на 5 марта выборов: «Что же мы будем делать, если вы не наберете большинства голосов, опять начнется старая история!» Когда поступили первые сообщения о результатах выборов, «старый господин» уже был настолько искренен по отношению к нему, что с нотками облегчения в голосе объявил: теперь Гитлер победит. И когда выборы закончились грандиозной победой НСДАП^[14], он прямо заявил, что в глубине души весь этот парламентский балаган ему чужд и антипатичен и теперь нужно навсегда покончить с выборами.

О том, что «старый господин», несмотря на свой возраст, все еще был способен ясно мыслить, свидетельствовало его отношение к докладу посла Надольного о переговорах по разоружению в Женеве. Предложение Надольного сводилось к тому, что нужно немедленно пойти навстречу желаниям враждебных держав в вопросах разоружения Германии, хотя остальные государства сделают соответствующие шаги в этом направлении лишь через несколько лет. После того как он – шеф – категорически отверг это предложение и известил об этом «старого господина», Надольный – без его ведома – записался на прием к «старому господину». Но «старый господин» буквально выставил его за дверь и рассказал затем, что нечего даже было и думать о том, что он после доклада Надольного может изменить свою позицию; более того, он выпроводил его со словами: «Вы за Москву, убирайтесь вон!»

Впрочем, этот инцидент вообще характерен для специфической манеры «старого господина» находить для всех проблем простые решения. «Старый господин» прекрасно понимал, какие интриги плелись против нас на Женевской конференции по разоружению, когда нас хотели заставить принять на себя обязательства, которых другие вовсе не собирались выполнять. Он поэтому согласился с тем, что 14 октября 1933 года в час дня, через несколько минут после того, как Макдональд^[15] изложил перед членами Лиги Наций проект разоружения Германии, рейхспрессешеф Функ передаст представителям мировой печати решение германского правительства о нашем выходе из Лиги Наций.

При рассмотрении вопроса о занятии нами демилитаризованной Рейнской области «старый господин» также держался превосходно и произвел сильное впечатление своим истинно мужским поведением. Напротив, министров пришлось каждого в отдельности убеждать поддержать план ввода частей вермахта в эту Рейнскую зону. Папен даже испугался, поскольку французы угрожали в таком случае оккупировать некоторые наши территории^[16]. Но он, шеф, стоял на той точке зрения, что пускай французы беспрепятственно займут Майнц, если тем самым мы вновь обретем свободу действий и сможем править остальной частью рейха так, как нам заблагорассудится, и прежде всего продолжать перевооружаться^[17]. И развитие событий полностью подтвердило его правоту. Правда, он тогда в целях обеспечения спокойствия в немецком народе посчитал правильным лично выехать на Запад, но немецкий народ, отдав 99 процентов своих голосов на выборах в рейхстаг 29 марта 1936 года в его поддержку, показал, что он с полным пониманием относится к нему.

Далеко не всегда было легко и просто убедить «старого господина» в правильности того или иного шага, но, если это удавалось, он готов был горой стоять за дело. Так, он сперва даже слышать не хотел о каких-либо мерах, направленных против евреев. Но когда за обедом в шведском посольстве, в котором они оба принимали участие, король Швеции начал было резко критиковать принимаемые в Германии меры против евреев, «старый господин» в ответ на эти высказывания своим сочным басом резко заявил, что это – внутреннее дело Германии, решение которого находится исключительно в компетенции германского канцлера^[18].

И в необходимости принятия мер по ограничению свободы печати «старого господина» далеко не сразу удалось убедить. Он, шеф, поэтому даже прибег к известной уловке, решив затронуть у «старого господина» военную жилку. Он назвал его не «господин рейхспрезидент», а «господин генерал-фельдмаршал» и аргументировал предпринимаемые им шаги тем, что и в армии также недопустима критика снизу вверх, но исключительно сверху вниз. Ибо куда мы придем, если унтер-офицер захочет дать оценку (иначе говоря, покритиканствовать) действиям капитана, капитан – генерала и т. д.? «Старый господин» сразу же понял, в чем дело, и без всяких возражений согласился с тем, что то же самое можно сказать и о критике прессой правительственных мероприятий. «Тут он совершенно прав, критиковать может лишь начальник!» Тем самым судьба прессы была решена, и со свободой ей пришлось расстаться.

И если «старый господин» шел в ногу с ним и всегда старался с пониманием отнестись к его, шефа, намерениям, то это нужно ему особенно вменить в заслугу. Насколько он при этом освободился от прежних предубеждений, свидетельствует высказанное им при подписании указа о назначении гауляйтера Гильдебрандта имперским наместником^[19] замечание. «Старый господин» пробурчал про себя, что, мол, не мог ли этот бывший батрак, добравшийся до положения депутата рейхстага, на этом бы и успокоиться?!

И, проникшись к нему симпатией, «старый господин» очень трогательно заботился о нем. Он неоднократно высказывался в том смысле, что у него теперь есть канцлер, который жертвует всем ради Германии и он ночью зачастую не может уснуть, потому что «его канцлер во имя спасения немецкого народа летит на самолете из одной части рейха в другую. Чертовски жаль, что он состоит в партии!».

22.05.1942, пятница, полдень

Берлин, рейхсканцелярия

За обедом в рейхсканцелярии шеф заявил: в наши дни есть две группы людей, причастных к шпионажу, так называемое светское общество и пролетариат. Среднее сословие чересчур добропорядочно для занятия шпионажем.

И если поставить перед собой цель эффективно бороться со шпионажем, то нужно каждого, кто занимается им, убедить в том, что он – в случае поимки – ни при каких обстоятельствах не останется в живых.

Не менее безжалостно нужно действовать и при вынесении наказания за целый ряд других порожденных войной преступлений, например за кражи, совершенные в условиях затемнения. Ибо как же Можно во время войны предотвратить такие совершаемые в условиях затемнения преступления, как кражи дамских сумочек, изнасилования, кражи со взломом из подвалов и вообще любые кражи со взломом: во всех этих случаях нужно всегда приговаривать к смертной казни как высшей мере наказания, не важно, 60 лет преступнику или 17.

Если не карать жестоко за совершенные во время войны в тылу преступления, то возникнут две опасности:

а) рост преступности настолько усилится, что остановить его будет просто невозможно;

б) возникает возможность, что порядочный человек погибнет на фронте, а какой-нибудь негодяй в тылу, занимаясь преступной деятельностью, обеспечит себя на всю жизнь, ибо он – как ему совершенно точно известно – за такое-то преступление, согласно параграфу такому-то, лишь на ограниченный срок попадет в тюрьму.

Нужно четко сознавать, что население во время войны совершенно естественным образом раскололось на три группы: крайние идеалисты, крайние эгоисты и колеблющиеся.

Если закрыть глаза на то, что, в то время как идеалисты в огромном количестве гибнут на фронте, с негодяем в тылу будут мягко обращаться и это станет традицией, то тем самым будут открыты все пути для наиболее жизнестойких негативных элементов и станет ясно, что мы не извлекли никаких уроков из последних лет первой мировой войны – 1917 и 1918 годов. Поэтому есть только одна альтернатива: человек на фронте может умереть, негодяй в тылу должен умереть. Государство, которое не в состоянии жестко придерживаться этого принципа, не имеет права посылать своих идеалистов на смерть в боях с врагом.

За обедом шеф, развивая эту тему, пожаловался на то, что нынешние судьи совершенно не понимают своих задач. Поскольку они действовали еще в те времена, когда правили наши противники и, подобно попам, оказались совершенно не подверженными веяниям времени, в душе они остались либералами. Он поэтому вынужден принять самые радикальные меры и изгонит из германского судейского сословия любого судью, который постоянно выносит приговоры, идущие вразрез с народным благом и истинно национальным мировоззрением.

Ибо он лично отвечает за то, чтобы, в то время как герои идут на фронте на смерть, в тылу вновь, как в 1918 году, не подняли голову мошенники и проходимцы. Поскольку поддерживать дисциплину на фронте приходится с помощью самых суровых законов, было бы верхом несправедливости по отношению к фронту проявлять в тылу мягкость и снисходительность^[1].

По отношению к молодежи в разгар войны нужно также использовать совсем другие средства, чем в мирное время, и не допускать никаких послаблений. В мирное время, конечно же, вновь можно в тех случаях, когда имеешь дело с пятнадцати– или семнадцатилетним преступником, заменять ему тюремное заключение хорошей поркой, поскольку он – если у него сохранились хоть какие-то понятия о чести – будет на всю жизнь чувствовать себя опозоренным, а иначе он еще, чего доброго, научится у старых каторжников каким-нибудь хитрым преступным приемам и обычаям.

Так, например, один субъект, совершивший множество преступных развратных действий, в свои молодые годы узнал от других преступников рецепт смертельного яда, который, однако, уже через 20 минут невозможно обнаружить в организме. Он приказал допросить этого преступника, некоего Зеефельда, в гестапо, ибо предполагал, что тот совершил гораздо больше преступлений, чем признал на следствии. И после того как в гестапо его заставили 12 часов стоять в котельной и не давали ему даже глотка воды, он раскрыл душу и признался в совершении 107 убийств детей по почве полового извращения и показал чиновникам места, где он закопал детские трупы. Поскольку лицо, совершающее преступные развратные действия, как правило, заканчивает тем, что убивает жертву своих противоестественных наклонностей, его следовало своевременно обезвредить, даже если тогда он еще был юн. Он поэтому всегда выступал за принятие самих суровых мер против этих асоциальных элементов.

Смерть гауляйтера Ровера^[2] очень сильно потрясла Гитлера, ибо в его лице он потерял идеалиста, который из своего жалованья и доходов покупал лишь самое необходимое, а остальные деньги тратил на благотворительные цели и общественные нужды. Поэтому фюрер обязан сделать все, чтобы рейх взял на себя расходы по содержанию дома фрау Ровер, и у нее по крайней мере осталась бы крыша над головой.

Но несмотря на перенесенные потрясения, фюрер прекрасно владел собой и перед обедом в зале приемов приветствовал нас со всегдашней дружелюбной улыбкой – может быть, на этот раз чуть более походившей на маску – и пожал каждому руку.

27.05.1942, среда

Берлин, рейхсканцелярия

Приняв участие 22-го в официальном акте в мозаичном зале рейхсканцелярии, а затем 23-го в траурной церемонии по поводу смерти гауляйтера Ровера в Ольденбурге, я вновь вернулся самолетом в Берлин на службу. Докладывая о своем возвращении дежурному, личному адъютанту Гитлера группенфюреру Альберту Борману, я узнал, что в воскресенье шеф беседовал с рейхсминистрами Шпеером и Дорпмюллером^[1] о прокладке в будущем на Москву, в Харьков и в Турцию железнодорожных магистралей, ширина колеи которых составит четыре метра и которые, пройдя по старым землям рейха, будут сходиться в Берлине – откуда уже пойдут ответвления на Мюнхен и в Рурскую область. В используемых на этих магистралях пассажирских вагонах с двух сторон должны быть сидячие купе, а посередине – проход шириною в один метр. Товарные вагоны должны быть сконструированы таким образом, чтобы их верхнюю часть можно было снять с помощью подъемного крана, а затем насадить ее на нижнюю часть товарных вагонов, курсирующих по железным дорогам с нормальной колеёй.

27.05.1942, среда, полдень

За обедом шеф говорил преимущественно о переоборудовании находящегося в настоящее время на верфи «Дешимаг» в Бремене тяжелого крейсера «Зейдлиц» в авианосец, который можно было бы вместе с линкорами использовать в морских операциях между Норвегией, Исландией и Шотландией.

---

Дата добавления: 2015-08-21