Глава 6. Первый месяц в херакхан Вишва махадхам

ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ В ХЕРАКХАН ВИШВА МАХАДХАМ

Прошло несколько дней, и меня определили на проживание в мазанке на левом берегу, где уже находились несколько мужчин из Голландии, Италии и Америки. Пол и стены этого простейшего жилища были обмазаны глиной, смешанной с навозом, как это принято в Индии. Смесь глины и коровьего помета очень чистая, прохладная, приятная на ощупь, отпугивает мух и муравьев. Во время послеобеденного отдыха в хижине было очень жарко, потому что, она сильно прогревалась от низкой железной крыши. Часто приходилось выносить свою подстилку на открытый воздух и спать там в тени. Апрель и май в тех местах – самое жаркое и сухое время года, поэтому даже ночью трудно было спать из-за духоты. А просыпаться в четыре часа утра было для меня большим подвигом. Через несколько дней, прожитых на новом месте, я заметил, что утром встаю весь искусанный. За месяц с лишним я так и не узнал, что за насекомые так меня мучили.

Постепенно каждый день становился похожим на предыдущий. Какая-то тупость стала одолевать меня от недосыпания, тяжелой работы, невыносимой жары, постоянного чувства голода и прочих неудобств. Приходилось постоянно бороться с физической слабостью и болью в спине, заставляя себя следовать ашрамскому режиму. Больше недели я провел как в тумане, пока не начал, наконец, привыкать. В тот период я часто раздражался по пустякам и, вообще, не испытывал особого удовольствия от пребывания в ашраме. Но постепенно мое тело приспособилось к этим жестким условиям, я почувствовал прилив сил и вновь ощутил интерес к жизни и происходящим вокруг меня событиям.

ПРАНАМ

Я стал замечать, что всё в ашраме вертится вокруг Бабаджи. Если он выказывал недовольство, то все старались как можно быстрее устранить его замечание. Когда он делал выговор по какому-то поводу, то все сразу чувствовали свою вину и старались ему угодить. Что он сказал, как посмотрел, сколько дал прасада во время даршана и кому, кому улыбнулся, кого отчитал — эти события имели для всех громадное значение. В то время я еще не ощущал никакой своей особой связи с Бабаджи. На самом деле, я чувствовал себя в ашраме сторонним наблюдателем. Мне казалось странным, что в беседах между собой мы никогда не обсуждаем поведение Бабаджи и его взаимоотношения с нами, как будто люди боятся высказать вслух свое мнение о нем. Но зато мы часто вели разговоры на духовные темы, особенно о том, что связанно с индусской философией и культурой. Когда я пытался завести с другими ашрамитами разговор о Бабаджи, то часто получал примерно такой ответ: «То, что он делает, невозможно понять. Надо все принимать, но не оценивать. Он все делает на благо своих учеников и всего мира».

Через некоторое время я стал воспринимать Бабаджи как маленького деспота, манипулирующего нами, словно шахматист своими фигурами. Он играл с чувствами учеников, то приближая их к себе, то отшвыривая прочь, как тряпку. Он пробуждал добрые, теплые чувства, а потом втаптывал их в грязь. Он требовал немедленного подчинения любому своему приказу, но часто делал публичный выговор человеку, который изо всех сил старался выполнить такой приказ. Когда он наблюдал, как, выбиваясь из сил на пятидесятиградусной жаре, мы носим камни, то выражение его лица постоянно было недовольным. Во время даршана, когда каждый приходил к нему с подарком, простирался ниц в надежде услышать доброе слово, увидеть его улыбку, он иногда даже не смотрел на человека, вообще не обращал на него внимания. Лично ко мне он всегда относился нейтрально, не дружески, но и не холодно. Однако мне было обидно за тех, с кем он обращался пренебрежительно и неуважительно. Мне казалось, что даже когда он очень тепло приветствует кого-то, приглашает его сесть рядом с собой, дает ему изобилие прасада и оказывает всяческое внимание, то это тоже своеобразная неискренняя игра.

Все эти наблюдения и переживания вызывали во мне внутренний протест. Он особенно сильно ощущался во время даршана. Каждый день дважды приходилось делать пранам перед Бабаджи. Мне стало казаться все более и более неприемлемым ложиться на землю лицом вниз перед его ногами, прикасаясь к его стопам. Я воспринимал это как недвусмысленный жест унижения своего достоинства.

Однажды во время утреннего даршана мой внутренний протест достиг своей кульминации, и я решил более не унижать себя таким образом. Я принял твердое решение, что больше не буду совершать пранам перед Бабаджи и что, если это является обязательным условием пребывания в ашраме, то я готов уехать. Вообще-то мне уже не хотелось покидать Херакхан, ибо я подспудно сознавал, что какой-то внутренний процесс уже начался, но преодолеть свои эмоции не счел возможным. Приняв решение, я уже морально был готов к тому, что Бабаджи в ближайшем будущем выдворит меня. В этот же день, умываясь у реки после обеда, я оказался рядом с одним учеником, американцем, который три с лишним года жил в ашраме и был близок к Бабаджи. Лок Натх нам, новичкам, казался далеким и недоступным, и общался он с нами только в качестве заведующего общим порядком и карма-йогой.

Я робко обратился к нему за советом. Он меня выслушал и сказал следующее: «Многим людям очень трудно преодолеть чувство унижения, когда они делают пранам. Даже индусам это бывает трудно». Тогда я заявил, что принял решение больше пранам не делать. Он помолчал некоторое время и потом ответил так: «Бабаджи знает все твои мысли, а пранам — это возможность непосредственно с ним общаться. На вечернем даршане ты сделай пранам и оставь все, что наболело в твоем сердце, у его ног, а он сам решит — как лучше». Я сделал так, как советовал мне Лок Натх, и всю жизнь буду ему благодарен за этот совет.

Вечером после арати я, как обычно, вместе со всеми пришел на даршан. Но в этот раз для меня все было особенным, так как я знал, что совершаю необратимый шаг, последствия которого могут положить конец моему пребыванию в Херакхане. Когда подошла моя очередь, я отдал в руки Бабаджи свое приношение и сделал пранам. Лежа у его ног, я произнес в уме: «Бабаджи, я больше не хочу делать пранам. Освободи меня от этой ноши». Приняв от него прасад и не прочитав на его лице ни гнева, ни разочарования, я удалился, спустился по 108 ступенькам, перешел через речку и лег спать в своей хижине.

Проснувшись среди ночи, я услышал, что снаружи идет ливень и дует сильнейший ветер, который едва не сносит крышу нашего домика и свистит в нем самом. Такого сильного дождя мне в жизни не приходилось видеть. Когда наутро я встал, чтобы пойти умыться, то увидел, что та маленькая речушка, которая вчера мирно журчала между камней и была глубиной по щиколотку, стала диким, грязным потоком, который сносит все на своем пути. Взбесившаяся вода с большой скоростью несла огромные деревья и камни. Я сразу понял, что идти на арати и на даршан сегодня не придется, так как пересечь эту бушующую реку невозможно.

На нашем берегу, кроме нескольких хижин, пещеры и девяти храмов, находилась и кухня со всеми припасами. Гар Хари провел арати, мы спели бхаджаны и весь день бездельничали. Время от времени шел дождь. Когда подошло время обеда, я подумал про себя: «А чем питаются люди на той стороне, где находится главный храм и Бабаджи?» Но так и не узнал, что там творится. На следующее утро я встал рано и пошел на реку. Сила потока еще не уменьшилась, и я пошел спать. Весь день лежал, читал, думал, одновременно чувствуя нарастание какой-то непонятной тоски.

На третий день я опять встал рано утром и пошел на реку. Хотя поток уменьшился, но все же не настолько, чтобы можно было его перейти. Мне вдруг до боли в сердце захотелось быть на другом берегу с Бабаджи. Когда я вновь пришел к реке после арати, мой друг Гар Хари предложил попробовать прейти ее вброд. Я, не задумываясь, согласился. Взявшись за руки, мы пошли. Поток был очень сильным, и, когда вода поднялась выше пояса, нас начало сносить. Но мы уже были на середине реки, и поворачивать обратно было поздно. Падая, кувыркаясь, глотая грязную воду, мы каким-то чудом выбрались на противоположный берег, и я потом долго лежал на камнях, приходя в себя. Вместе с Гар Хари мы поднялись наверх. Преодолев 108 ступенек, я увидел Бабаджи, который стоял на верхней площадке и как будто ждал нас. Я сразу упал у его ног без малейшего внутреннего протеста и сделал пранам. От радости и удивительного чувства внутреннего облегчения слезы полились потоком. Наконец-то я нашел свое место, самое замечательное место, откуда началась моя новая жизнь, — у ног моего учителя.

За эти три дня разлуки с Бабаджи я понял, что испытываю такую удивительно сильную потребность находиться в его присутствии, какую задыхающийся человек испытывает в глотке воздуха. Я также за это время осознал наличие в себе огромной гордыни и самолюбия, которые не позволяли просить о помощи. И вот в моей жизни случилось чудо. Я понял, что пришел, наконец, домой.

На следующий я услышал, как по радио ведущий говорил в новостях о том, что за последние три месяца во всей Индии не было ни капли дождя, и что многие водоемы уже пересохли. Даже в соседней долине, в нескольких километрах от нас, дождя не было. Но в долине Гаутама Ганги, которая более похожа на ущелье, была сильнейшая буря. Всем сердцем я почувствовал: Бабаджи создал этот ливень, чтобы помочь мне преодолеть разделяющий нас барьер. В последствии Бабаджи много чудес делал для меня, помогая в трудные моменты жизни. Его любовь и забота не знают границ. Но именно после этого случая я понял, что хочу и могу ему довериться. Однако пока еще не знал, как это осуществить.

Дата добавления: 2015-08-18