Глава двенадцатая переход под кутузовским

Евгений Точилин был подающим большие надежды молодым врачом-эндокринологом. Это отчасти и определило его выдвижение на место стажера в госпиталь при Колумбийском университете в Нью-Йорке. Разумеется, только отчасти. Главную роль сыграл тот приятный для Жени факт, что когда-то старшая сестра его матери, скромная и застенчивая, хотя и очень хорошенькая Фая вышла замуж за несколько неотесанного Андрея, который при первом появлении поразил всех домашних своим высоченным ростом и трубным голосом.

В целом же Андрей, учившийся тогда в Высшей партийной школе, на фоне остальных слушателей этого заведения, не казался таким уж неотесанным, как другие. Он был достаточно напорист, честолюбив, и все указывало на то, что его ждет хорошая партийная карьера. Но тогда никому и в голову не могло прийти, до каких высот он в конце концов доберется.

Женю, знавшего дядю с детства, всегда поражала его способность улавливать сиюминутное, быстро выбирать правильное решение и упорно доводить его до конца. Со временем, когда он стал подниматься все выше и выше по партийной лестнице, Женя видел его все реже, но и его не могла не поразить перемена во взглядах, которая внезапно произошла с дядей, когда он, убежденный коммунист, вдруг сделался чуть ли не диссидентом.

В семье многие его не понимали. И только после августа 1991-го они увидели, какую тонкую игру он затеял, как ловко повел ее и чего в результате достиг.

Лично для Женьки это значило — стажировка в Соединенных Штатах, и он не мог не быть благодарным за это дяде.

После случившегося в аэропорту Шеннон он, разумеется, как и Вадим Дроздов, не мог не задуматься о том, какая именно опасная примесь попала в капсулу с «тонусином», и пожалел, что во всеуслышание заявил о необходимости экспертизы. Поэтому в Москве он решил добираться до города на правительственной машине. Однако, когда пару часов спустя он уже в простом такси отъезжал от дома на Осенней улице, где находилась квартира Президента, ему показалось, что в то же самое время с места тронулась припаркованная неподалеку машина. Жене почему-то подумалось, что она следует за ним.

Предчувствие его не обмануло. Когда через двадцать минут он вышел из такси на Кутузовском проспекте рядом с подземным переходом, то увидел, что та же самая машина затормозила в нескольких метрах сзади.

Точилин поспешил по туннелю на другую сторону проспекта, в дом, который раньше украшали многочисленные мемориальные доски, а теперь глаз радовала полукруглая надпись: «Магазин НOROSHIY».

Женя был уже в середине подземного перехода, когда сзади послышались торопливые шаги. Он быстро оглянулся — его настигали двое в кожаных куртках и маленьких черных шапочках, надвинутых по самые глаза. Они быстро приближались к нему. В руках у Жени был лишь маленький кейс — остальные вещи дядя обещал прислать ему завтра же со своим шофером.

Сомнений относительно намерений этих двоих не было, и Женя бросился бежать по переходу в надежде достичь улицы раньше, чем преследователи догонят его. В ответ двое сзади также перешли на бег и настигли Точилина уже у самой лестницы, ведущей наверх. Один из них профессиональным ударом сбил его с ног, другой выхватил из рук кейс. После этого оба неспешной трусцой вернулись на противоположную сторону перехода и исчезли.

Чертыхаясь, Женя поднялся на ноги и пошел домой. Слава Богу, ключи, деньги и документы он заблаговременно переложил во внутренний карман пальто.

Возможно, ему передалось удивительное свойство дяди — выходить сухим из воды. Во всяком случае, оказавшись дома за металлической дверью, Точилин вздохнул и, прислонившись к стене, закрыл глаза— все прошло как нельзя более удачно.

— Но передвигаться-то он самостоятельно может? — спросил капитан Сивыч. — Нельзя же проводить допрос в палате, где лежат еще десять человек.

— Я могу освободить свой кабинет, — сказал завотделением. — Но там придется сидеть, а это ему, безусловно, будет трудно. Так что, — врач задумался, — могу предложить процедурный кабинет. Но, — он поднял вверх указательный палец, — вам придется помыть руки и надеть халат.

— Пожалуй, это даже кстати, — кивнул Василий Васильевич. — Не будет вопросов — к кому пришел милиционер да зачем.

— Вот именно.

Через десять минут по коридору хирургического отделения прошествовал новый доктор. Никто не обратил на него никакого внимания. А еще через минуту в третью палату вошла процедурная медсестра и гаркнула:

— Шевченко! В процедурный!

— Уже кололи сегодня! — заворчал Шевченко. — Да вы просто садисты.

— Без разговоров у меня! — одернула его сестра. — На консультацию.

Шевченко с трудом поднялся на ноги и, как был в синей больничной пижаме, медленно поковылял по коридору в процедурный кабинет.

Незнакомый врач не понравился ему с первого взгляда — было в нем что-то сугубо неврачебное. Первые же слова заведующего отделением подтвердили его самые худшие подозрения.

— Вот капитан милиции Сивыч хотел бы с вами поговорить. Сидеть вам трудно, так что прилягте на кушетку, — сказал он и вышел из процедурной.

Шевченко остался один на один с милиционером.

— И тут нашли, — проворчал он. — Вы и из-под земли вытащите, если вам понадобится. Ну чего там у вас, спрашивайте.

— Александр Юрьевич, — начал Сивыч, — что вы знаете о Гамлете Карапетяне?

Шевченко растянулся на жестком топчане и закрыл глаза. Василий Васильевич терпеливо ждал.

— Ну, в общем, дело было так. Мы с Витькой — Станиславским — обезденежели совсем. Витька предлагал с шапкой в переходе сесть, да, знаете, по первости как-то трудно... Думаешь, вдруг знакомый кто пройдет, да и вообще... А выпить охота. В общем, стоим мы у Курского вокзала, холодные, голодные. А тут этот подваливает: «Привет, мужики». Сказать по правде, не больно-то он мне понравился, но угостил — что тут скажешь. Денег, правда, не дал. И говорит: «Дело есть». Мы спрашиваем: «Какое такое дело?» Если уголовщина какая — не-е, это не для нас.

Он, Гамик то есть, повел нас к ларьку, пива взял, сосисок и объяснил, что к чему. В общем, должны мы с Витькой поселиться в квартире и мешать соседями — кричать, шуметь в общем. А он нам обеспечивает и выпивку, и закусон.

— И вы согласились? — спросил Сивыч.

Шевченко почувствовал в его словах неодобрение и стал оправдываться:

— Так Гамик все это эдак расписал — мол, такие склочные люди, он им чуть ли не дворцы предлагает, а они все воротят нос. Так что надо им показать, что коммунальная квартира — это тебе не фунт изюму. Чтобы стали посговорчивее. Ну мы подумали-подумали и согласились. Деваться-то все равно некуда.

На самом деле думали они тогда не более минуты, но об этом Шевченко не стал распространяться.

Но вышло так, что роль квартирных дебоширов и хулиганов оказалась им не по плечу. Стыдно бывало по утрам, да так, что бежишь по коридору в туалет и не знаешь, куда и глаза спрятать. Да и Гамик на поверку оказался вовсе не таким щедрым, как они рассчитывали сначала. Они думали, каждый день будет водка и пиво, колбаса, сосиски, а вышло — пара бутылок какой-нибудь гадости вроде напитка «Оригинальный» по тыще двести, а на закусь в лучшем случае колбасный сыр, а то и просто пачка китайской быстрорастворимой лапши. Но Гамику казалось, что и этого для друзей-дебоширов многовато. Он, что ни день, пилил их за то, что они не создают соседям невыносимую жизнь.

— Ты водка хочишь? — спрашивал Гамик Шуру Шевченко, который ходил к нему чаще. — А ты заработал водка?

В конце концов Гамик поставил их перед фактом — или они выбирают новую, более эффективную тактику мучения соседей, или он выставляет их из квартиры и селит там других, более подходящих ему людей.

Это было как раз накануне той ночи, которая так плачевно закончилась.

— Я-то что, — сказал капитану Шевченко, — а вот Витьке теперь плохо придется. Я-то выпишусь — и гуляй Вася, а его в кутузку увезли. Оттуда так просто не выберешься.

— Судить его будут, — сказал Сивыч.

— Ох ты Господи! Товарищ капитан, а может, мне написать заявление, что, мол, ничего не имею против, что сам виноват? Если по чести сказать, так ведь Витька-то прав был, наверно. Не знаю. Но уж очень я вашего брата мента, милиционера то есть, прошу прощения, побаиваюсь.

— За что же вас Станиславский ножом пырнул? Требовал, чтобы вы милицию уважали? — сыронизировал Василий Васильевич.

— Не-е, — протянул Шевченко. — Хотел, чтобы я рассказал про одно дельце. Я-то видел, а он — нет. Он ведь, знаете, в детстве как начитался книжек про пионеров-героев, так и верит во всю эту романтическую хренотень.

— И что же вы видели? — спросил капитан Сивыч.

— Да я и так слишком много рассказал, хватит.

Шевченко демонстративно перевернулся на другой бок — лицом к стенке, показывая, что разговор окончен.

— Послушайте, Шевченко, — нашелся капитан, — я вижу, вам не безразлична судьба вашего друга, я имею в виду Станиславского. Я обещаю вам, что сделаю все возможное, чтобы ему уменьшили срок наказания, если все расскажете.

— Уменьшили! — проворчал Шевченко. — С пяти лет до четырех с половиной. Знаю я вас. Выпустите совсем! Вот и все. Вот он придет ко мне — своими ногами, без охраны, Тогда, может, и скажу.

— Но... — начал капитан Сивыч.

— И чего вы так гоношитесь из-за этого Гамика. Подумаешь, одной падалью меньше, — проворчал Шевченко.

Василий Васильевич уже хотел было встать, но последнее замечание Шевченко заставило его сесть на место. По его представлениям, Шевченко не знал и ниоткуда не мог узнать о смерти Карапетяна. Взрыв прогремел в ту самую ночь, когда произошла его драка со Станиславским. После этого Шевченко не выходил из больницы, а первые два дня и вовсе провел в реанимации.

— Откуда вы знаете, что Карапетян погиб? — спросил капитан Сивыч.

— Откуда-откуда... — проворчал Шевченко и повернулся к нему лицом. — От верблюда! Мы с Витькой видели, как он в машину садился. Только я хотел к нему подойти, поговорить по душам, объяснить, что и как... А тут и рвануло.

— Так вы это видели оба?

— Ну да, — подтвердил Шевченко.

— Но вы же говорили, что Станиславский этого не видел.

— Нет, товарищ капитан, — Шевченко заговорщицки подмигнул, — я-то туда чуть раньше приходил — один.

— И что же вы видели? — Сивыч даже удивился, почувствовав, как у него, опытного работника милиции, вдруг забилось сердце.

— Что видел, про то скажу, когда Витек придет, — твердо стоял на своем упрямый Шевченко, и, сколько ни старался Василий Васильевич, больше он ничего не смог из него выжать.

Дата добавления: 2015-08-13