Глава пятая новый жилец

Сергей Саруханов лежал на нарах и смотрел в стену. Время как будто остановилось. Его охватили отчаяние и полная безысходность, ощущение бессмысленности всего. Он чувствовал себя загнанным в угол, его травили со всех сторон, всюду были враги, и те, реальные, которые хотели расправиться с ним, и слепое правосудие.

Саруханов вспомнил нью-йоркскую статую Свободы, вернее, то, как ее когда-то в советское время обычно изображали в журнале «Крокодил» — с плотной повязкой на глазах. Примерно такой же представлялась ему и российская Фемида.

Нет, она значительно хуже американской, потому что олицетворяет ее не дева с факелом в руке, а тупой милицейский офицер или какой-нибудь убогий следователь, старший советник юстиции, которых за эти дни поменялось уже несколько, и все они одинаково тупо спрашивают:

— Ну что, Саруханов, будем запираться и дальше? Так за что вы убили Карапетяна?

А хуже всех этот Шведов, который что ни день высказывает новые вздорные предположения, стараясь запихать подследственного в какую-то особую «армянскую» мафию, которая специализируется на вымогательстве у банкиров. Мол, раз он, Саруханов, основал финансовую компанию, так исключительно с целью узнать получше финансовое состояние потенциальных объектов шантажа.

"Армянская мафия", — думал Саруханов с отчаянием и даже без злобы. — Это же надо придумать такое! Это же все равно что "белорусская мафия". Ничего человек не понимает».

На самом деле его мало заботил Шведов, хуже было другое — он боялся. Всё эти менты заставляют его заговорить, но он-то знает, что стоит ему раскрыть рот — и он покойник.

Эти недоумки считают, что стены Бутырки ох какие неприступные. Да они тонкие, как бумага. И если те решат убрать его, Саруханова, то никакие советники юстиции не помогут.

Саруханов прислушался. По коридору, заунывно напевая под нос, шел татарин-тюремщик, или, как их теперь называют, надзиратель-контролер следственного изолятора. Сергей вычислил и выделил его одного, потому что тот резко отличался от остальных своим акцентом и тем, что мог сказать хоть какое-то доброе слово. Другие же не имели ни яиц, ни характеров, а были сплошной тупой массой.

Больше всего Саруханова злило то, что вся эта массивная пенитенциарная система не понимала, что действует на руку отнюдь не правосудию, а очень опасному врагу, в сущности, общему у них с Сарухановым. Бессмысленность ситуации настолько угнетала, что Саруханов вдруг разозлился.

Хватит! Он больше не может выносить это вонючий тюфяк, эту камеру. Лучше смерть! Сколько он еще пробудет здесь, в этой клетке? На него повесят убийство Гамика, сколько он получит — десять, пятнадцать лет? Вышку? Уж лучше вышку. Иначе все эти годы ему все равно придется молчать, потому что одно слово — и он смертник.

Саруханову показалось, что он сходит с ума. Он внезапно вскочил с места и бросился к железной двери.

— Эй! крикнул он. — Слышь, ты! Иди сюда!

Монотонное пение смолкло. На некоторое время в тюремном коридоре воцарилась тишина, затем послышалось знакомое шарканье, и голос тюремщика Керима сказал:

— Зачем кричишь? Кричать не положено.

Вадим Дроздов теперь делил время на две неравные части — «до Ирландии» и «после Ирландии», причем вторая часть была хоть и значительно меньше первой, но гораздо актуальнее.

Если «до Ирландии» он в общем и целом доверял ребятам из спецохраны, то «после Ирландии» он верил только парням из своей опергруппы, которые подчинялись ему лично и которых он знал как облупленных. Хотя, положа руку на сердце, и им он верил только потому, что человек должен на кого-то опираться, иначе он становится совершенно бессильным.

А ведь скоро настанет момент, когда ему понадобятся люди… И один в поле воин, но только не против боевиков спецохраны.

У него, правда, были еще Турецкий и Меркулов, врач Женя Точилин, Грязнов с дядюшкой, но что могут советники юстиции, медик и пенсионер против парней, дерущихся ногами? Турецкий убедил Дроздова, что надо связаться и с милицией, хотя это ведомство не вызывало у Вадима никакого доверия. Разве что посоветоваться лично с Романовой, которой Меркулов с Турецким доверяли как самим себе.

Рано утром в понедельник Дроздов вошел в кабинет начальницы МУРа. Турецкий, Меркулов и Грязнов уже ждали его.

— Не-е, ребята, — говорил Грязнов, качая головой, — так не пойдет. Даже за тысячу Президентов я дядину голову подставлять не буду. Вы что, шутите, пусть дядя Гриша займет его место, они его кокнут, и все, значит, закончилось хорошо. Нет, я решительно против.

— Да, — почесал затылок Турецкий, — я, Слава, на твоем месте рассуждал бы так же. Да и на своем тоже. Александра Иванна! — повернулся он к Романовой. — Это что же в самом деле получается, мы дядю под верную пулю подставляем, так, что ли?

Романова вместо ответа, скрестив руки на груди, мрачно посмотрела на Дроздова.

Некоторое время все молчали.

— Как ты думаешь, Вадим, — спросил наконец Турецкий, — чего они хотят, эти ваши орлы? Убрать Президента, похитить?

-Ну, — глухо сказал Дроздов, — судя по тому, что было в Ирландии, скорее всего — убить.

— Нет! — Турецкий вскочил с места и нервно заходил по кабинету, — Тот случай ничего не объясняет, понимаете? Тогда покушение готовилось так, чтобы можно было все свалить на естественные причины: стало плохо с сердцем, внезапный инфаркт, инсульт, удар, — в общем, придумали бы что-нибудь подходящее.

— Ну ты, Саша, все-таки недоучитываешь экспертизу, — вставила Романова.

— Какая экспертиза, Шура! — Турецкий уже почти кричал. — Да если они сумели Президенту вместо лекарства подсунуть какую-то пакость, так уж экспертизу они проведут такую, как им надо. Если решат, что будет лучше всего, если Президент внезапно скончается от острого приступа слоновой болезни или прищемления дверью левого уха, экспертиза и это установит!

— Но... — хотела что-то сказать Романова, однако Турецкий снова перебил ее:

— А теперь они, очень возможно, придумают что-нибудь другое. Захватят Президента, всем объявят, что он заболел.

— Народ, конечно, опять раскричится, что у него — запой, — мрачно констатировал Дроздов.

— Да, по-моему, ваши ребята делают все, чтобы его опозорить.

— Снизить рейтинг, — с мрачной иронией поправила Турецкого Романова, — Теперь так принято говорить. Ты отстаешь от жизни.

— Плевать! — крикнул Турецкий.

— Понимаешь, Саша, — Дроздов говорил тихо, и все замолчали, чтобы лучше расслышать его слова, — самое худшее заключается в том, что Президент не верит в эти покушения. Вернее, верит, но... и не верит. Он по-прежнему не допускает мысли, что это дело рук кого-то из наших. Я говорил об этом с Шиловым, и у меня создалось впечатление, что он тоже не вполне мне, поверил. Хотя... на время отстранил Руденко от важных операций.

— Может быть, он проверяет его, — предположил Турецкий.

— Может быть, — ответил Дроздов и продолжал: — Так вот. Сейчас я по возможности пытаюсь отслеживать все передвижения войск спецохраны. Если будет что-то подозрительное, имело бы смысл послать туда двойника — за пятнадцать минут, полчаса. Чтобы сам Президент, а с ним и Шилов наконец убедились, что это не мои иллюзии и не моя идефикс... — голос Вадима дрогнул.

— Возможно, это действенный и остроумный план, — заметил Грязнов, — но я категорически против.

В течение всего разговора Слава Грязнов испытывал острое чувство досады. Он уже давно ругал себя за то, что вообще согласился впутать дядю в подобное весьма рискованное предприятие, которое в том виде, как его подал Дроздов, выглядело теперь очень опасным. Григорию Ивановичу отводилась крайне неблагодарная роль наживки — быть застреленным или похищенным вместо Президента. И то и другое Славе Грязнову очень не нравилось.

— Хорошо, — Шура снова закурила. — Я Славу понимаю, ребята. Ты, Александр Борисович, подумай. Если бы это был твой дядя, ты вот так же легко послал бы его под пулю? Сейчас еще рано решать что-то конкретное. Может быть, и дядя не понадобится. Подождем.

— Посмотрим, — Дроздов невесело усмехнулся. Он лучше всех понимал, как опасен неизвестный враг и на какие вынужденные жертвы придется пойти, чтобы вывести его на чистую воду.

Потолкавшись часа полтора возле метро «Чернышевская», человек, называвший себя Алексеем Снегиревым, выяснил у старушек, где можно было за божеские деньги снять комнату. Доисторическую монументальную дверь, пережившую, по всей видимости, не только блокаду, но и всемирный потоп, охраняли лепные амурчики. В двери имелся кодовый замок, но такие замки приличные люди проходят навылет. Алексей надавил три наименее пыльные кнопки, открыл дверь и вошел.

Тридцать вторая квартира, как ему и описывали, обнаружилась на четвертом этаже. Девять разномастных кнопок, по-видимому, соответствовали числу соседей в коммуналке. Кнопки вполне соответствовали фразе «Чужие здесь не ходят». Бумажки с половиной фамилий либо отклеились, либо были замазаны краской при последнем ремонте. Алексей выбрал самую замызганную, позвонил и приготовился ждать.

Несмазанный замок заскрежетал, на удивление, быстро. Дверь, открытая энергичной рукой, распахнулась во всю ширину. На пороге возник мрачный широкоплечий верзила с двумя серебряными колечками в ухе. Мощные челюсти перекатывали жевательную резинку. Позади него тянулся вдаль коридор, скупо освещенный и таинственный, как египетские гробницы.

— Ради всего святого, извините за беспокойство, — глядя снизу вверх, интеллигентно улыбнулся ему Алексей. — Я, видно, не на ту кнопку нажал. Мне бы Анну Федоровну Погореловскую...

Буркнув что-то сквозь зубы, коммунальный Шварценнеггер повернулся к нему необъятной спиной и зашагал прочь, на ходу громыхнув кулаком в первую же дверь по левую руку. Можно было представить, как там, внутри, зазвенела посуда и испуганно подскочила старенькая хозяйка. Алексей защелкнул за собой замок и пошаркал кроссовками по половичку.

— Анна Федоровна? — обратился он к выглянувшей из комнаты пожилой женщине. Та молча кивнула, и он сказал: — Здравствуйте, Анна Федоровна. Мне сказали, вы комнатку вроде сдаете?

Анна Федоровна, сухонькая, в войлочных тапочках на сизых босых ногах, куталась в большой павловский платок. Росточком она была Алексею по плечо. Рядом с хозяйкой стоял большой кот замечательной серо-стальной масти и вопросительно смотрел на вошедшего. Незнакомец опустился на корточки и осторожно протянул руку. Кот обнюхал его пальцы и вдруг, совершенно как собака, протянул для пожатия лапку.

Анна Федоровна обитала в двух комнатках окнами на бывшую улицу Салтыкова-Щедрина, ныне Кирочная. Их отделял от коридора крохотный тамбур. В одной комнатке, побольше, было полукруглое окно чуть не во всю стену, от которого зимой наверняка безбожно сквозило. На окне сидели в горшочках четыре узамбарские фиалки (Алексею доводилось видеть, как они растут у себя в родных горах) и маленький жасмин. Что касается мебели, то примерно так выглядят небогатые старые дачи, куда хозяева годами свозят все, что делается ненужным в городской квартире. В данном случае, видимо, у кого-то не было дачи, зато имелась мать в коммуналке.

Другая комната оказалась узкой и длинной, «чулком». В ней стояли диван, ровесник мамонтов, и при нем небольшой стол. Алексей сразу определил, что сдавать комнату Анна Федоровна надумала впервые в жизни и решение было нелегким. Ко всему прочему, она явно наслушалась всяких ужасов и до смерти боялась будущего жильца. Поняв это, он продемонстрировал ей паспорт и документы, согласно которым являлся беженцем из Киргизии, инженером-электриком по специальности. И ненавязчиво дал понять, что ни дома, ни семьи у него с некоторых пор не было, а все имущество — только то, что с собой.

— Я здесь работу нашел, — пояснил он Анне Федоровне.

И это была чистая правда. Как, впрочем, и про семью.

Сработало. Он знал, что сработает.

Она только никак не могла решиться выговорить цену, которую сама успела счесть грабительской для беженца из Киргизии. Он сказал, что при его-то руках вовсе не бедствует (опять чистая правда). И сам произнес то, что слышал от старушек на лавочках, накинув еще немножко от себя лично, — двести пятьдесят тысяч.

— Вам как, Анна Федоровна? — поинтересовался он. — Долларами или рублями? А то мне за весь испытательный срок заплатили, три месяца. Я долларов этих самых и подкупил, не дешевеют небось. Не верю Корсунскому: оглянуться не успеешь, опять, как тогда, лапу наложит...

Она согласно закивала. Алексей принялся отсчитывать вперед за месяц сумму, наверняка превосходившую ее пенсию. У него был заранее приготовлен ответ на тот случай, если старушка решит, что для беженца он слишком легко расставался с деньгами.

— Ты... Вы сами-то как, Алексей Алексеевич?.. — заволновалась хозяйка. — Вам самому...

Он улыбнулся:

— Просто Алексей, Анна Федоровна. И говорите мне «ты». Я вам во внуки гожусь.

Его багаж должен был прибыть по соответствующим каналам еще через несколько дней, и поэтому вечером он отправился погулять. Со времени его последнего приезда Литейный проспект успел порядочно измениться. В хозяйственном магазине продавался резаный поролон с липким слоем — заделывать на зиму окна. Алексей сразу вспомнил полукруглое окно в комнате Анны Федоровны, но решил отложить это на потом. Он купил в «Бабилоне» (и кто только додумался до подобной транскрипции?..) благородный беленький электрочайник, потом в ларьке — пачку цейлонского и длинный кекс в блестящей золотистой обертке.

Вернувшись, он пригласил свою хозяйку на чаепитие. Анна Федоровна извлекла из шкафа две фарфоровые чашки, отведала мягкий, как раз ей по зубам, датский кекс и расчувствовалась почти до слез:

— А меня пугали: еще пустишь, мол, Федоровна, какого-нибудь жуткого типа...

Жуткий тип, сидевший по другую сторону стола, согласно кивнул и заверил старушку, что хороших людей на свете все-таки значительно больше, чем плохих. Против этого не возражал даже кот. Он прыгнул Алексею на колени и замурлыкал, напрашиваясь на ласку.

Саруханов не запирается, он молчит. И молчит потому, что боится. Это мысль появилась у Меркулова сразу после звонка Турецкого, а когда он познакомился с делом поближе и узнал о внезапной смерти Шевченко, переросла в уверенность. И тот, кого боится Саруханов, — это не какая-то мелкая рыбешка.

Константин Дмитриевич листал дело Саруханова. Показания Гали Крутиковой, соседей, которые говорили о его знакомстве с Карапетяном и о том, что как раз в тот вечер, когда Карапетян подорвался в машине, между ними произошла громкая ссора. Далее шли протоколы допросов самого Саруханова, которые при всей их многочисленности поражали своим однообразием. Саруханов ни в чем не признавался и на вопросы отвечать отказывался.

Все больше и больше Меркулов склонялся к мысли, что идея Саши Турецкого относительно связи дела Саруханова с цепью убийств банкиров не просто не лишена оснований, а совершенно правильна. Но подтвердить это мог один Саруханов.

Теперь, когда Шевченко убрали, не стало ни одного свидетеля. Того, что Карапетяна убил не Саруханов. Против него же очень много косвенных улик, так много, что их может хватить и для суда.

Надо заставить его говорить, но как?

— Гражданин начальник, — в двери возник контролер Керим Керимов, — вчера длинный армяшка кричит, на допрос ходить просит.

«Неужели заговорит?» — подумал Меркулов и сказал:

— Веди сюда.

Дата добавления: 2015-08-13