Премия за изгородь

Сам факт, что я выступаю как челлинезиец и пою историю южного парня, который едет на север, необычайно вдохновлял меня. За эту песню мне дали премию Луиджи Тенко, в связи с которой потом, пятнадцать лет спустя, уж не знаю почему, некоторые журналисты обвинили меня в подлоге. Я ее получил от Бруно Модуньо и Пьеро Виварелли, которые были первыми создателями этой премии.

Я не жалею, потому что на концертах La siepe («Изгородь») была одной из моих самых сильных композиций, одной из тех, которые принимали наиболее тепло. Ее энергетика привлекала к себе внимание. Я попал в точку с этим сюжетом, люди его понимали. Я был рад даже тому, что эта вещь не принесла ожидаемого успеха.

Сан-Ремо для меня всегда представлял собой нечто важное. Не понимаю, однако, почему организаторы его настолько раздули по времени. Футбольный матч всегда идет 90 минут, а Сан-Ремо стал длиться 25 дней… Они его этим убивают. Вначале это была захватывающая игра нот, которая очаровывала зрителей своим ритмом, сейчас же это сплошные и непереносимые овертаймы.

В период, когда власть предержащие сделали все, чтобы свести к нулю интерес к фестивалям «Канцониссима» и Сан-Ремо, я, у которого никогда не было «волосатой лапы» наверху, уехал за границу, чтобы иметь возможность заниматься своей профессией. Дополнительные трудности создавали всевозможные политические течения той эпохи - с 1968 по 1980 год. Мы жили как в театре абсурда. Как-то раз я пел в «Аудиториум РАИ» в Турине, и у меня на шее был надет красный шарф. Так мне сказали: «Молодец, Альбано; мы видим, что этот шарф означает то, что ты хорошо подумал».

Я возмутился: «Подумал – о чем? Это – цвет, который мне нравится, он хорошо смотрится с черным свитером, я поэтому его надел, а не потому, о чем вы подумали».

В то время в Италии люди думали по определенным шаблонам и старались попасть в струю и плыть по течению. Если ты не попадал в нужную струю, тебя по телевизору не показывали. И в те годы мы действительно редко появлялись на ТВ – если только иногда, с черного хода, пока отвлекалась охрана.

В Испании во времена «итальянского кризиса» я работал (тогда я еще пел один) по шесть месяцев в году. Там меня всегда встречали с энтузиазмом. Я собирал полный зал, даже когда давал там четыре-пять концертов подряд. С испанцами у нас было полное взаимопонимание: в моменты «де ла вердад» (то бишь истины) мне кричали «оле» и «тореро» - я вначале думал, что публика просит меня спеть знаменитую одноименную песню Ренато Карозоне, однако выяснилось, что «тореро» выражает лучшее восхищение певцом, который «эста густа», то есть которого «мы любим». Тот же успех в Иране, Греции, Турции, Японии, Болгарии, Чили. Не говоря уже об Австралии, Канаде и Америке – там я вообще чувствовал себя «на своем поле».

Когда ты оказываешься перед не знакомой тебе иностранной аудиторией и добиваешься такого же успеха, ты начинаешь думать, что чего-то стоишь. Стоит, однако, вернуться на родину, как сразу непрерывный холодный душ. В газетах я читал: «Аль Бано исчез, закончился, испарился».

Или: «Они развелись». «Ромина сделала аборт». Никакого намека на реальные новости. Ни строчки обо всех аншлагах в Испании, о 20000 зрителей в Чили, 40000 в Тегеране, 80000 на стадионе в Афинах! А первое место в хит-параде во Франции? Ничего. Занавес абсолютного молчания. Нет пророка в отечестве своем.

Я записывался на студии EMI, легендарной «студии-хозяйке», но после серии неудач внутри страны она от меня отказалась. Я больше не был курицей, несущей золотые яйца. Я испытывал глубокую горечь, но я знал, что у меня еще достаточно энергии и точек ее приложения.

Дата добавления: 2015-08-18