Точка зрения - истина вместо женской сексуальности

Что в этом успехе? Повременим с ответом на этот вопрос, пересмотрев во всем хитросплете­нии, соотношение между позицией Дюпэна и позицией аналитика, затем между аналитиком и тем, кто произносит «Фрейд и я» во время Се­минара и на его презентациях. Это требует дли­тельного обходного пути.

Вплоть до этого места наши вопросы зарож­дают подозрение, что если и существует нечто, похожее на украденное письмо, то ловушка под видом его обладает неким дополнительным смыслом, как будто у него и нет определенного места, даже такого, как некая дыра с определен­ным местоположением или нехватка чего-либо, что можно вообразить. Так, будто оно не обнару­живалось, оно будто бы всегда имело такую воз­можность — не обнаруживаться, в любом случае, похоже, еще менее оно обнаруживалось в запе­чатанном послании, о котором рассказчик пове­ствует «историю», расшифрованную на Семина-

[696]

ре, и еще меньше в содержании истории, чем «в» ускользающем тексте, с некой четвертой сторо­ны, и в глазах Дюпэна и в глазах психоаналитика. Остаток на счету, это что-то вроде Украденного Письма,текста, носящего это название, и место­нахождение которого, наподобие крупных букв, в очередной раз остается незамеченным, обна­руживается не там, где ожидалось, в содержании, ограниченном «реальной драмой», или во внут­реннем пространстве, сокрытом и запечатанном в новелле По, но внутри него, постольку, по­скольку это письмо на виду, насколько это поз­воляет вымысел, которым оно и является. Имен­но вымыслом, потому что оно так пишется, и, по меньшей мере, предполагает четвертую ин­станцию, которая ускользает, увлекая за собой букву текста из-под взгляда дешифровщика, но­сителя истины, который возвращает ее в круг свойственного пути: это же проделывается на Семинаре, повторяя операцию Дюпэна, которо­му, и в этом нет ничего противоречащего кругообразию «свойственного пути», «удалось вернуть письмо на его путь истинный» (стр. 38), в соот­ветствии с желанием Королевы. Вернуть письмо на его верную дорогу, исходя из того, что его траектория — это линия, это значит устранить искривление, спрямить отклонение, призвать к порядку, то есть к норме, направление, выдер­жанность линии. Дюпэн очень ловок, осознает свою ловкость и знает закон. В тот момент, когда чудится, будто бы оно уже в руках, рисуя треу­гольники и окружности, и оперируя воображае­мой/символической оппозицией, в тот самый момент воссоздания истины, свойственной адекватности, Украденное Письмо ускользает че­рез слишком очевидную брешь. Бодлер напря­мик напоминает об этом. Украденное письмо на-

[697]

ходится в тексте, и не только в качестве объекта со своим собственным путем, содержащимся в тексте, значимым, ставшим сюжетом или обо­значаемым текста, но в качестве текста, выступа­ющего в виде обрамления. В тот самый момент, когда Дюпэн и Семинар обнаруживают его, ког­да они определяют его собственные место и путь, когда они прикидывают, здесь ли оно или там, как на карте, место на карте как на теле жен­щины, они больше не видят самой карты: не той, которую описывает текст в тот или иной мо­мент, но той, чем он «является», что он излагает, «сам», как отклонение четвертой стороны, не позволяет надеяться на истину или указание мес­тоположения. В структуру письма до востребова­ния заложено, в противовес тому, что звучит на Семинаре в заключительном слове («понятие «украденное письмо», даже «невостребованное письмо», подразумевает, что письмо всегда дохо­дит по назначению»), то, что письмо всегда мо­жет не дойти по назначению. Его «материаль­ность», его «топология» находятся в зависимости от его делимости, его всегда возможного разде­ла. Оно способно необратимо расчлениться, и это то, отчего сочетание понятий символическо­го, кастрации, значимого, истины, контракта и т. д. неизменно пытается оградить его: точка зре­ния Короля или Королевы в этом случае едина, обусловлена контрактом, в целях прибрать к ру­кам бразды правления. Не то чтобы письмо ни­когда не доходило по назначению, однако в его структуре власти заложена вероятность того, что оно всегда может не достичь своего назначения. И без этой угрозы (разрыв контракта, деление или размножение, необратимое деление фалло­са, начатое, было, Королевой, то есть всем «сю­жетом») кругооборот письма даже и не начался

[698]

бы. Но при наличии такой угрозы это может ни­когда не закончиться. При этом рассеивание представляет угрозу закону значимого и кастра­ции, в качестве контракта истины. Оно подрыва­ет единство значимого, то есть фаллоса.

В тот момент, когда Семинар, подобно Дюпэну, отыскивает письмо там, где оно находится, между ног женщины, расшифровка загадки уко­реняется в истине. Смысл новеллы, то, что под­разумевается под украденным письмом («поня­тие «украденное письмо», даже «невостребован­ное письмо», подразумевает, что письмо всегда доходит по назначению»), выявлен. Выявление путем толкования того, что подразумевается (ис­тины), расшифровка (то ли Дюпэном, то ли Се­минаром) сама доходит по назначению.

Почему, в таком случае, он вместе с истиной приходит к тому же смыслу и тому же указанию местоположения, что и Бонапарт, когда, пере­прыгивая через текст, она предлагает в 1933 году психо-биографический⁵ анализ Украденного Письма?Случайно ли это?

Случайно ли это, если претендуя на то, чтобы порвать с психо-биографической критикой (Сочи­нения,стр. 860), ее включают в последнее семанти­ческое прибежище? И после текстового анализа де­лают, может быть, более упрощенной?

Для Бонапарт тоже кастрация женщины (мате­ри) является окончательным смыслом, на что ука­зывает Украденное Письмо. И истина, повторное соответствие или присвоение, в качестве стрем­ления заткнуть дыру. Но Бонапарт делает то, чего не делает Лакан: она сопоставляет Украденное

[699]

Письмо сдругими текстами По. Она анализирует его цикличность. Позднее мы поймем внутрен­нюю необходимость подобной операции.

Например, Черный кот,в котором «страх кас­трации, кастрации, воплощенной в женщине, яв­ляется центральной темой» (Эдгар По, т. II, стр. 578). «Однако все эти изначальные страхи ребенка, которые зачастую сохраняются у взрос­лого мужчины, как будто сговорившись, сходят­ся в этом рассказе о наивысшем ужасе, как на пе­рекрестке» (ibid). На этом перекрестье рамки, упомянутом невзначай, подразумеваемом в каче­стве обрамления, предстает круг или треуголь­ник. Семинар: «И вот мы фактически снова ока­зались на распутье, где оставили нашу драму и ее рондо с вопросом о том, каким образом сюжеты перетекают из одного в другой» (стр. 30). Бона­парт откликается на это страницей общих поло­жений об ужасе перед кастрацией, которую мож­но резюмировать одним высказыванием Фрейда, которое она здесь не приводит: констатация от­сутствия пениса у матери является «самой боль­шой травмой»; или Лакана: «Деление темы? Этот момент является узловым».

«Вспомним, как развивает это положение Фрейд: об отсутствии пениса у матери, в котором проявляется сама природа фаллоса» (стр. 877).

По завершении рассуждений о Законе и фети­шизме, как процессе повторного возвращения фаллоса матери (речь идет о том, чтобы вернуть ей то, что у нее было украдено, то, что было от нее отделено), Бонапарт излагает то, в чем обна­руживается суть Лакановой интерпретации и кое-что другое:

⁵Эдгар По, его жизнь, его творчество, Аналитическое изучение, PUF, 1933. («Пресс юниверситер де Франс», [французское издательство, прим. пер. ]).

«Наконец, вместе с темой виселицы существует страх смерти.

[700]

«Но все эти страхи в сказке, где страх перед кас­трацией является главной темой, остаются подчи­ненными ему и каждый из них выступает во взаи­мосвязи с центральным страхом. Кот с белой груд­кой, с кривым глазом, повешение, в равной степени все это означает повторное присвоение фаллоса, побуждение к признанию ведет к обнаружению те­ла, являющего собой олицетворение кастрации, и тот погреб, сама могила, вместе с зияющим ками­ном наводит на мысль о пугающей материнской клоаке.

«Существуют и другие сказки По, где также, хотя и в более сглаженной форме, выражается сожаление о материнском фаллосе и высказывается упрек ма­тери за его утрату. На первом месте, каким бы стран­ным это ни могло показаться, Украденное Письмо.

«Вспоминается эта сказка: Королева Франции, под именем Элизабет Арнольд, владеет преступной и секретной корреспонденцией, личность автора которой — X, достоверно не установлена. Злокоз­ненный министр ради политического шантажа и для того, чтобы укрепить свою власть, крадет одно из этих писем, прямо на глазах у самой Королевы, парализованной присутствием Короля, который ничего не должен знать. Вне всякого сомнения, не­обходимо найти это письмо. Все обыски полиции оказываются безрезультатными. Но, к счастью, есть Дюпэн! Вооруженный очками, которые позволяют ему прекрасно видеть все, в то же время скрывая свои собственные глаза, он возвращается к минист­ру под каким-то незначительным предлогом, и на­ходит письмо в планшете, прямо на виду, «подве­шенном... на маленькой медной кнопке прямо посе­редине, под каминным колпаком¹».

Таким образом, здесь появляется заметка Бона­парт: 1. That hung... from a little brass knob just beneath the middle of the mantelpiece. Перевод Бодлера: под-

----------

¹ видимо ссылка сюда à

¹ Я пытался анализировать схему и все, что связано с этим процессом в Дополнении о связке на Полях.

[701]

вeшенном... на маленькой медной кнопке над камин­ным колпаком.

«Неточность перевода Бодлера, что касается этой фразы, проявляется именно здесь. В частности beneath (под)здесь передано как над,что ни в коем случае не следует из оригинала».

Эта заметка не лишена значимости. И прежде всего она указывает на то, что Лакан читал Бона­парт, хотя Семинар ее никогда не упоминает. Как автору, столь щепетильному в вопросе долгов и приоритетов, следовало бы признать того, кто заложил фундамент для всей его интерпретации, например, процесс повторного присвоения фаллоса как собственно пути письма, «возвраще­ние письма» к своему «назначению», после того как оно было найдено между стоек-ног камина. Либо обойти молчанием. Но поскольку заметки являются если не истиной, то уже точно допол­нением ее, в котором высказывается то, что не должно произноситься или то, что, как говорит Шелинг, цитируемый в Das Unheimliche,«должно оставаться сокрытым», Семинар в ответ изрекает следующее: «Смотрите! между ножек камина, вот этот предмет, прямо под рукой, которую похити­телю достаточно протянуть... Вопрос относи­тельно того, изъял ли он его по-над колпаком, как перевел Бодлер, или из-под каминного кол­пака, как написано в оригинальном тексте, мо­жет без какого-либо ущерба быть отнесен к умо­заключениям, основанным на кухонной логи­ке¹⁵.» [И здесь же заметка Лакана: «15. И даже самой кухарки» (стр. 36).]

Без ущерба? Напротив, ущерб, по-видимому, непоправим, даже для хода самого Семинара: на каминном колпаке, письмо не могло бы быть «между ножек камина», «между ног его камина».

[702]

Цена погрешности достаточно велика, даже если оставить в стороне, как не относящуюся к обсуж­даемому вопросу презрительную нервозность в адрес женщины-психоаналитика и ее завеща­ния.⁶ К чему направлять вопрос для рассмотре­ния на кухню, как некую хозяйственную прист­ройку, той, кто заведует там в звании кухарки? Некоторые «мэтры, знающие толк в истине»

⁶ Завещание и повторное присвоение фаллоса: 1. «Не­ужели письмо превращает Женщину в этакую поддан­ную, одновременно всесильную и зависимую, чтобы лю­бая рука, которой Женщина вверяет письмо, явилась бы правопреемницей того завета, который она по полу­чении вложила в него? «Завет» подразумевает то, что Женщина завещает, никогда не обладав этим: откуда истина проглядывает, как из колодца, но не более чем наполовину». (Презентация Сочинений,серия изданий «Итоги», 1970, стр. 7—8). 2. «К мрачной иронии по­вторного присвоения фаллоса кастрированной матери, исходя из того, каким образом нечто было подвешено, сейчас мы должны добавить еще и иронию появления молока у матери с иссохшей грудью, исходя из наличия широкого пятна от разлитого молока [..], несмотря на то, что основным упреком остается отсутствие пениса в женском теле» (Бонапарт, цит. стр. 572). Далее мы опять встретимся с вытекающим из этого во­просом, касающимся «частичного объекта». Что касает­ся колодца, Дюпэн вспоминает в Двойном убийстве,после обнаружения «тела матери», «ужасно изуродо­ванного»: «Он (Видок) сужал поле своего зрения, глядя на объект с чересчур близкого расстояния. Быть может, он мог разглядеть одну или две точки с особенной чет­костью, однако, в результате такого приема картина в целом ускользала от его взгляда. Что называется, про­явление углубленного подхода Но истина не обязатель­но кроется в неком колодце».

[703]

в Греции, знали, что кухня — это место, где мож­но поразмышлять.

Незадолго до этой заметки, предание свежо, на Семинаре упоминаются «топонимические на­именования», «географическая карта» «необъят­ного тела» и местоположение того, что Дюпэн «надеется здесь найти», потому что он повторяет уловку министра, который в свою очередь отож­дествляется с Королевой, письмо которой, соб­ственно, неизменно выступает в той же позиции: отделения и воссоединения.

После указанной заметки Бонапарт как бы продолжает

«Прибегнув к хитрости, завладевает компроме­тирующей бумагой и заменяет ее фальшивым пись­мом. Королева, которой будет возвращено настоя­щее письмо, спасена.

Заметим сначала, что письмо, настоящий сим­вол материнского пениса, в свою очередь «свисает» над каминным проемом, совсем как свисал бы пе­нис женщины — если бы он у нее был! — над клоа­кой, представленный здесь, как в предыдущих сказ­ках, под нередко употребляемым символом камина. При этом разворачивается перед взором живопис­ный плакат по топографической анатомии, в кото­рой отмечен в виде кнопки (knob) даже клитор. Но на этой кнопке должно бы висеть нечто совсем иное!»

После этого краткого намека на кнопку (ко­торый на Семинаре, как видно, не восприняли бы), Бонапарт связывает свою интерпретацию с типичными проявлениями Эдипова комплекса в клинической практике. Интерес к «жизни-ав­тора» в этом отношении не настолько уж и об­легчает понимание текста, однако отсутствия

[704]

интереса и подавно. Особое внимание уделяется Эдиповой борьбе «прегенитальной, фалличес­кой и архаической», борьбе за обладание мате­ринским пенисом, определенным здесь в каче­стве частичного объекта. Бонапарт никогда не пыталась придать Дюпэну, исходя из стремле­ний наделить его дополнительным талантом, позицию аналитика. Его проницательность обусловлена той борьбой, в которую он был во­влечен, окончание которой он сам же и возве­щает («Но кроме этих соображений была у меня одна особенная цель. Вы знаете мои политичес­кие пристрастия. В этом деле я выступаю как приверженец той дамы, о которой идет речь. Целые восемнадцать месяцев министр держал ее в своей власти. А сейчас она его держит, по­скольку ему и невдомек, что письма у него уже нет, а он только собирается прибегнуть к своему привычному шантажу. [...] Однажды в Вене, Д... сыграл со мной скверную шутку, а я, совершен­но веселым тоном, сказал ему, что не забуду это­го»), непрестанно мотивируя свое участие, включая его в круговорот долга. Фаллоса, значи­мого в его буквальном смысле, денег, которые в противоположность Лакану Бонапарт не счи­тает чем-то нейтрализующим или «аннулирую­щим» «всякое значение». Она пишет: «Мы не удивлены тому, что Дюпэн, воплощение сына, провозглашая «свои политические пристрас­тия», говорит о себе как о «приверженце той да­мы, о которой идет речь». Ведь только в обмен на чек в пятьдесят тысяч франков — в то время как префект сохраняет для себя всю баснослов­ную, обещанную награду — Дюпэн возвращает женщине символическое письмо, то есть фал­лос, которого ей недоставало. Таким образом, налицо эквивалентность золото=пенис. Мать

[705]

дает сыну, в обмен на пенис, который он возвра­щает, золото. То же в Золотом скарабее...»

Кругообразность возвращения письма являет­ся воплощением «собственного пути» Семинара. Как же обстоит дело в отношении намечающего­ся при этом движения в сторону отождествления позиции Дюпэна с позицией аналитика? Это движение никогда не привлекает Бонапарт. Оно подразделяется или причудливо зависает в атмо­сфере Семинара. Вначале о признаках отожде­ствления:

1. Третьему взгляду, который не поддается на ухищрения, видится треугольник. Без сомнения, Дюпэн занимает здесь позицию, идентичную по­зиции министра, но министра в первой сцене, а не во второй, где министр занимает уже место бессильной Королевы. Таким образом, Дюпэн, вероятно, единственный, кто не позволил ощи­пать себя как страуса («третий, кто видит, что ос­тавшиеся двое оставляют то, что должно быть сокрыто, на виду у того, кто хочет этим завла­деть: это министр и это, наконец, Дюпэн. [...] Три партнера, второй из которых считал себя как бы невидимкой, исходя из того, что первый вроде как зарылся головой в песок, однако при этом как бы оставил третьему возможность спокойно ощипывать ему зад»). Наконец Дюпэн: в конце концов Дюпэн будто бы прерывает, таким обра­зом, свое временное отождествление с минист­ром и остается как бы единственным, обладаю­щим возможностью все видеть и тем самым вы­рваться из кругооборота.

2. Это якобы подтверждается первой интер­претацией денег, которые запрашивает Дюпэн в обмен на письмо, а также «историей вознаг­раждения Дюпэна». Долговой процесс, который она рассматривает, попадает в поле зрения Лака-

[706]

на сразу после заметки о кухарке. С последующим пробелом из нескольких строк. «Мы» подразуме­вает сообщество аналитиков. Поначалу кажется, что автор Семинара относит к нему и себя: «Не правда ли, мы, действительно по праву, оказались бы причастными, когда бы речь, возможно, зашла о том [это «возможно» навсегда останется в подве­шенном состоянии, Ж. Д.], что Дюпэн сам изъял себя из символического кругооборота письма, — мы, кто сами провозглашаем себя эмиссарами всех украденных писем, которые по крайней мере на какое-то время будут у нас невостребованными в плане трансфера. И не правда ли, к той ответст­венности, которую налагает их трансфер, кото­рую мы нейтрализуем, приравнивая ее к значимо­му, самому аннулирующему всякое значение, в ча­стности, денег».

Как на это и указывало «возможно», как пред­вещают вопросы без вопросительных знаков, как и «Но на этом вопрос не исчерпан», предва­ряющее следующий абзац, вопрос может остать­ся без ясного ответа. Сама постановка вопроса, в своей форме, своих терминах, строилась так, чтобы такой ответ получить не удалось: действи­тельно, как уловить концептуальную выдержан­ность выражения «приравнивая к значимому, са­мому аннулирующему всякое значение»? Деньги, они что, тоже аннулируются от всякого значе­ния? Мы знаем, что это вопрос не праздный, хотя бы в плане того, кто же изображает страуса, бо­лее или менее оперируя при этом понятием ан­нулирования. Если деньги не в полной мере ан­нулированы от всякого значения, если только они «наиболее аннулированы», они не могут быть «приравнены» к «нейтрализации». И в таком случае «изъятия» из «символического кругообо­рота письма недостаточно».

[707]

3. Утверждение, уже цитированное в новой презентации Сочинений («Итоги»): «Вот почему министр оказывается кастрированным, кастри­рованный — это слово, подразумевающее то, чем, как полагает, по-прежнему владеет, тем са­мым письмом, которое Дюпэн сумел разглядеть со всей очевидностью, между ногами-стойками высокого полированного проема его камина. [...] В чем успехи нашего Дюпэна могут быть прирав­нены к успехам психоаналитика...»

С учетом неопределенности, которую мы толь­ко что отметили («возможно», «наиболее аннули­рованы»), такая попытка отождествления Дюпэна с нами — психоаналитиками может оказаться чреватой осложнениями. И не только в том, что­бы отказать Дюпэну в приобщении к сообществу аналитиков, что нейтрализовало бы «ответствен­ность, которую налагает трансфер», но в целях того, чтобы разделить понятие мы — психоана­литики на два, Дюпэн, простак, тот, кто остается одной из сторон, вовлеченных в треугольник, считая себя хозяином ситуации, и другой, кто ви­дит все с того места, с которого окликают всех психоаналитиков, не разглядевших сущности Дюпэна, его «истинной стратегии», то есть автора Семинара, который знает, как вернуться к письму Фрейда, отыскать его там, где оно находится, в це­лях возвращения, и стараниям которого обязаны и уроки Фрейда, и иллюстрация По: весь Семинар преисполнен намерения, не единожды высказы­ваемого до него «принять всерьез открытие Фрейда» и соотнести с ним «выводы настоящего Семинара», это против извращения смысла, кото­рому подверглось письмо Фрейда в братском уч­реждении; и «то, что сказка По доказывает благо­даря моим стараниям» то, что она помогает воз­вращению текста Фрейда на свое собственное

[708]

место. Уже начиная с этой позиции, высмеивает­ся чересчур поспешное отождествление прочих аналитиков (всех) с Дюпэном, с каким-то Дюпэном, за которым они не замечают, что в качестве обладателя письма, он к тому же походит на ми­нистра, и отныне находится на месте последнего и, так же как и он, начинает феминизироваться и отождествляться с Королевой. Автор Семинара добровольно отделяет себя от аналитического сообщества. Мы, отныне это Фрейд, По, один из двух Дюпэнов и я: «В чем успехи нашего Дюпэна могут быть приравнены к успехам психоаналити­ка, образ действий которого это не более чем не­чаянный промах со стороны другого, который может произойти и принести успех. Как правило, его откровение является единственным эффек­тивным завершением его лечения: так же и с по­сланием Дюпэна, оно обязано оставаться нераз­глашенным, несмотря на то, что дело в отноше­нии его будет закрыто.

«Но объясню ли я, как можно провести разбор текста, который сохраняет входной пункт здесь и который обладает в других местах тем боль­шим количеством терминов, чем меньше они понятны.

«Еще менее понятно психоаналитикам то, что они находятся у них самих на виду, так же как и украденное письмо, которое они различают даже в себе, но, начиная именно с этого момента, они, как и Дюпэн, считают себя мастерами.

«В действительности они лишь мастера поль­зоваться моими терминами к месту и не к месту, благодаря чему многие из них становятся объек­тами насмешек. Они же и уверяют меня, что то, чего побаиваются другие, так это та выдержан­ность терминов, с которой они не могут рав­няться». (Новая презентация в Итогах)

[709]

Забавные последователи или наследники из­вращают, таким образом, как хотят, собственные термины мастера, который напоминает им, что они не должны считать себя мастерами, уподоб­ляясь наивному Дюпэну. И к тому же подобающим образом применять термины мастера, возвра­щать их ему, что также означает выдерживать пра­вильное направление, и что мастер, как Дюпэн (который?), это тот, кто возвращает Фрейду его собственное письмо.⁷ (Продолжение следует).

⁷ Невостребованное Письмо Фрейда точно так же дожи­далось своего явления миру. Аналитическое сообщество устроено по образу и подобию почты до востребования, хранящего за семью печатями разрушительную силу, сокрытую в некоем завещании. Возвращение к букве письма Фрейда, как известно, мотивирует весь строй Сочинений. Это проявляется повсюду, в частности под названием О замысле (далее это слово встречается в ка­вычках, забранных кавычками), во вступлении, предло­женном задним числом (1966), во Вступлении к ком­ментарию Жана Ипполита о Verneinung Фрейда. Это обращение к читателю, особенно в части отрицания, начинается прежде всего с наставления: только не торо­питесь проникаться верой в некую «богоданность» письма Фрейда, ни в некое «свидание», загодя назначен­ное, чтобы состояться именно теперь: «Два примера из нашего семинара, которые приводятся далее, призваны дать читателю определенные представления о некоем замысле, возникшем в ходе чтения. [...] Вот каким обра­зом, руководствуясь письмом Фрейда, дожидаясь долж­ного момента для предания его гласности, не раздавая авансов на скорую встречу с ним, нимало не смущаясь тем, какой всплеск удивления вызовет его появление после столь долгого таинственного отсутствия, иску­шенный мастер логики по прошествии более чем трех лет, в течение которых мы добивались буквального комментария Фрейда, все-таки предоставил нам такую воз­можность.

«Такое требование ознакомления продиктовано вовсе не стремлением к повышению культурного уровня, как это может показаться».

«То значение, что мы придаем письму Фрейда, не име­ет с педантизмом ничего общего. Именно в тепереш­нем состоянии неведения ему придается значение, ко­торое привносит некое благоговение, в достаточной степени совместимое с его переделкой под рутинное употребление».

«Значимость какого бы то ни было текста, будь он свя­щенным или профанирующим, возрастает в зависимос­ти от преобладания в нем того, что, собственно, предпо­лагает сближение с истиной, а именно того, в чем от­крытие Фрейда показывает правомерность своей структуры».

«Точнее говоря, того, что истина, которую она привно­сит, истина бессознательного, многим обязана письму языка, тому, что мы называем значимым». (Сочинения,стр. 363—364). См. также, например, стр. 381.

[710]

Только от уподобления Дюпэна психоанали­тику, ожидается двойная выгода: 1. Проницатель­ность того, кто умеет разглядеть то, чего никто не заметил: местонахождение искомого, между стойками-ногами (при этом автор Семинара ут­верждает: мы — психоаналитики, мы выходим из символического круга и нейтрализуем сцену, в которой мы не являемся получающей сторо­ной); 2. Возможность объявить, выдавая Дюпэна за получающую сторону (еще какую), обосновы­вая тождество Дюпэн — психоаналитик, обли­чить в наивности аналитическое сообщество, а также заявить: вы — психоаналитики, вы слиш­ком самообольщаетесь в тот момент, когда, как и Дюпэн, считаете себя мастерами.

[711]

Действительно, после абзаца, в котором мы го­ворили о неопределенности («возможно», «наибо­лее аннулированное значимое» и т. д.), разыгрыва­ется самая хитроумная партия, которая, для того чтобы доказать уловку Дюпэна — наиболее удавшу­юся в Эдиповой сцене — предполагает движущую силу в своей собственной ловушке и идет вплоть до того, что сама выходит из себя.

Речь идет о последних страницах Семинара, проникнутых лейтмотивом «Этим вопрос не исчерпан» (стр. 37) и «Разве этим вопрос исчер­пан...» (стр. 41). Как только начинают интерпре­тировать требуемое Дюпэном вознаграждение в качестве аналитического действия, чтобы выйти из круга с помощью значимого «наибо­лее аннулирующего всякое значение, в частнос­ти денег», становится затруднительно ориенти­роваться во всех этих признаках отсутствия нейтральности, количество которых увеличи­вается в конце Украденного Письма. Не правда ли — шокирующий парадокс? «Но этим вопрос не исчерпан. На фоне той выгоды, так ловко из­влеченной Дюпэном из его подвига, если цель его была лишь выйти из игры, то по меньшей мере парадоксальной, даже утрированной, вы­глядит его вспышка ярости в отношении мини­стра, можно даже сказать, удар ниже пояса, ни с того ни с сего обрушиваемый на него уже после того, как, сыграв с ним злую шутку, он так из­рядно сбил с него спесь» (стр. 37). Значит, этим вопрос не был исчерпан. Необходимо еще от­метить «взрыв эмоций» Дюпэна в конце расска­за, его «ярость, явно женской природы», в мо­мент, когда он говорит о том, чтобы свести сче­ты с министром, поставив свою подпись в подложной записке. Таким образом, он воспро­изводит процесс так называемой феминизации:

[712]

он уподобляется (желанию) министру, место ко­торого он занимает с тех пор, как завладел пись­мом, — место значимого — и он сообразовыва­ется с желанием Королевы. Однако здесь, по при­чине пакта, невозможно различие между местом Короля (отмеченного ослеплением) и местом Королевы, куда письмо, находясь на своей «пря­мой дороге» и следуя своему «собственному пу­ти», должно кругообразно вернуться. Так как у значимого имеется лишь одно присущее ему место, то по сути есть лишь одно место и для письма и оно последовательно занимается все­ми теми, кто им обладает. Таким образом, сле­довало бы признать, что Дюпэн, раз уж он во­шел в круг, уподобившись министру, чтобы изъ­ять у него письмо и направить его на его «верную дорогу», уже не может из него выйти. Он должен пройти его полностью. По этому по­воду Семинар задает странный вопрос: «Таким образом, он является получающей стороной в интерсубъективной триаде, как бы в средин­ной позиции, которую прежде занимали Коро­лева и Министр. Станет ли он, выказывая этим свое превосходство, в то же время раскрывать перед нами намерения автора?

«Если ему удалось направить письмо на его верную дорогу, остается лишь обеспечить его доставку по адресу. И этот адрес находится на месте, прежде занимаемом Королем, потому что именно сюда оно должно вернуться, повинуясь закону.

Мы ведь убедились, и Король, и полиция, ко­торая заменяла его на этом месте, были не спо­собны прочесть его, потому что это место пред­полагало ослепление»(стр. 37—38).

Если сейчас Дюпэн занимает «срединную по­зицию», не занимал ли он ее всегда? И существует

[713]

ли другая позиция в этом круге? И только ли в этот момент, момент рассказа, когда письмо уже у него, он оказывается в этой позиции? Нель­зя остановиться на этой гипотезе: Дюпэн дейст­вует с самого начала с целью завладеть письмом, чтобы вернуть его тому, кто имеет на это право (ни Королю, ни Королеве, но Закону, который их связывает), и, таким образом, оказаться в более предпочтительном положении, чем его (брат) противник, его младший брат или близнец (Ат-рей/Тиест), чем министр, который в сущности преследует ту же цель, теми же способами. Итак, если он находится в «срединной позиции», то различие между тремя взглядами, приведен­ное выше, больше не является достаточно обос­нованным. Выходит так, что страусами оказыва­ются все, никому не удается избежать того, что­бы его не ощипали, и чем больше он мастер, тем чаще он подставляет свой зад. Следовательно, так будет с каждым, кто уподобится Дюпэну.

По поводу Дюпэна, странный, можно сказать, вопрос: «Станет ли он, доказывая этим свое пре­восходство, в то же время раскрывать перед на­ми намерения автора?»

И это далеко не единственный намек на «на­мерение автора (см. также стр. 12). Итак, его форма предполагает, что автор, в своем замысле, как бы осуществляет общее руководство, а его превосходство над треугольниками, выставлен­ными на сцену (предположим, что он выставляет на сцену только треугольники), будет представ­лено превосходством актера, а именно Дюпэна. Оставим здесь это предположение: всю концеп­цию «литературы».

Итак, Дюпэн, докажет ли он свое превосходст­во? Семинар, исходя из того, что видит Дюпэн, где он рассчитывает его найти, повторяя опера-

[714]

цию по восстановлению письма, не может отве­тить отрицательно. И положительно тоже, ибо Дюпэн тоже страус. Таким образом, оставим «истин­ную» позицию Дюпэна в тени таинственности, не­досказанности или подвешенности гипотезы, в то же время не лишая себя (здесь уже ни таинственно­сти, ни гипотезы) возможности «расшифровать истинную стратегию Дюпэна». Вот что скрывается за недомолвками: «В чем успехи нашего Дюпэна могут быть приравнены к успехам психоаналити­ка, образ действий которого это не более, чем не­чаянный промах со стороны другого, который мо­жет произойти и принести успех. Как правило, его [?] откровение является единственным эффектив­ным завершением его [?] лечения: так же и с посла­нием Дюпэна, оно обязано оставаться неразгла­шенным, несмотря на то, что дело в отношении его будет закрыто» («Итоги», стр. 8).

Вот эта гипотеза в подвешенном состоянии: «Но если он настоящий игрок, как о нем говорят, то прежде, чем открыть свои карты, он последний раз взглянет на них и, оценив свои шансы, вовре­мя встанет из-за стола, чтобы избежать позора» (стр. 41). Сделал ли он это? Ничто на Семинаре не указывает на это, что, однако, достаточно долго пребывает в тех местах, чтобы подтвердить, не­смотря на невысказанность или гипотезу, подска­зать шифр письма, истинную стратегию Дюпэна и истинную подоплеку украденного письма. «Да» напрашивается в данном случае «без сомнения». Совсем как Дюпэн, которому рассказчик предо­ставляет возможность сдержать слово в конце сказки, кажется уверенным в успехе своего пред­приятия. Заключение Семинара: «...он встанет из-за стола вовремя, чтобы избежать позора.

«Заканчивается ли дело на этом, и вправе ли мы полагать, что расшифровали истинную стра-

[715]

тегию Дюпэна, скрываемую за воображаемыми трюками, к которым он прибегал, чтобы сбить нас с толку? Да, вне всякого сомнения, так как ес­ли «всякий момент, который требует размышле­ния», как поначалу изрекает Дюпэн, «в наиболь­шей степени поддается рассмотрению в потем­ках», то с тем большим успехом мы в состоянии отыскать ключ к шифру при свете дня. Он был заключен и без труда выводился из самого загла­вия нашей сказки, причем, следуя самой форму­ле, которую мы уже давно представили на ваше рассмотрение, формуле интерсубъективного со­общения: когда передающий, скажем мы вам, по­лучает от получателя свое собственное послание в измененной форме. Таким образом, вот то, что означает «украденное» или даже «невостребо­ванное письмо», то, что письмо всегда приходит по назначению», (стр. 41. Это заключительные слова Семинара.)

Дата добавления: 2015-08-05