Глава семидесятая

Переносясь воспоминаниями к этому многознаменательному дню моей жизни,я прежде всего вижу себя в очень большой зале, среди густой и пестрой толпы,с первого взгляда как нельзя более напоминавшей мне группы из сцены на днеморя в балете "Конек-Горбунок". Самое совмещение обитателей вод было так женесообразно, как в упомянутом балете: тут двигались в виде крупных белотелыхсудаков массивные толстопузые советники; полудремал в угле жирный черныйналим в длинном купеческом сюртуке, только изредка дуновением уст отгонявшийот себя неотвязную муху; вдоль стены в ряд на стульях сидели смиреннымиплотицами разнокалиберные просительницы - все с одинаково утомленным иутомляющим видом; из угла в угол по зале, как ерш с карасем, бегали взад ивперед курносая барышня-просительница в венгерских сапожках и серомплатьице, подобранном на пажи, с молодым гусаром в венгерке с золотымишнурками. Эта пара горячо рассуждала о ком-то, кто "заеден средою", и приповороте оба вдруг в такт пощелкивали себя сложенными листами своих просьб,гусар сзади по ляжке, а барышня спереди по кораблику своего корсета,служившего ей в этом случае кирасою. У окна на самом горячем солнопеке сиделсовсем ослизший пескарь - белый человечек лет двадцати, обливавшийся потом;он все пробовал читать какую-то газету и засыпал. У другого окна целаягруппа: шилистая, востроносая пестрая щука в кавалерийском полковничьеммундире полусидела на подоконнике, а пред нею, сложа на груди руки, вертелсякрасноглазый окунь в армейском пехотном мундире. Правый и левый флангзанимали выстроившиеся шпалерами мелкие рыбки вроде снятков. Щука это былполицеймейстер, окунь... был окунь, а мелочь улыбалась, глядя в большой ротвостроносого полицеймейстера, и наперерыв старалась уловить его намерениесострить над окунем. Бедный, жалкий, но довольно плутоватый офицер, не сводяглаз с полицеймейстера, безумолчно, лепетал оправдательные речи, частокрестясь и произнося то имя божие, то имя какой-то Авдотьи Гордевны, укоторой он якобы по всей совести вчера был на террасе и потому в это время"физически" не мог участвовать в подбитии морды Катьке-чернявке, которая,впрочем, как допускал он, может быть, и весьма того заслуживала, чтоб еепобили, потому что, привыкши обращаться с приказными да с купеческимидетьми, она думает, что точно так же может делать и с офицерами, и за то ипоплатилась. В этой группе разговор не умолкал. Хотя сама героиня Катька-чернявкаскоро была позабыта, но зато все беспрестанно упоминали Авдотью Гордевну итешились. Я узнал при сем случае, что Авдотья Гордевна бела как сахар, вдоватридцати лет и любит наливочку, а когда выпьет, то становится так добра, чтохоть всю ее разбери тогда, она слова не скажет. Вдали отсюда шуршали четыречерные, мрачные рака в образе заштатных чиновников. Стоя у самой входнойдвери, они все-таки еще, вероятно, находили свое положение слишкомвыдающимся и, постоянно перешептываясь пятились друг за друга назад изаводили клешни. Я прислушался к их шепоту: один рак жаловался, что егопристав совсем напрасно обвинил, будто он ночью подбил старый лубок к щелисвоей крыши; а другой, заикаясь и трясясь, повторял все только одно слово "взаштат". У самих дверей сидели два духовные лица, городской кладбищенскийсвященник и сельский дьякон, и рассуждали между собою, как придется новаяреформа приходским и кладбищенским. Причем городской кладбищенский священниквсе останавливался перед тем, что "как же, мол, это: ведь у нас нет прихода,а одни мертвецы!" Но сельский дьякон успокоивал его, говоря: "а мы доселе иживыми и мертвыми обладали, но вот теперь сразу всего лишимся". К этой паре вдруг вырвался из дверей и подскочил высокий, худощавыйбрюнет в черном просаленном фраке. Он склонился пред священником и с сильнымпольским акцентом проговорил: - Э-э, покорнейше вас прошу благословить. Священник немного смешался, привстал и, поддерживая левой рукой правыйрукав рясы, благословил. Вошедший обратился с просьбой о благословении и к дьякону. Дьяконизвинился. Пришлец распрямился и, не говоря более ни одного слова, отошел кпечке. Здесь, как обтянутый черною эмалью, стоял он, по-наполеоновскискрестя руки, с рыжеватой шляпой у груди, и то жался, то распрямлялся,поднимал вверх голову и вдруг опускал ее, ворошил длинным, внизнаправленным, польским усом и заворачивался в сторону. Становилось жарко и душно, как в полдень под лопухом; все началипритихать: только мухи жужжали, и рты всем кривила зевота. Но всеблагое провидение, ведающее меру человеческого терпения,смилостивилось: зеленые суконные портьеры, закрывавшие дверьпротивоположного входу конца покоя, распахнулись, и вдоль залы, быстро косяножками, прожег маленький борзый паучок, таща под мышкой синюю папку снадписью "к докладу", и прежде, чем он скрылся, в тех же самых темныхполотнищах сукна, откуда он выскочил, заколыхался огромный кит... Этот китбыл друг мой, Василий Иванович Фортунатов. Он стал, окинул глазами залу,пошевелил из стороны в сторону челюстями и уплыл назад за сукно. В зале все стихло; даже гусар с барышней стали в шеренгу, и толькоокунь хватил было "физически Катьку не мог я прибить", но ему разом шикнулонесколько голосов, и прежде чем я понял причину этого шика, пред завешеннымидверями стоял истый, неподдельный, вареный, красный омар во фраке сотличием; за ним водил челюстями Фортунатов, а пред ним, выгибаясь и щелкаякаблук о каблук, расшаркивался поляк.

Дата добавления: 2015-08-21