Посыльные смерти

Гробовое молчание о смерти. О ней пока не упоминалось. Почти на протяжении половины книги. Ограничительной структуре отсрочки повторения не потребовалось упоминания о смерти. Но о чем тогда мы говорили? Об удо­вольствии? Может быть и так. В любом случае, о неопределенности отношения к удовольствию. Но что такое удовольствие в таком случае?

Итак, ни слова о смерти до того момента, когда, задаваясь вопросом об отношении между влече­нием и повторяемостью, Фрейд выдвигает гипо­тезу в общих чертах о природе влечений и, может быть, даже об органической жизни. Существует определенный «характер» поведения, свойствен­ный любому влечению и, возможно, любой орга­нической жизни. Эта программа обозначена в «следе», говорит Фрейд, во всем том, что мы иссле­довали до сих пор. Какова же предположительно черта этого «характера»? Определение известно: «Влечение (Trieb) является побуждением (Drang), заложенным внутрь живого организма и направ­ленным на реставрацию (Wiederherstellung) прежнего состояния,от которого живое существо должно было отойти под влиянием внешних не­благоприятно воздействующих сил, сходным с некой органической эластичностью либо явля­ющимся выражением инертности органической жизни».

Программная направленность излагаемого, формирующая этот «характер», за которым мы идем по «следу», переплетается в этой гипотезе

[553]

со следом силы, побуждения, мощи влечения. Эта сила характера подается как сила. Но она же априори противодействует другой силе, идущей извне, выступая как контрсила. Сила запечатле-ния создает определенное поле в сети разницы сил. Живая субстанция не является не чем иным, как этаким производным разницы сил. Она пе­реходит из поколения в поколение и «воспроиз­водит» себя как таковую.

«Внешней» силой, нарушающей имманент­ную тенденцию и создающей в некотором роде всю историю жизни, которая только воспроиз­водит себя и регрессирует, является тем, что в обиходе мы называем природой, точнее систе­мой воздействия земли и солнца. При этом Фрейд не опасается упреков в чрезмерной «за-глубленности» в «мистическом» характере тако­го умозаключения. Но все же искомым результа­том является достижение «трезвой», ничем не омрачаемой «убежденности».

Обходной путь чрезмерно удлиняется. Я хочу сказать Umweg. С первой главы мы уже встречали это понятие Umweg. Тогда речь шла об отноше­нии ПУ к ПР. В данном случае определение об­ходного пути в цепи умозаключений, очевидно, трактуется более широко. Оно, по всей видимос­ти, выходит за рамки того, что излагалось в пер­вой главе, и служит ему как бы лишним подкреп­лением. Umweg,видимо, отсрочивается не ввиду удовольствия или самосохранения (промежу­точная станция для ПР на службе ПУ), а ввиду смерти либо возврата в неорганическое состоя­ние. Umweg в первой главе, вероятно, составляет лишь внутреннюю, вторичную и обусловленную модификацию абсолютного и безоговорочного Umweg. Он будто бы на службе у всеобъемлюще­го Umweg,у мнимого обходного пути, неизмен-

[554]

но приводящего обратно к смерти. Именно при­водящего обратно, поскольку в очередной раз речь идет не о пути куда-либо, а о возвращении. Это и есть то самое двойное определение, кото­рое я применил к слову «отсрочка». Отсюда рав­ным образом следует, что Umweg вовсе не явля­ется производным от дороги или шага. В этом не содержится определения перехода, трактуемого в узком и самом ограниченном смысле, это и есть переход. С самого первого непройденного шага Weg и есть Umweg. Вспомните мимоходом, что weg,наречие, обозначает «далеко». Что мож­но расценить, как приказ, требование, желание: fan!дальше!

Но, если вдуматься, все это происходит не само по себе. Необходимо взглянуть на это под другим углом, и не одним. Концом живой субстанции, ее целью и пределом является это возвращение к не­живой материи. Эволюция жизни является лишь окольным путем к неживой материи ввиду по­следнего, гонкой со смертью. Она изматывает по­сыльных от места к месту, и свидетелей, и проме­жуточные станции. При этом смерть запечатлева­ется как внутренний закон, а не как случайность в жизни (что мы называли законом дополнитель­ности, навязанном. Логикой живой субстанции).Именно жизнь подобна случайности в смерти или снисходительности со стороны смерти, если руководствоваться тем, что все живущее «умирает по внутренним причинам» (aus inneren Gründen).Мы употребили слова Ницше, который говорил о жизни, что она является весьма редкой разно­видностью смерти.

Но Фрейд также вынужден отдавать должное и влечениям к самосохранению, которые он при­знает за любым живым существом, и даже тем из них, что дают повод прибегнуть к процессам по-

[555]

вторения. Если сила смерти является настолько внутренней и всеобъемлющей, то к чему тогда этот окольный путь ради самосохранения? Зачем же проходить этот путь Weg как Umweg?К чему эта лабиринтообразная поступь смерти? Почему смерть при этом образует угол сама с собой?

Перед лицом возникающего противоречия спекуляция Фрейда по поводу еще одного шага осуществляется в два приема; во-первых,об­ходной путь влечений, проявляющихся в виде стремления к самосохранению, самосохране­ние влечений выступает как частичный про­цесс. Существуют «частичные влечения» (Раrtialtriebe). Во-вторых,будучи настолько же уверенным в различии внешнего и внутренне­го, как и в различии между частью и целым, Фрейд таким образом обосновывает конечный смысл этих «частичных влечений» к самосо­хранению: их движение стремится обеспе­чить, что путь (Weg — Umweg)к смерти, смер­тельный шаг, будет соответствовать внутрен­ним «присущим» им предпосылкам. Частичные влечения призваны обеспечить процесс того, чтобы организм умер своей, присущей ему смертью, чтобы он проделал свой, присущий ему путь к смерти. Пусть он отправляется туда, к смерти, своим ходом (eigenem Todesweg).Пусть все предпосылки возврата в неорганику, которые для организма не являлись бы «прису­щими», держатся от него подальше (weg / — сказали бы мы, fernzuhalten, — говорит Фрейд). Шаг должен производиться в нем, от него к не­му, между ним и им самим. Итак, необходимо отдалять то, что не присуще, вновь обретать присущее, неустанно возвращать (da!)вплоть до самой смерти. Отправить самому себе уве­домление о собственной смерти.

[556]

В этом якобы состоит функция этих частич­ных влечений: помочь умереть своей собствен­ной смертью (вспомогательная функция), спо­собствовать тому, чтобы смерть явилась бы возвратом к наиболее сущему, к самому по отно­шению к себе, как бы к своим истокам, согласно генеалогическому кругу — отправить себя (функция содействия: содействовать смерти). Организм (или любая живая субстанция, любая «совокупность», любое «движение») предохраня­ет, оберегает, ограждает себя, прибегая к всевоз­можным разделительным станциям, промежу­точным пунктам назначения, кратковременной или долгосрочной переписке. Не с тем, чтобы ог­радить себя от смерти, а с целью избежать такой смерти, которая бы не была уготована ему само­му, чтобы уклониться от смерти, которая бы не была ниспослана ему или его близким. Он обере­гает себя в обходном пути шага, в шаге обходно­го пути, от того другого, что могло бы лишить его смерти. Как остерегается и от другого, что могло бы принести ему смерть, к которой бы он не приблизился сам (так как это трактует теория отсроченного или заочного самоубийства), смерть, о которой он бы себе не сообщил, в виде приговора письмом или извещением более или менее телеграфным, в котором он был бы отпра­вителем, получателем и передающим звеном с одного конца пути в другой, то есть почтальо­ном в полном смысле этого слова. Адресант и ад­ресат вести, управляя на расстоянии своим на­следством, управляя им по отношению к самому себе, желает спеть отходную самому себе, он хо­чет невозможного. Влечение к присущему, оче­видно, сильнее, чем жизнь| и чем смерть. Итак, неплохо бы отследить, что вытекает из такого высказывания. Если, управляя своим собствен-

[557]

ным наследством по отношению к самому себе, влечение к присущему оказывается сильнее, чем жизнь, и сильнее, чем смерть, то его сила, ни жи­вая, ни мертвая оценивает его не иначе, как через собственную навязчивость, и эта навязчивость будто бы проявляется в таком необычном при­внесении в себя того, что именуется привнесе­нием в присущее: наиболее навязчивое влечение оказывается влечением к присущему, иными словами, влечением, стремящимся вновь обрес­ти присущее. Тяга к обретению присущего явля­ется самым навязчивым влечением. Сущность навязчивости проявляется в тяге либо в силе об­ретения присущего. Сущность — это стремление обрести присущее. Сколько ни варьируй в преде­лах этой тавтологии или подобных аналитичес­ких оборотов, никогда не удается свести их к формуле С. есть П. И всякий раз, когда сталки­ваешься с влечением, силой или движением, стремлением или telos,стоит относиться к этому слегка отстраненно. Что не позволит при выра­ботке определения влечения к присущему при­бегать к плеонастическим оборотам, для того, чтобы обозначить простое привнесение в себя того, что содержится внутри. Не обходится тут и без нагромождения разнородных понятий, где и сила, и наследие, и сцена написания, и отдале­ние себя, и делегирование, в общем, отсылка. Присущее вовсе не является присущим, и раз уже ему и случается обрести себя, то собственно или не собственно говоря, не такое уж это приобре­тение. Жизнь и смерть в нем больше не противо­поставлены.

Переписка двух людей, которые, имея общие критерии и облик, никогда не читали друг друга и тем более никогда не встречались. Фрейд и Хайдеггер, Хайдеггер и Фрейд. Мы перемещаем-

[558]

ся в пространстве, освещенном этой историчес­кой перепиской, у меня в глубине души есть уве­ренность, что оба «текста», которые подписаны этими именами и далеко выходят за их пределы по причинам, которые и побудили меня заняться этим вплотную, озабочены друг другом, проводя все свое время в стремлении разгадать друг дру­га, походить друг на друга, как в конце концов становятся похожими на того изгнанника или усопшего, по ком переживают абсолютный тра­ур. Они не имели возможности читать друг дру­га — значит, они потратили все свое время и си­лы, чтобы это сделать. Оставим это, есть тысяча способов свести счеты с Фрейдом и Хайдегге­ром, между Фрейдом и Хайдеггером. Не суть важ­но, это уже происходит в любом случае без ка­кой-либо нашей инициативы.

Все сводится к тому, чтобы задать вопрос, что же такого содержит в себе текст, когда кто-либо утверждает, что выделил из него «сущность»? Об­ратить свои взоры на след, что стоило бы проде­лать достаточно давно, пересмотреть устоявшу­юся очевидность того, «имеется» и «не имеется» «в» какой «сущности», неотрывно отслеживая правомерность противопоставления наличест­вующего и отсутствующего, цельности рубежа или маргинальной черты, упрощенности выска­зывания «это было продумано» или «это не было продумано», знак этого либо присутствует, либо отсутствует, С. есть П. Тогда нам пришлось бы проработать от начала и до конца значения всех употребляемых понятий, однозначных сами по себе (до определенного момента), но зачастую смешиваемых с непродуманным, нетематизированным, подразумеваемым, отвергаемым ли­бо отрицаемым, интроекции либо инкорпора­ции и так далее,умолчаний, которые подтачива-

[559]

ют своими ходами некую сущность, не выказы­вал своего «присутствия». Что позволило бы из­бежать таким образом в сравнении «Фрейда» и «Хайдеггера» констатацию несовместимости или гетерогенности, непереводимости; такого рода констатации неизменно сопровождаются классифицирующей сентенцией, они часто ис­пользуют в качестве предлога результат Daseins­analyse,либо, с другой стороны, философские импровизации Фрейда либо его наследников. И напротив, мы бы избежали ассимиляции или оппортунистических моментов и увеличили бы весомость auctoritas,поверяя один образ дейст­вия другим. Поскольку это и впрямь два образа действия, призванные отстаивать свои права на жизнь всяк на свой манер, вышагивая по-своему по двум уходящим вдаль дорогам, воплощающим отдаление (weg!),где они и отдаляются и адресу­ют себя друг другу, предпринимая свойственные каждому шаги. Неужели «нашей» «эпохе» больше не на что равняться, кроме как на движение шаг за шагом? Почему шаг того, кто задает тон этому движению, сегодня оказывается чуть ли не этало­ном? И почему Dasein,«наше» родное, как бы вы­нуждено провозглашать себя тем, что задает тон? Не напрашиваются ли все эти вопросы и не пе­ресекаются ли все эти пути в момент, когда мысль о присущем берет верх над всеми разли­чиями и противопоставлениями?

«Ничего другого не остается кроме желания организма умереть на свой лад». Он хочет уме­реть только по-своему: nur auf seine Weise sterben will. Вот что остается: остается (es erubrigt)то, что организм хочет умереть только (nur)на свой лад. И не частично на свой, частично на чужой лад: только по-своему. И если что-то и остается, единственно, что не подлежит сомнению — это

[560]

сам организм, о котором, по сути, мы не знаем, что находится вне его или до него: он является тем, что желает умереть только присущим ему образом и никак иначе. И ему в этом содейству­ют «частичные влечения», тут как тут предназна­ченные, призванные заботиться о том, чтобы он, организм, живая сущность, принял смерть соот­ветствующим образом. Но такой сущности как раз таки и нет, она — не что иное, как воплоще­ние своего рода ходатайства и уведомления: пусть я с готовностью приму смерть приличест­вующим образом, но чтобы эта моя смерть обер­нулась выгодой как уведомлением о почтовом переводе. Уведомить — в этом все дело.

Не шагать к ней прямиком, а осуществлять прямое право на собственную смерть и нести это право как бремя, воспринимать заказ как по­слание или поручение. То, что трактуется как «доказанность» Dasein,«решительно» отдающего себе отчет в своем бытии-ради-смерти в бренно­сти источника своей «заботы», в этом также про­явилось определенное свойство отношения, к присущему: самоосознанное Eigentlichkeit. По ту сторону метафизических категорий субъекта, сознания, личности, по ту сторону метапсихо-логических категорий, которые, очевидно, если использовать слегка измененное слово в Психо­патологии повседневной жизни,являются лишь перепевами метафизики, это движение по при­общению может быть отнесено к Da от Sein и к Da от Dasein. И экзистенциальная аналитика Da­sein неотделима от анализа отдаления или при­ближения, который, по всей видимости, не на­столько чужд анализу fort:da,по крайней мере в таком его понимании, как это изложено в рас­сматриваемой работе. А также в том, что мы в со­стоянии отследить вплоть до отношения к соб-

[561]

ственной смерти как условия доказанности (Eigentlichkeif).Когда Фрейд высказывается о Todestrieb, Todesziel, Umwege zum Tode,и даже о «eigenen Todesweg des Organismus»,он подразуме­вает закон жизнь-смерть как закон проявления присущего. Жизнь и смерть противопоставляют­ся только для того, чтобы служить этому закону. За всеми противопоставлениями, лишенными какого бы то ни было отождествления или син­теза, определенно кроется понятие некой эко­номии смерти, закона о свойственном (oikos, oikonomia),ведающего обходным путем и в большей степени озабоченного неустанными поисками проявления свойственного, присвое­ния свойственного себе (Ereignis),чем жизнью и смертью, жизнью или смертью. Удлинение или сокращение обходного пути, вероятно, призва­но обслуживать этот экономический или эколо­гический закон проявления самого себя, как свойственного, присвоение себе само-движимого fort:da. Все, что Фрейд высказывает по поводу времени примерно там же, в значительной сте­пени напрашивается на соотнесение его со склонной к субъективному восприятию структу­рой времени (то, что выдается за действитель­ное, вовсе таковым не является), такой, как она описана в Уроках о внутреннем осознании вре­мени Гуссерля или в Kantbuch Хайдеггера? Мы приступим к рассмотрению этой задачи особо, в другом проблематическом контексте.⁴ Пред­ставления об удлинении или сокращении време­ни лишены какого-либо «объективного» значе­ния, они не соотносятся с объективным значе­нием времени. Они имеют значимость только

⁴ Donner — le temps (готовится к печати, будет опубли­ковано позднее).

[562]

в глазах самого того, кто обращается к себе, как к другому, при восприятии себя. Но необходимо прежде всего воспринять самого себя вплоть до осознания собственной смерти (ведь без такого осознания себя свойственное просто не сущест­вует), так, чтобы смерть стала самовосприятием жизни, либо жизнь самовосприятием смерти. Вся суть отсрочки таится в самом стремлении (стремление в этом и состоит) к такой вот само­трансляции. Она выступает в роли своего ходатая до тех пор, пока не произойдет подразделение его самого на (свое) совершенно иное, на нечто совершенно иное, что вряд ли назовешь своим. Происходит утрата присущего ему наименова­ния, имени собственного, на которое бы оно от­зывалось либо ссылалось на упомянутый закон oikos. В сохранении свойственного, по ту сторону противопоставления жизнь/смерть такая его привилегия оборачивается уязвимостью, даже можно сказать основным несоответствием, со­стоящим в его отчужденности (Enteignis).Такое его состояние тем более способствует его отчуж­дению кем угодно, что оно не свойственно нико­му и тем более не принадлежит своему «носите­лю». Ни своему «почтальону». Тем более высказы­ваниям, на которые мы здесь как бы ссылаемся. Нет ничего менее идиоматического, чем жела­ние идиомы. Я достаточно, как мне представля­ется, остановился на Фрейде и Хайдеггере, на значении их неподражаемой подписи, но то же самое, только в другом исполнении и соглас­но присущим каждому из них пути следования и широте шага обнаруживается, к примеру, за подписью Рильке или Бланшо: имя собственное запечатлевается не затем, чтобы его затерли, оно тускнеет по мере употребления, теряет очерта­ния уже в момент своего запечатления, другими

[563]

словами, оно возвращается, изрядно поблекшим. Оно обречено на утрату своего образа. В самой форме своего первоначального написания fort:da. Оно озабочено предохранением себя от себя са­мого и этому придается смысл «движения». Это выдается за отправную точку.

Итак, это значение охраны, стражи (которое Хайдеггер приводит в своей истине истин — bewahren, Wahrheit,и так далее — в истине как не­истине, Un-Wahrheit)оказывается сгруппирован­ным, охраняемым во всей своей полисемии или полиметафоричности, как это отразилось, в ча­стности, в применении военно-стратегического кода, в момент, когда Фрейд дает определение своим влечениям к самосохранению. Это храни­тели жизни, но в то же время часовые или спут­ники смерти. Часовые жизни (Lebenswachter)стоят на страже ее, приглядывают за ней, ограж­дают, охраняют, неусыпно стерегут. Они служат ей оплотом. Но те же самые влечения являются «изначально» «охранниками» или «спутниками» (Trabanten)смерти. Они являются таковыми из­начально, что равнозначно тому, что они и были таковыми (sind ursprünglich Trabanten des Todes gewesen)и больше не могут в связи с таким изме­нением полярности не оставаться верными сво­ему первичному предназначению. Спутники жизни/смерти. Слово «спутник» позаимствовано из понятийного ряда диверсионных или секрет­ных служб. Как телохранитель или сопровожда­ющий принца, satelles является чем-то вроде под­начального приспешника (министра),чье мес­то определено в тени, где он скрывается, как правило, при оружии. В нем есть что-то подозри­тельное и непередаваемое. Это термин, который всегда оставляет «неприятный осадок», напоми­нает Литтре: «Всякое вооруженное лицо, служа-

[564]

щее по найму и состоящее в свите другого, чтобы по его приказу вершить насилие, чтобы служить его деспотизму». По найму и в свите, как раз под­ходит. Такие «влечения» служат спутниками жиз­ни/смерти, секретного договора, связывающего одну с другой. Это — агенты службы более или менее скрытной, секретной или тайной, некой абсолютной власти, корпус, высланный вперед для разведки боем, корпуса приданные и отдель­ные, а посему частичные, но неизменно отправ­ляемые на задание, посыльные или посланцы, чья задача вращаться в орбите тела более круп­ного, еще более величественного скопления тел, небесного светила, которое на поверку оказыва­ется погасшим, которое по существу и является покойником, если только оно не притворяется покойником или покойницей. И если оно пора­зительно не напоминает о бедствии.

То, что предохраняет жизнь, остается в подчи­нении у того, что предохраняет смерть. Речь о том, чтобы до такой степени охранять смерть, чтобы находиться под ее угрозой, охранять смерть, чтобы уготовить себе кончину прису­щим образом, кончину живого существа (не кон­чину смерти) по его усмотрению (auf seine Weise)и в присущем ему ритме. Сама идея ритма, кото­рая не имеет никакого «объективного» наполне­ния, должна сообразовываться с тем, что здесь требуется охранять. Например, организм защи­щает свой ритм от того, что могло бы ему поме­шать достижения своей собственной цели «уко­роченными путями» (auf kurzem Wege)или «так сказать, посредством короткого замыкания» (durch Kurzschluss sozusagen).При этом большее значение придается ритму отсрочки и чередова­нию шага, нежели telos.

Требуется: охранять от смерти или охра-

[565]

нять от жизни. Таков, по правде говоря, синтак­сис этой бдительности. Часовой жизни, кото­рый должен стать тем, чем он был «по проис­хождению» — посыльным смерти, все меняет свою полярность одномоментно. Это колеба­ние проявляется более явным и тематическим образом в Das Unheimliche. Ничего удивитель­ного. Heimlichkeit — немецкое слово, обознача­ющее то, что мы здесь имеем в виду как «закон экономии свойственного», иными словами, «дома», прислуги со своей генеалогией принад­лежности к семейству, со своими «завсегдатая­ми» и «родней».

Как и сексуальность в общем смысле, сексу­альное различие исполняет свою партитуру, следуя принципу той же экономии. С опоздани­ем появившаяся в истории, она, очевидно, про­явила большую активность «в самом начале». И с тех пор ее «работа по противопоставлению» (Gegenarbeit) была,уже всегда начата против «игры влечений «Я», в связи с этим мы обрати­лись к Логике живого иногда вопреки содержа­щимся там высказываниям по поводу запозда­лой сексуальности, пришедшей как сама смерть «дополнительно» — это слово Жакоба). И Фрейд составляет карту путей и список отсро­чек ритма. Отсроченного, а не чередующегося ритма, как гласит французский перевод слова «Zauderrythmus». Zaudern — это определенно значит колебаться, но главным образом выжи­дать, медлить, запаздывать. Группа влечений ус­тремляется вперед, чтобы достичь конечной цели жизни как можно раньше. Но по разделе­нию труда другая группа, идущая следом, зани­мает место позади на той же дороге (dieses Weg zuruk),чтобы заново пройти по этому пути и «таким образом продлить время следования»

[566]

[( so die Dauer des Weges zu verlangern ). Междудвумягруппаминаоднойитойжекартенекаясистемауправляетболееилименееудачно, бо ­ лееилименееврегулярномпорядкесвязью, транспортом, « снижениемиувеличениемско ­ рости », переводомстрелок, указываяпромежу ­ точныестанциииместасменывагонов. Можнодатьописаниеэтойгигантскойвычислитель ­ ноймашины, пользуяськодомжелезнодорож ­ нойилипочтовойсети. Ноединообразиеус ­ ловныхобозначенийнакартеидажеединооб ­ разиекода, используемоговнутрикомпьютера, по - прежнемупроблематичны .]

Стало быть, структура отчуждения нераздели­ма на части и не подлежит изменению. Она за­граждает путь вытеснению. Она по-прежнему мешает присвоению свойственного снова ук­рыться, либо совершаться по кругу, экономичес­кому или семейному. Нет прогресса, нет про­грессивности человека. И если в заключение Фрейд еще «цитирует» Поэта, так это, чтобы дать слово Мефистофелю. Собственное имя Мефис­тофеля любопытным образом не упоминается во французском переводе, который дает только ссылку на Фауста 1. Вытесненное влечение «ungebändigt immer vorwärts dringt»:недисципли­нированное, неуступчивое, необузданное, не да­вая никакому владельцу связать себя, оно подтал­кивает вперед. Так как всегда путь обратно (Der Weg nach rückivärts...)одновременно передвинут и «прегражден» (verlegt)вытеснением. Оно не на­значает Weg или шаг наружу, оно является в нем самим действием и заранее находится в пути untenvegs. Вся книга подчиняется ритму ритори­ки «zurück».

[567]

Приближаемся к концу V главы. Можно было бы считать наконец, что «гипотеза» подтверди­лась: кажется, что существует (скорее есть,так как это не могло бы существовать или представ­ляться как таковое) шаг по ту сторону ПУ и, изло­женное в логике навязчивого повторения, влече­ния к смерти.

Так вот, ничего подобного. Лишний раз Фрейд выказывает свою неудовлетворенность. Неудовлетворенность рассуждениями о неудов­летворении. Акт, составленный в начале следую­щей VI главы. Отсутствие удовлетворения. Итог предыдущей главы «нас не удовлетворит» (wird uns... nicht befriedigen).На данном этапе неудовле­творительное обобщается в следующей форме, и это еще одна гипотеза: две группы влечений — «влечения «Я» и сексуальные влечения». Первые, подчиняясь логике консервативного, регрессив­ного и смертоносного повторения, якобы стре­мятся вернуться из своего первоначального оду­шевленного состояния в неодушевленное. Вто­рые, воспроизводя первородные состояния, стремятся путем слияния двух зародышевых кле­ток продлить жизнь и придать ей видимость бес­смертия.

Тогда Фрейд пробует задать вопрос с «науч­ной», как ему представляется, точки зрения, той самой, что явилась стержнем предыдущей главы, а именно, о пресловутом значении присущнос­ти: смерть как внутренняя необходимость жиз­ни, «свойственный путь к смерти». Критический вопрос ученого: а если это пресловутое свойст­во, точнее говоря, это значение свойственности от смерти к жизни, если эта семейная прислуга смерти была лишь утешением верующих? А если это была иллюзия, призванная сделать нам «тер­пимым бремя бытия» («um die Schwere des Daseins

[568]

zu ertragen»)?Сделать его более переносимым, как Ananke,чтобы оно не выглядело как случай­ное обстоятельство или как горькое недоразуме­ние? Переведем: и если подтвержденность, свой­ственная Dasein как Sein zum Tode,если его Eigentlichkeit были всего лишь обманом прибли­жения, присутствия в себе (Da)свойственного, будь то в образе, который бы не являл собой субъекта сознания, личности человека, живой субстанции? И если бы это была именно поэма,сама поэтика, эта свойственная смерть, прису­щая жизни? Большая повествовательная поэма, единственная история, которая пересказывается без конца, которая адресуется самим себе, поэти­ка свойственного как примирение, утешение, безмятежность? А также единственное «верова­ние», а скорее, неверие, поскольку это верование не является изначальным. Взгляните, говорит Фрейд, на «первобытные племена». Носителем изначальности на сей раз выступает не ребенок, а «первобытный человек»: тот, который мало ве­рит в идею естественной смерти и всегда отно­сит смерть к агрессивным действиям врага. Лю­бая смерть — убийство. Логика этого аргумента была изложена в Актуальных собраниях о войне и о смерти (1915); бессознательное перед лицом смерти ведет себя как первобытный человек, он ее не знает, в нее не верит, он игнорирует ее как отрицание. Страх перед смертью, как уточняется в Торможение, симптом и страх,лишен собст­венного содержания, и именно является анало­гом страха перед кастрацией. Те, кто считает этот аргумент несовместимым с тем, что они считают положением о «влечении к смерти», должны сослаться на синтаксическое звено ате-зиса в точном месте, которое мы признаем в дан­ный момент.

[569]

Итак, генетикой эпохи мы вовлечены в биоло­гический обходной путь. Это единственная часть, о которой Фрейд признал, что она еще не была написана до смерти его дочери — матери его внука. Эти несколько страниц перечитыва­ются сами собой в противовес Логике живого к тому, что мы недавно подчеркнули: касательно смерти (свойственной или нет), сексуальности (изначальной или запоздалой), простейших од­ноклеточных организмов (бессмертных или нет) и логики «дополнения», в которых мы при­знали неукоснительную программу. В своих принципиальных схемах обе книги остаются на удивление актуальными. Начиная с 1920 года но­вое содержание научных знаний и позитивных открытий не пошатнуло ни малейшего концеп­туального элемента в постановке проблем, на­правленности вопросов, ответов или ухода от ответа.

Фрейда чрезвычайно занимает генетическая модель. Я употребляю слово «модель» для того, чтобы снова связать ее с нашей начальной про­блематикой, и потому еще, что Фрейд упоми­нает о «неожиданной аналогии» (unerwartete Analogie),о сходстве или о поразительном род­стве (auffällige Ähnlichkeit),о «значимом соот­ветствии» (bedeutsame Übereinstimmung)(на­столько значимом — проворчите вы, — как Übereinstimmung между дедом и его дочерью в интерпретации о-о-о-о). Генетическая модель, захватившая Фрейда, — это модель, которую предлагает Вейсман. В морфологии живой суб­станции различают сому — абстрактное тело сексуального унаследованного материала и за­родышевую плазму,которая предназначена для сохранения и размножения вида. Абстракт­ное тело, вне связи с каким-либо понятием на-

[570]

следования, смертно. Оно приговорено к смер­ти. Это в некотором роде тело тела. Зато заро­дышевая мощь плазмы бессмертна.

Границы аналогии не ускользают от Фрейда. Вейсман в самом деле относит эту двойствен­ность к особенности многоклеточных организ­мов, для которых единственно смерть была бы естественной, тогда как одноклеточные орга­низмы «потенциально бессмертны». Но несмот­ря на эти границы, аналогия кажется Фрейду до­пустимой. Ее дуалистская схема соответствует различию между влечением к смерти и влечени­ем к жизни. Именно в этом месте он намекает на прибежище философии Шопенгауэра, согласно которой смерть будто бы является «свойствен­ным результатом» (eigentliche Resultat)жизни, а сексуальное влечение — инкорпорацией воли к жизни.

Однако, одобрив «научную» аналогию, Фрейд кажется неудовлетворенным своими действия­ми. Он предлагает еще раз сделать смелый шаг вперед «einen Schribt weiter zu gehen».Поддаются ли подсчету эти шаги вперед?

Биологическая модель уже могла ввести в ис­кушение: перенести ее также в то, что действует в некой общности, в то, что по традиции насле­дуется или не наследуется. Например, аналити­ческое «движение». Тогда в нем мы бы распозна­ли тело тела, абстрактное или смертное тело, от которого не получают наследства и которому ничем не обязаны. А затем другое и так далее. А разве Фрейд нам в этом не способствует? Сна­чала кажется, что он отклонил эту модель в сто­рону политико-психоаналитической метафоры: насущное объединение клеток в целях поддер-

[571]

жания жизни в организме. Многоклеточное го­сударство или общество хранит жизнь по ту сто­рону смерти того или иного субъекта. Прими­тивный социум, первоначальное «естественное» соглашение: копуляция служит воспроизведе­нию и омоложению других клеток.

Тогда можно было бы сыграть в трансферен-циальную метафору, перенести трансфер и сравнить, übertragen — говорит Фрейд, психо­аналитическую теорию либидо с этими био-по-литическими клетками. Существующие в каж­дой клетке оба влечения (к жизни и к смерти) частично нейтрализуют действие влечения к смерти в других клетках, в которых они под­держивают жизнь, при этом действуют реши­тельно, вплоть до самопожертвования. Такую жертву, очевидно, можно бы отнести к глубоко­му расчету, глубокой экономии наследства. К альтруистическому героизму некоторых кле­ток, которые вдруг становятся похожими на «последний призыв» в войне 1914 с австрий­ской стороны, безусловно (со стороны двух сы­новей, о смерти которых ждал извещения Фрейд) и подверженных травматическим не­врозам. Этим клеткам, награжденным за боевые заслуги на фронте, противопоставляются дру­гие, «нарциссические», сохраняющие свое ли­бидо в себе. Они не переносят ничего от этого либидо на какой-нибудь другой объект. Пред­положительно они берегут себя для дальней­шей конструктивной и возвышенной работы (например искусства, науки, преподавания в це­лом). По этому поводу Фрейд не исключает то­го, что злокачественные опухоли, такие разру­шительные для своего окружения, вероятно, яв­ляются в данном смысле «нарциссическими»: они возвеличиваются, давят своим авторите-

[572]

том, размножаются по цепной реакции, одно­временно более неуязвимые и более открытые для «нарциссических ран» в том, что они ведут к размножению при помощи деления. Они обо-сабливаются, высвобождаются, без должного почтения к другим клеткам, либо по всему орга­низму, авторским правам и преемственности, удалившись от дел и найдя пристанище в тылу. Гипотеза, которую, безусловно, необходимо ус­лышать из уст Фрейда.

Вся эта «злокачественная» стратегия, мы это знаем, использует и расстраивает генетические коммуникационные или информационные сети, стрелки и шифр его графического кода.

Через две страницы после «дальнейшего ша­га» (einen Schritt weiter)последовал «новый шаг» (der nächste Schritt),предписанный понятием нарциссизма. Предыдущий шаг привел нас к «топтанию». Этот же связан с открытием либи­до, направленного к Я, когда оно оказывается сексуальным объектом или даже самым важным из сексуальных объектов. Фрейд ссылается на Введение в нарциссизм (1914). Однако если такое либидо существует, то снимается противопос­тавление между влечениями Я (смертоносными) и сексуальными влечениями (родовоспроизводящими). Как бы то ни было, такое противопос­тавление уже не содержит качественного значе­ния, оно соответствует только топической диф­ференциации.

Опасность такого нововведения в том, что оно может привести к монизму. В данный мо­мент ему необходимо собственное наименова­ние: Юнгенов раскол. Любое влечение будто бы является сексуальным или же либидинозным.

[573]

Необходимо признать, что оппозиционная аль­тернатива между дуализмом и монизмом, кото­рая, по всей видимости, захватила Фрейда в данном контексте, принадлежит к очень упро­щенной схеме (как и концепция самого нар­циссизма) с точки зрения отсроченной ограни­чительной структуры, которую нам удалось вы­явить во время атетического прочтения По ту сторону....Твердая решимость, с которой Фрейд снова подчеркивает дуализм внутри этой оппо­зиционной схемы, догматизм тона, неспособ­ность сделать что-то большее, чем утверждать, все это просматривается в его риторике и убе­дительно показывает, что его стратегия непо­нятна вне определенного состояния «движе­ния» и «дела» психоанализа вне разыгрываемой масштабной сцены преемствования авторских прав. Сегодня мы разбираемся в ней лучше, по крайней мере, в том, что касается «фактов» и дуэли с Юнгом. Но, поскольку она продолжа­ется, не будем заблуждаться на этот счет, ее не­возможно раскрыть, не будучи в некоторой сте­пени вовлеченными в нее. Необходимо заме­тить, что Фрейдов догматизм, чем бы он ни оборачивался с другой стороны, оказался весь­ма преданно и зачастую слепо заимствован в этом темном деле.

«Наше понимание с самого начала было дуалистским,и оно теперь острее (schärfer),чем прежде, с тех пор как мы проводим противопо­ставления не между влечениями Я и сексуаль­ными влечениями, а между влечением к жизни и влечением к смерти. Теория либидо, принад­лежащая Юнгу, является, напротив, монистской...»

А впрочем, выставляет ли Фрейд аргументы против Юнга? В компромиссе, чья театральная

[574]

ириторическаязакомплексованностьпослужи ­ лабыобъектомвесьматщательногоанализа, Фрейдсмешиваетребяческоеупрямствособъ ­ ективизмомазартногоученого. Одинзаявляет, янеуступлюнипяди, неотступлюсьнинайоту, будупродолжатьвтомжедухе, тольконикакогомонизма, Юнг fort! weg! Aдругойпризнает, дейст ­ вительно, внастоящиймомент, иэтодостойносожаления, дуализм, откоторогоянеотступ ­ люсь, неможетпредоставитькаких - либонауч ­ ныхдоказательств. Необходимоповременить, этотолькодогадка ( wir vermuten ), гипотеза, пре ­ зумпция, предположение. Можнолишьпредпо ­ ложить, продолжаетон, чтозадействованыииныевлечения, отличныеотлибидинозныхвле ­ ченийксамосохранению. Этотребуетдоказа ­ тельства. « Ксожалению, анализЯтакмалопро ­ двинут ( fortgeschritten ), чтоотысканиедоказа ­ тельствстановитсязатруднительным ». Ибезмалейшейпользы, дваждыводномитомжеабза ­ цетажеволнаиизбыточнаяриторикавыдвигаетидогадку, инеобходимостьпредположения, итребованиеподтверждения, итутжеоткатывает ­ ся: ксожалению, оченьжаль, чтодосихпормысмоглидоказатьтолькосуществованиелибидинозныхвлечений ( Es ist zu bedauern ... Es bleibt misslich ...). Иначеговоря, оченьжаль, чтозане ­ имениемвозможностидоказатьнашигипотезы, единственноедоказательство, вкотороммыуве ­ рены, витогеоказываетсянарукуЮнгу, покрай ­ неймеренаэтотмомент, рискуясовратитьдви ­ жениеспутиистинногоипереманитьпреемст ­ венность. Нотаккак, очевидно, иречинемоглоидтиотом, чтобыосноватьпреемственностьце ­ нойпредательстваидеаланаучности, наданныймоменттребуетсяпоработатьнаддоказательст ­ вами. Наследство ( институционное ) должно

[575]

быть обосновано (определенно и неоспоримо), а значит, и неприступно. Итак, «дело» должно смыкаться с тем, что является предметом науки, в этом его важнейший шанс на выживание, нео-споримейшее право на преемственность, наи­высшая прочность, невероятная надежность ко­лец, перстней, альянсов* и так далее.

Итак, предпринимается попытка в очередной раз сделать очередной шаг? Тогда вперед. Фрейд полон решимости не пренебрегать ни малей­шим «посулом» доказательства. Так вот садисти­ческий компонент сексуальных влечений ему нечто подобное как раз и сулит. Она была откры­та уже давно (Три очерка..1905), в такой период и в таком контексте, которые не оставляли места для теперешней загадки. Все было по-другому: и состояние теоретической проработки, и мета-психологии, и экономии семьи и движения. Тем не менее садистический компонент и сегодня может оказать небывалую услугу, с тех пор как его повторно ввели в новый анализ Я. Разве нет оснований, действительно, позволить себе гипо­тезу, согласно которой садистический компо­нент является «собственно влечением к смерти» (eigentlich ein Todestrieb),оторванным, отторгну­тым из Я под давлением нарциссического либи­до? Являясь изначально принадлежностью Я, са­дизм мог бы явиться на свет как таковой, только оборотясь или будучи вынужденным оборотить­ся на объект. И только в этом случае он был бы «задействован» в сексуальной функции. Попутно, но только попутно и чисто внешне он оказал бы услугу монистскому юнгизму, скрываясь под либидинозной формой. Внешне он оказал бы пло-

* Alliance (франц.)означает обручальное кольцо и аль­янс Отсюда и игра слов (прим. ред.).

[576]

хую услугу теории дуализма, а посему необходимо восстановить ее основную природу, ее подлинное происхождение, eigentlich ein Todestrieb.

Это выглядит грубовато, по крайней мере с точки зрения внешнего проявления риторичес­кого процесса. Нам бы не пришлось продолжать изыскания, тезис считался бы доказательством. Но при этом Фрейд в очередной раз рассеивает уверенность. Он только что упомянул о двусмыс­ленности понятия любовь-ненависть, которая свидетельствует в любовной жизни об изначаль­ном садизме, неподверженном какой-либо уме­ренности или смешению. Он только что напом­нил, что его гипотеза могла бы подтвердить суще­ствование влечения к смерти, отложенного на поздний срок (verschobenen),отсроченного и пе­ремещенного, но показательного. Однако, начи­ная со следующей фразы, следует возражение: та­кое понимание должно быть отдалено,потому что оно слишком удалено (entfernt)в этой форме интуитивной очевидности и производит мисти­ческое впечатление (... diese Auffassung von jeder Anschaulichkeit weit entfernt ist und einen geradezu mystischen Eindruck macht).И затем создается впе­чатление импровизирования в целях выхода из этого «затруднительного положения». Первый случай употребления этого слова (Verlegenheit).Хотя этот аргумент уже был известен в то время, добавляет он, когда об этих «затруднениях» не бы­ло и речи (второй раз). Подтверждением тому, что аргумент садизма может быть приспособлен в нашу пользу и обращен на нашу сторону (подра­зумевается против Юнга), является мазохизм. С самого начала мы его понимали как частичное влечение, сопутствующее садизму, обращенное против собственного Я (Rückwendung... gegen das eigene Ich).Этот очередной поворот (Wendung),

[577]

этовозвращениекЯявляетсянечеминым, какповоротомтогожевлечениякобъекту. Единст ­ венная, внесеннаястехпорпоправка: мазохизмможетбытьпервичным. Посколькупоправкане ­ шуточная, котораяодниммахомспособнаслиш ­ коммногоеподтвердитьилиперечеркнуть, нодействующаявлюбомслучаесильнее, чемдопол ­ нительныйипроизводныйповорот, Фрейдеенеразвивает, аотставляетилиопускает, решивбезвсякогопереходавернуться ( Aber kehren wir ... zurück ) квлечениям, охраняющимжизнь. Онро ­ няетввидезаметкивнизустраницы, ставящейточкувфиналеэтогоакта: « Всепредпринятыепо ­ пытки [ имеютсяввидуСабиныШпильрайниАШтерке, окоторыхонупоминает ] красноречи ­ восвидетельствуют, какивприведенномтексте, впользунеотложноговнесенияясности, покаещенедостигнутой, впроблемувлечений ».

[578]

Дата добавления: 2015-08-05