Архимандрит парфений

В 70-х годах я преподавал церковнославянский язык в Мцхетской Духовной семинарии и временно исполнял обязанности инспектора. Рек­тором семинарии в то время был епископ Тадеоз (Иорамашвили)*.

* Ныне архиепископ Тианетский и Пшав-Хевсуретский.

Он имел обычай по вечерам вместе с семинаристами посещать небольшое мо­настырское кладбище в Самтавро, где находилась тогда семинария. Владыка Тадеоз благословлял за­жигать свечи на всех могилах, этих маленьких островках среди потока времени. Это была неза­бываемая картина. Свечи казались звездочками, спустившимися на землю, а звезды на небе - го­рящими свечами. Владыка Тадеоз садился около какой-нибудь могилы и молчал. Никому не хоте­лось прерывать этого молчания. Собор Преобра­жения в ночном полумраке казался огромным кам­нем, принесенным с Фавора во Мцхета. Казалось, что в этом соборе безмолвно молятся те, кто жил в монастыре с самого его основания, чьи тела по­чивают в земле Самтаврского монастыря, а имена известны только Богу.

Из окон келий, в которых жило несколько пре­старелых монахинь, струился свет - большую часть ночи они посвящали молитве. Они казались мне последними воинами, еще оставшимися на поле битвы, с которого смерть уносит их души одну за другой в вечность, подобно тому как осенний ве­тер срывает с деревьев их золотистый наряд и на ветвях остается лишь несколько чудом уцелевших листьев.

Я помню эти минуты молчания или, скорее, безмолвного разговора с ушедшими из этого мира. Каждая могила хранит свою тайну; в каждой могиле заключена летопись чьей-то жизни.

Архимандрит Парфепий (Ащиаури)

Владыка сидел, пока не догорали свечи, подоб­ные скоротечной жизни людей, и могилы снова погружались во мрак, как бы в сон до Страшного суда. Как будто темная вуаль ночи спускалась на кладбище, а свет звезд становился еще ярче. Осо­бенно красив был монастырь в лунную ночь, когда потоки фосфорического света, как небесный дождь, струились по земле и белые стены храма казались голубыми, а тени, падающие на землю, словно выкованными из серебра. Облака, окружа­ющие луну, на какие-то мгновения казались ог­ромными фиалками, которые расцвели ночью, а когда ветер гнал облака, то луна была похожа на корабль, который захлестывают волны: он то по­гружался в пучину, то выплывал опять, то рассе­кал тучи, как воду, оставляя после себя клубящу­юся пену Можно было долго смотреть, не отры­вая глаз, на этот бой луны с облаками. Но сидя недалеко от владыки Тадеоза, я больше всего смот­рел на свечу, горевшую на одной одинокой мо­гиле, в которой был погребен архимандрит Парфений (Ашщаури) - монах, с ранней юности посвятивший себя Богу и доблестно переживший время кровавых гонений на Церковь.

Отца Парфения я первый раз увидел еще до сво­его монашеского пострига, в Сионском соборе.

После вечерней службы в собор вошел незнако­мый мне монах, который сразу же приковал мое внимание, как будто я увидел что-то необычайное. Какой-то особенной, тихой и легкой походкой, как бы лишь слегка касаясь пола, он прошел через храм и опустился на колени перед Крестом равноапостольной Нины. Что-то неземное было в этом человеке: казалось, он, находясь в этом мире, не замечает его. Лицо его было удивительно светлым, как горящая лампада, от которой струятся волны мягкого света. Но что меня больше всего порази­ло в нем, так это какая-то особенная внутренняя тишина, которую, как я узнал потом, он стяжал многолетним подвигом отшельничества и безмол­вия. Он выглядел так, словно сошел в наш мир со страниц древнего патерика. Я хотел подойти к не­му под благословение, но боялся помешать его молитве. Когда он встал с колен и направился к вы­ходу, казалось, что тень скользит по храму. Впо­следствии я узнал, что его вызывал к себе Патри­арх Мелхиседек - по причине, которая послужи­ла испытанием для его монашеского смирения. За городом Мцхета жил старый инок по име­ни Платон, который называл себя «тихоновцем» и, хотя посещал храмы, не причащался и, как вся­кий раскольник, поносил духовенство, особенно Патриарха Мелхиседека. И вот он заболел и пос­ле долгих колебаний решил все же причаститься. Он послал людей из числа своих многочисленных поклонников к мцхетскому священнику с просьбой принять его в общение с Церковью и причастить. Тот, разумеется, обрадовался, но тем не менее сна­чала запросил Патриархию, откуда получил утвер­дительный ответ. Жилище Платона находилось горах, и престарелый настоятель послал поисповедовать и причастить больного отца Парфения, который числился в Светицховели вторым свя­щенником. Однако, выздоровев, монах Платон рас­каялся не в прежней вражде против Церкви, а в сво­ем причащении и стал поносить Патриарха с еще большим озлоблением. (Характерно, что у рас­кольников такая хула принимает формы одержи­мости.) Патриарх, узнав, что отец Парфений при­частил Платона без его ведома, отлучил самого отца Парфения от богослужения и причащения на сорок дней. Тогда отец Парфений привез Патри­арху письмо от его секретаря, где было написано, чтобы Платона причастили. Патриарх, прочитав бумагу, сказал: «Отец Парфений, я вижу, что ты не виноват, но слово Патриарха не изменяется, по­этому неси епитимию, которую я тебе дал». После этого ответа отец Парфений пришел в Сионский собор, где поблагодарил Господа за ниспосланную ему скорбь. Тогда-то я впервые и увидел его.

Я пишу об этом так подробно, потому что я увидел его необычайно спокойным, как бы погруженным в бездну смирения. Ни волнения, ни раз­дражения, ни беспокойства, а только глубокий и ничем не нарушаемый мир, как светлая печать, лежал на его лице. Казалось, что этому человеку всё равно: будут бросать в него камнями или цве­тами - от этого не дрогнет ни одна черта на его лице, не изменится выражение его глаз, которые спокойно смотрят на мир и в то же время как буд­то не видят его.

После своего монашеского пострига и рукоположения я часто приходил к отцу Парфению на исповедь. Исповедоваться у него было очень легко, я думаю, потому, что в это время он читал про себя Иисусову молитву, что было его постоянным внутренним деланием. Ни одного укоризненного слова, ни одного нетерпеливого или грубого дви­жения, на которые так болезненно реагирует ис­поведующийся, как бы заранее ожидая презрения к себе, отец Парфений никогда себе не позволял. Обычно, сидя на стуле, он терпеливо выслушивал исповедь и только соболезновал, как соболезнуют больному или попавшему в несчастье.

Архимандрит Парфений (Апциаури) и схимонах Авраам (Чхетиани)

Исповедь у отца Парфения всегда ассоцииро­валась у меня с картиной: изо рта кающегося греш­ника выползают змеи, одна за другой. Этих змей своей молитвой, точно заклинанием, вызывал из глубин человеческой души через слова покаяния отец Парфений. Другие люди также отмечали, что во время исповеди у отца Парфения снимались какие-то внутренние преграды и заслоны, перед ним хотелось каяться во всем, а после покаяния приходила какая-то особая радость, как у выздоравливающего от опасного недуга, который после тяжелого забытья и бреда открыл глаза и увидел свет солнца. В то же время своей добротой отец Парфений вовсе не потакал грехам, он почти всегда давал епитимий, но с такой заботой и участи­ем, с какой врач дает больному целительное ле­карство. Он говорил, что от исполнения епитимий благодать скорее возвращается к человеку.

За время моего общения с отцом Парфением я никогда не видел его раздраженным, рассерженным или впавшим в уныние. Есть выражение <Ч|шти из себя», а отец Парфений, казалось, все­гда пребывал умом в своем сердце и никогда не выходил из него, как из своей келий.

К сожалению, я мало знал о внешних обстоя­тельствах жизни отца Парфения. Шестнадцати лет он пришел в Шио-Мгвимский монастырь, где на­стоятелем тогда был архимандрит Ефрем (Сидамонидзе), будущий Патриарх Грузии. Были тяже­лые революционные годы. На Церковь обруши­лись кровавые гонения, перед которыми меркнет черная слава Нерона и Диоклетиана.

Из Шио-Мгвимского монастыря вывезли всех монахов и заперли их в Метехском храме, превра­щенном в тюрьму. Часть из них расстреляли, дру­гих сослали, остальных же - и в их числе был отец Парфений - после допросов и издевательств вы­пустили на свободу. Так началась для него одис­сея странствий из одного заброшенного монасты­ря в другой, где ему приходилось скрываться, как зверю от охотников, и там его ловили, избивали, изгоняли или бросали в тюрьму.

Однажды ко мне подошел житель Мцхета и сказал: «Я гуриец, а гурийцы общительны, как испанцы; они вступают в разговор даже не позна­комившись, поэтому я хочу рассказать вам один случай из моей жизни. Недавно умер мой брат, которого я очень любил; он умер в приюте для сумасшедших. Мой брат был полковником импера­торской гвардии и был предан императору всей душой, как иногда можем быть преданы мы, гу­рийцы, в душе всегда романтики. Хотя Гурию считали революционной, она дала людей, которые шли на смерть, защищая трон. Когда мой брат уз­нал о свержении и убийстве царя, то это так пора­зило его, что он сошел с ума, но, может быть, это безумие спасло ему жизнь - как больного его не трогали. Он ходил по улицам нашего села в Гурии и повторял: "Император, восстань, император, выйди из могилы!". Он был действительно силь­ный духом и в безумии сохранил свое благород­ство. А я испорчен и отравлен, я хочу верить в Бога и не могу.

Мне запомнился один случай,- продолжал он.- Однажды я со своими друзьями охотился в горах Дзегви. Там стоит монастырь во имя Свя­той Троицы, уже давно покинутый и разоренный. Мы не ожидали встретить там ни одной челове­ческой души и вдруг, глубокой ночью, увидели свет, который горел в домике около храма. Мы были уставшие и решили переночевать там. Дверь была открыта, мы вошли внутрь и увидели мона­ха, который стоял на молитве. Услышав наши шаги, он повернулся к нам. У него не было ничего, кроме сухарей и нескольких картофелин, но узнав, что мы голодны, он сварил нам весь картофель, который у него был, и предложил эту трапезу. Потом он указал на войлок, лежавший на полу, где можно было бы прилечь, а сам продолжал мо­литься. Мы были одеты в бурки, так что холод не был страшен для нас. Мы были рады крыше над головой и наутро, поблагодарив его, ушли. Я не­доумевал: "Какая сила заставила этого человека переносить холод, голод и ожидание, что его схва­тят, как преступника, бросят в тюрьму и расстре­ляют без суда?". И в то же время я думал: "Зна­чит, он видит то, чего не вижу я, слепой. И если бы я мог, то как бы охотно поменялся с ним местом в жизни!".

Прошли годы. У меня подрастали дети, но я чув­ствовал себя чужим в своей собственной семье. Иногда я брал хлеб и бурку, говорил, что иду на охоту, а на самом деле просто уходил в горы, чтобы побыть одному. Как-то зимой, в снежную погоду, я поднялся на Зедазени и здесь снова встретился с тем же монахом Парфением. Он был нездоров, и у него не было продовольствия. Я сказал ему: "Помнишь, как ты накормил нас в Дзегви, теперь прими добро за добро". Я оставил хлеб, который взял с собой, затем спустился во Мцхета и принес ему пищу, но, чувствуя, что я нарушаю его безмолвие, ушел в другое место. Теперь архимандрит Парфений служит в Мцхетском соборе, я иногда бываю у него. И он, вспоминая время гонений, говорит, что это было лучшее время в его жизни, он никогда не был так счастлив, как тогда».

Я рассказал о нашей беседе отцу Парфению, и он помолчав, ответил: «Да, я это помню. Я думал, что пришли меня арестовывать, а это были охотники». Тогда кругом были сыщики и тайные агенты, тогда брат боялся родного брата. «Вскоре поел этого,- продолжал отец Парфений,- я ночевал в одной знакомой семье в Дзеггви. Там стали говорить о тяжелых временах, которые переживал народ Я только сказал: "Откуда течет вода, туда она собирается снова". И когда меня арес­товали то эти слова предъявили мне, как обви­нение что я агитирую за возвращение прежнего строя. Несколько лет продержали в тюрьме сре­ди уголовников и воров, а затем все-таки выпу­стили».

Справа налево: архимандрит Парфений (Ащиаури) и иеромонах Рафаил (Карелин).

Отец Парфений был очень немногословен, по­чти никогда не рассказывал о себе. А своих духовных чад учил покорности воле Божией и Иисусо­вой молитве. Мне он всегда казался кротким го­лубем, который всю жизнь летал по пустынным горам, и здесь, в миру, не запачкал сажей и грязью человеческих грехов свои крылья.

Когда после Второй мировой войны стали от­крываться храмы, вызвал к себе из Иоанно-Зедазенского монастыря отца Парфения Патриарх Калистрат (Цинцадзе) и сказал, что назначает его священником в Светицховели. Отец Парфений долго отказывался. Патриарх Калистрат, будучи добрейшим человеком, просил его, как просит отец сына, и наконец сказал: «Во имя монашеского по­слушания, в котором ты клялся в день своего по­стрига, я повелеваю тебе идти в Светицховели и жить там, исполняя монашеские правила и совер­шая Литургию». И после этих слов отец Парфе­ний повиновался.

Надо сказать, что он имел характер не только незлобивый, но простой и бесхитростный. Некоторые люди злоупотребляли этим, и ему иногда трудно было сразу понять, что его обманывают.

Когда я последний раз встретился с отцом Парфением в Мцхета, то почувствовал, что скоро предстоит разлука с ним. Он казался живой легендой о монахах, ушедших от нас, о тех, кто сохранял веру в пустынях, затворах и тюрьмах.

Вспоминают, что святой схиигумен Кукша* говорил паломникам из Грузии: «Зачем вы ездите ко мне, когда у вас есть архимандрит Парфений?».

* Память преподобного Кукши Одесского (+1964) совер­шается 16/29 сентября.

Странное создание человек! Он не ценит то, что имеет! А когда теряет, то у него точно раскрыва­ются глаза, и ему кажется, что он бы дорожил людьми, которых знал прежде и которых уже нет, как сокровищем, если бы прошлое можно было возвратить.

Отец Парфений был ручейком, который поил нас, изнемогающих от гордости и страстей, живо­творящей водой смирения. Он учил нас не только словом, но и жизнью, не только жизнью, но и тай­ной молитвой. Вся жизнь монаха - это духовная битва. Монах, сохранивший обеты, спит в своей могиле, как витязь, не побежденный на поле боя.

Свеча, зажженная на надгробном камне в Сам-тавро, наполняла мое сердце не только воспоми­наниями о прошлом, но и благодарностью за то, что я встретил в своей земной жизни этого удиви­тельного подвижника.

Архимандритство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем!

Дата добавления: 2015-08-13