Поля невидимых сражений

Однажды, беседуя со схиигуменом Георгием, мы спросили его, какие страсти больше все­го борют подвизающихся в пустыне. Он ответил: «В скиту, где вместе живут несколько монахов, это страсть гнева, проявляющаяся как раздражение друг к другу. Монаху живущие с ним братия кажутся людьми тупыми, ленивыми, неряшливыми и нерасторопными. Один громко стучит ногами, другой храпит во сне, третий не сразу отвечает, когда ему задают вопрос, четвертый отнекивается болезнью, чтобы не идти на работу, пятый ест слишком много. Он начинает думать: "И с этими людьми я обречен проводить годы в пустыне?". Затем новое искушение: ему кажется, что братия его презирают, что они о чем-то шепчутся за его спиной, что у них нет ни любви, ни сострадания. Когда становятся на молитву, то ему кажется, что один читает невнятно, в нос, как будто назло ему, другой не имеет слуха, а поет слишком громко, как будто пилой проводит по нервам; третий не стоит ровно, а все время подергивается; так что обуре­ваемому гневом монаху хочется бежать с молит­вы куда-нибудь в лес и там молиться одному. Даже звуки голосов начинают его раздражать, а послу­шание, которое дают ему, кажется тяжелым и не­сносным. От малейшего замечания или прекосло­вия он приходит в гнев, который сдерживает с трудом, а иногда этот гнев прорывается наружу. Он начинает мечтать о том, что переселится к другим братиям, которые лучше поймут его и окружат любовью; с ними ему будет легко молиться. А иног­да он обдумывает, как ему построить келию и жить одному. Если монах победит эти искушения пока­янием и молитвой, то пройдет время, и как будто пелена спадет с его глаз: он увидит братии совсем другими, и в сердце его появится к ним духовная теплота. Ему захочется быть в подчинении у бра­тии и служить им.

У отшельников другое искушение - это уны­ние и тоска. Особенно они борют летом в полдень, а зимой в полночь. Монах смотрит на стены своей келий и как бы недоумевает, зачем он здесь, как он очутился в этой добровольной тюрьме. У него начинается какое-то духовное расслабление, молитва перестает идти; он с трудом произносит мо­литвенные слова, но не понимает их смысла, не чувствует их - они рассыпаются, как капельки ртути, упавшие на пол. Он начинает вспоминать службу в кафедральном соборе, стройное пение хора, священство в белых ризах, молящийся народ. Он думает: вот там спасаются люди, а что я делаю здесь, в пустыне? Сижу в келий, как медведь в своей берлоге, не приношу пользы ни лю­дям, ни своей душе. Ему кажется, что время тянется медленно и день никогда не закончится. Он смотрит на часы - стрелки не двигаются. Если часов нет, то он смотрит, высоко ли солнце стоит над горизонтом. Затем прислушивается к звукам: не идет ли кто к его келий; потом начинает думать, нет ли поблизости больного брата, которого надо навестить; потом вспоминает, что за несколько верст живут две инокини и у них испорчена кры­ша, нужно немедленно пойти и поправить ее, а может быть, они унывают и надо укрепить их. Он представляет, как рассказывает им о пустынничес­кой жизни и о том, как надо бороться со своими страстями. Он видит словно наяву картину что эти инокини хотят уже покинуть пустыню и уйти в мир, а он своим приходом удержал их, и они бла­годарят его. Он уже берет палку, чтобы отправить­ся в путь, но затем чувствует голод и начинает го­товить пищу, откладывая посещение на следую­щий день. Затем он вспоминает, что надо побывать в городе и купить гвозди для забора и напильник, чтобы поточить пилу. В это время наступает час трапезы; он садится, ест, затем начинает мыть по­суду и убирать келию. Уныние проходит, и он бла­годарит Бога за то, что не вышел из келий.

Бывает по-другому. Когда наступает уныние, отшельник ложится на скамью, которая служит ему койкой, закрывает лицо и старается уснуть. Иногда он лежит с открытыми глазами, не ведая, сколько прошло времени, погружается в тяжелую дремоту, видит какие-то хаотичные, бессвязные сны и чувствует после этого себя не отдохнувшим, а разбитым. Иногда во время уныния он начинает громко читать Иисусову молитву или петь псал­мы. Вначале ему представляется, что над ним не небо, а непроницаемая медная стена, которую не может преодолеть его молитва. Ему кажется, что молиться так трудно, как крутить жернова, но он продолжает молиться, и тогда уныние отходит, как пес, который покусал его и затем убежал прочь.

Если монах находится в послушании у духов­ного отца, то ему легче. Он говорит: «Господи, молитвами отца моего духовного, помилуй меня» или: «...ради отца моего, помилуй меня». Если мо­нах поборол уныние молитвой, то оно в следую­щий раз возвратится с меньшей силой. Если усту­пит унынию и пойдет бродить по келиям, то уны­ние нападет на него в следующий раз, как бы усилившись от его слабости, будто бес уныния приведет с собой еще двух бесов.

Днем уныние ощущается как душевное и те­лесное расслабление. У тех, кто находится в послушании, уныние проявляется больше как телес­ная тяжесть, особенно в суставах, а у тех, кто жи­вет без послушания,- как укол отравленной иглы в сердце, после которого наступает состояние, по­хожее на паралич духовных сил.

Другое искушение унынием бывает у пустын­ника зимней ночью, особенно в непогоду. Его душа изнемогает от тоски и безотчетного страха. Он просыпается среди ночи и слышит за стеной рев метели, как будто разные голоса перекликаются Друг с другом. Ветер то свистит в ущелье, как змей из былины, который хочет своим свистом сбить на землю коня и всадника, то с шумом проносит­ся над лесом, и лес отвечает ему глухим стоном, как будто деревья изнемогают под тяжестью сне­га и напором ветра. Монах открывает дверь келий. В нескольких шагах белеет снег, а дальше - темно­та. Кажется, что ночь, как море, поглотила в своей бездне контуры гор, словно потонувшие корабли. Сугробы снега около келий похожи на холмики над могилами. Порывы ветра и мокрые хлопья снега бьют его по лицу. Словно какая-то невидимая Рука, играя, подбрасывает горсти снега вверх, и они, кружась, падают снова на землю. Пустыннику кажется: в зловещей тьме притаились голодные волки, которые бросятся на него. Он захлопывает дверь в келию и задвигает засов. Он слышит сквозь вой ветра какие-то звуки, как будто кто-то шагает у стен келий. Ему кажется, что это медведь, кото­рый ищет дверь, чтобы навалиться на нее и вы­бить своей тяжестью. Проходят минуты, которые кажутся часами, но никого нет. Ветер врывается в щели чердака, и он слышит звуки, похожие на рыдание, как будто плакальщица оплакивает мертвого, царапая себе лицо. Он не понимает, как по­пал в эту келию, будто в ловушку. Он представля­ет себя в гробу, засыпанном землей, или на льди­не, оторвавшейся от берега. Он подходит к аналою, раскрывает книгу и зажигает свечу, но читать не может; свеча дрожит в его руке, а буквы расплы­ваются перед его глазами. Он отодвигает доску, которая служит ставней для окна, очищает своим дыханием ледяные узоры на стекле, но кругом тем­нота, кажется, что до утра далеко, как путнику в чу­жой стране до родного дома,- словно мир отне­сен назад, к тому времени, когда не было ни света, ни солнца, а только тьма стояла над бездной. Он приносит из чулана дрова, открывает печь, и го­рящие мерцающие угольки кажутся ему багровы­ми глазами, которые смотрят откуда-то из преис­подней. Вспыхивает пламя, но оно не радует его, а скорее напоминает о вечном огне. Он садится на скамью, служащую ему ложем, в ожидании рас­света, слушает вой ветра, как песню о смерти, и незаметно для себя погружается в сон.

Чаще всего уныние проявляется в мысленной борьбе и диавольских страхованиях. В первом слу­чае монаху кажется, что его в пустыне ждут испытания, которые кончатся его смертью. Он пред­ставляет себя больным, не способным выйти из келий: о нем все забыли, у него кончаются про­дукты, он лежит на одре, умирая от голода и жаж­ды. Иногда эти мысли принимают вид картин, ко­торые он видит перед собой. Например, как он, будучи больным, хочет спуститься к реке, чтобы зачерпнуть воду, падает на землю, не может под­няться и умирает от холода; или ночью приходит какой-то зверь и начинает грызть его, беспомощ­ного, как свою добычу. Иногда он представляет, что путь в келию засыпан снегом, а мыши съели весь запас его продуктов. Иногда он видит себя беспомощным старцем, которого оставил его по­слушник и ушел в мир. Пустынник начинает вспо­минать рассказы о том, сколько монахов заблуди­лось в лесу, сколько потонуло во время перехода через реку, сколько погибло без вести. Он вспоминает о разбойниках, которые убили схииеродиакона Исаакия* и так избили иеромонаха Авеля, что тот вскоре умер от побоев.

* Парализованный схииеродиакон Исаакий был замучен и убит грабителями, которые хотели найти в его келии деньги.

И мысль говорит ему: если бы ты умер ради Христа, то был бы му­чеником, а придя в пустыню, ты взял труд выше сил, и кто знает, как будет оценена твоя смерть - как подвиг или как неразумие. Другое проявление уныния - это диавольские страхования. Пустын­ник начинает видеть змей в своей келий, чувству­ет запах дыма, как будто горит лес, хотя в этих краях лесных пожаров не бывает. Мерещится ему, что кто-то прячется за деревьями, что неведомая опасность подстерегает его в лесу; слышит он на чер­даке какие-то шаги, затем приглушенный разговор людей; ему кажется, что это разбойники ищут на чердаке деньги, которых у него нет, а затем спус­тятся вниз и будут мучить и пытать его. У него воз­никает помысл потихоньку открыть дверь келий, убежать и спрятаться в лесу; пусть они забирают что хотят. Но утром оказывается, что вход в чердак заложен досками и никто туда не мог войти».

Старец говорил: «Я вовсе не трус; на войне я был в опасных переделках еще мирским человеком и сохранял при этом самообладание и спокой­ствие; но здесь не человеческий страх, а какой-то другой, бесовский, который овладевает всем чело­веческим естеством и пронизывает до костей. По­нимаешь, что это бесовское наваждение, но не мо­жешь справиться с собой. Здесь трудно спорить с диавольскими помыслами, а только надо сказать: если я умру, то ради Господа, так как пришел в пус­тыню ради спасения души; отцы, которые жили на этом месте, сказали: кто умрет в пустыне, тот будет вместе с нами».

Дата добавления: 2015-08-13