Мина — мера сыпучих продуктов в Древней Греции (прим. пер.). 6 страница

«Wachs, / Ungeschriebnes zu

[319]

siegein, / das deinen Namen / erriet, / das deinen Namen/verschlusselt.», это Селан, Mit Brief und Uhr, в Sprachgitter, которую он дал мне в 1968 году.

Конец июня 1979 года.

и я с живостью говорю о том, что умираю. Или что эта книга — уже пройден­ный этап. «Жизнь — это нечто позитивное, но она когда-нибудь заканчивается, и имя этому смерть. Позитивное понятие не является нега­тивным, это ноль». Это подписано тем, кого, как ты притворялась, ты цитировала однажды, что­бы сообщить мне (не говоря конкретно) самое худшее (кажется, это был отрывок из Исповеди). А сейчас я упал с трапеции. Не потому ли мне бы­ла предложена страховка? Или наоборот?

Посылая те­бе только почтовые открытки, даже когда это был непрерывный поток незаконченных писем, я хотел для тебя легкости, беззаботности, я ни­когда не хотел быть тебе в тягость.

Я уже упал, но это начало «обратного» отсчета (я не могу все время пользоваться этим выражением, не думая об этой книге, об этой грамматике духов и об этом другом Пире Данте, который мне дал прочесть Драгонетти: «Самое простое количество, кото­рым является единица, обладает большим запа­хом в непарном числе, нежели в парном»). В кон­це концов, первая удача или первая расплата — это огромное сожжение этим летом. Скажи, ты придешь, хоть напоследок, каждому по спичке для начала. Я предлагаю сделать это в сентябре, перед самым моим отъездом, не только по при­чине 7 числа, агонии моего отца и всего того, что разыгрывается с нами каждый год решающего

[320]

к этой дате, от начала до конца, но потому, что это время необходимо мне для работы, для под­готовки, все это время предназначено для скор­би и праздника. Мы предадим огню день велико­го прощения, возможно, это будет уже в третий раз, когда я играю с огнем в этот день, и каждый раз это случается перед самым серьезным отъез­дом. Ты не найдешь лучшего осквернителя, само­го верного клятвопреступника, и худшее в том, что эквилибрист-превозвестник — это не тот виртуоз, за которого они его принимали, что, кстати, они с трудом могут ему простить, а то, что он отнюдь не забавляется. У него нет выбора, и он рискует жизнью, как минимум своей, каж­дую минуту.

Конец июня 1979 года.

Я больше не могу так, я хочу убежать. Проводя время в чтении, я пытаюсь ра­зобраться во всем этом, но это невозможно, я больше не могу перечитывать, я тону в тебе, в на­ших слезах, в бесконечной памяти.

Я боюсь умереть, но это ничто по сравнению с другим страхом, я не знаю ничего худшего, чем пережить мою лю­бовь, тебя, тех, кого люблю и кого знаю, быть по­следним, чтобы сохранить то, что хочу доверить вам, любовь моя.

Представь себе престарелого чело­века, который остается со своим завещанием в руках, которое только что вернулось к нему (Фрейд говорил, что самое ужасное — это видеть смерть своих детей, именно это я усвоил у него лучше всего, а ты — у меня, может, не настолько хорошо, если не наоборот, вот почему я нашел ужасным то, что после смерти своей дочери он

[321]

смог произнести «сеанс продолжается»), старый человек, оставшийся последним, кто прочтет его самого поздней ночью.

Я бежал в течение получаса (всегда за тобой, ты знаешь, продолжая, как обычно, бесконечный разговор с тобой). Я даже подумал, что они могли бы прийти к выводу при чтении отобранной корреспонденции, что эти письма — я их себе отправляю сам: не успеваю отправить, как тут же получаю (я остаюсь пер­вым и последним человеком, который их про­чтет) — что-то вроде устройства телефонной трубки, где и передатчик, и приемник — все в од­ном. Благодаря этому нехитрому приспособле­нию я являюсь как бы слушателем того, что я сам себе рассказываю. И, если ты внимательно сле­дишь за моей мыслью, все это заведомо доходит по назначению, производя искомый эффект. Либо иначе, что опять-таки сводится к одному и тому же, я вижу лучший способ, чтобы нахо­диться a priori в состоянии ожидания и достиже­ния везде, где бы это ни происходило, всегда здесь и там одновременно, fort und da. Итак, это всегда доходит по назначению. О да, это хоро­шее определение моего «я», да и фантазма, в сущности, тоже. Но я-то говорю о другом, о тебе и о Необходимости.

Конец июня 1979 года.

ты веришь мне, когда это устраивает тебя, и ты уверена, что ты всегда пра­ва.

Я размышлял над словом «заискивающий». С не­которой долей заискивания меня заставляли, я даже не знаю кто, опубликовывать, позволять прочитать, высказываться. Но слово «заискиваю-

[322]

щий» повсюду брало верх. Я до сих пор пытаюсь понять, проследить за этим, этим необходимым раболепием пережившей матери, следующей за «мертвым письмом».

Я перечитываю, то копаясь во всей нашей необъятной памяти, то с кропотли­вым вниманием филолога. Даже те многие годы, которые предшествовали Оксфордскому перио­ду (кстати, я решил вернуться туда сразу же после симпозиума в Страсбурге, к 15 июля, но поеду я туда один), «почтовая» лексика чрезвычайно обильна, к примеру, игра словом «марка», еще да­же до наваждения, случившегося в Иейле.

Марка: тип:

Pragung des Seins.

The anxiety of influence рождается из того, что, чтобы проделать подобный путь, чтобы передать или вручить такое сообщение, сперва необходимо оплатить марку, прокомпо­стировать или погасить ее, заплатить пошлину за то или за это, за платонизм к примеру. Долг не возвращается к мертвым, но возвращается к их именам (вот почему дать имя можно толь­ко смертным и бывает, что от имени умирают), и что бы ни происходило, с именем и с его но­сителем, это не происходит одновременно. Ве­ликий мыслитель выпускает почтовые марки или почтовые открытки, он строит платные ав­тодороги, однако, вопреки внешнему проявле­нию, этого никто не замечает и не воспринима­ет.

Существует также слово «машина» — можно по­думать, что мы проводим жизнь в машине и многие машины встречаются, останавливают­ся одна напротив другой при первой встрече, четыре руки лежат на руле в машинах, и езда на­перегонки, а потом перекрестки, перекрестки, я

[323]

тебя обгоняю, ты меня обгоняешь, дороги, теря­ющиеся в ночи, дверцы, которые хлопают, и ты идешь ко мне, и я беру тебя в машину, затем по­ломки и пробуждение на обочине дороги, ты остановила меня посреди грузовиков

Этот секрет между нами не принадлежит нам.

Мне становится все тяжелее и тяжелее писать тебе. Теперь я знаю, да и всегда знал, чему предназначены эти письма.

4 июля 1979 года.

Я только что позвонил тебе из ре­сторана, затем вернулся в городок. Какое успо­коение после всего того ада. Извини меня, мне очень тяжело сейчас.

Это не мешает мне «жить» или делать вид, что я живу. Странный симпозиум, очень дружественное, если можно так сказать, даже очень «семейственное» собрание (Марти­на занимает комнату по соседству со мной, и вид у нее превеселый). Они все тут

Метафизика

тоже, о которой я тебе говорил.

И ты тоже здесь, совсем рядом, ты не покидаешь меня (несмотря на все «определения», которым ты так веришь, я сохраню тебя, ведь я так ревниво оберегаю нас.)

Под предлогом «закона жанра» и «безумия дня» я буду говорить о тебе, они никогда не узнают об этом и о я/мы моей единственной дочери, об этой сумасшедшей союзнице, являющейся моим законом, которую пугает мое «да». Береги себя

[324]

(Я возвращаюсь самолетом в понедельник, но до этого времени я позвоню тебе.)

8 июля 1979 года.

я много думал о Беттине. О, это не ты, но ситуация ужасающая, и необходимо пого­ворить об этом без гине-магогии. Самая безо­бидная и мучительная жертва, которая ставит вас в столь неудобную двойную зависимость, какую бы инициативу «он» ни предпринял с ней и с ее письмом, он a priori оказывается виноватым.

Ах! ес­ли бы между двумя побуждениями, писать или не писать, спасение пришло бы к нам от почтовой открытки, и невиновность тоже! Увы.

да,но я спра­шиваю себя, кто выдумал то, что этот «закон жан­ра» был всего лишь зашифрованной телеграм­мой, которую ты получила еще до того, как я «ос­вободился» от нее, но ты уже успела умереть десять раз.

В соответствии с логикой «закон жанра» должен бы фигурировать в заголовке открытой корреспонденции в нашем «досье» в мае — июне 1979 года (франц. «dossier» — «досье», «спинка» [прим. пер]). Ты видишь, как эта логика наводит на нас ужас. Слово «спинка» возникло, без сомне­ния, из работы в секретариате, с помощью кото­рой я рассчитываю залечить свои раны этим ле­том, и обозначает заднюю сторону, спину, обо­ротную сторону почтовой открытки или спину Сократа, все, на что я должен бы опираться. За­меть следующее: спинка кресла представляет единственную перегородку между С. и п. Это, mutatis mutandis, занавеска, поверх которой де­ревянная катушка совершает fort:da (все эти

[325]

волчки, привезенные из Иейла). Спинка, которая весьма кстати помещена между ними, это кон­тракт, это Гименей, любовь моя.

К счастью, речь пош­ла об этом письме Хелдерлина по поводу Wechsel der Tone (в этом моя основная забота, но не един­ственная).

8 июля 1979 года.

в течение всего того времени, ко­торое я провел за разделением этих двух малень­ких цветков, специально для тебя.

следуй линии мое­го рисунка, это линия моей жизни, линия моего поведения.

8 июля 1979года.

я отвечаю на твой вопрос тем же рисунком, так как мало захотеть, чтобы сделать это: Сократа так просто не возьмешь, тем более «сзади».

8 июля 1979 года.

и даже если бы я хотел этого, я бы не доверил тебе этот секрет, это место мертвого существа, которому я пишу (я говорю «мертвое существо» или более чем живое, оно еще не ро­дилось благодаря своему незапамятному появле­нию, так как я даже не знаю, какого оно пола), именно это отделяет меня от всего, от всех, от меня самого, так же как и от тебя, и это прида­ет всему, что я пишу, тот вид Geist eines Briefes (ты вспоминаешь, где мы видели это вместе?). И меж­ду тем этот секрет, который я не могу тебе дове-

[326]

рить, это ничего или скорее ничего вне тебя, он более близок к тебе, чем ко мне, он похож на те­бя. Если бы ты смогла посмотреть на себя как на мечту, которую я лелеял о тебе, глядя на тебя од­нажды вечером, ты сказала бы мне правду

попытайся перевести «мы увидим, как мы умрем».

Вчера во вре­мя работы симпозиума канадский друг сказал мне, что в Монреале во время публичной лекции Сергей Дубровский хотел извлечь определенную пользу из одной новости, которую представил своей аудитории, я стал бы предметом этого ана­лиза! Храбрый тип, ты не находишь? В один из дней мы поговорим с ним об этом, особенно по поводу маршрута. Этот друг, в котором я ни на минуту не усомнился, сказал мне, что контекст был следующим: знаете ли вы, что Ж. Д. (Жак Деррида) является предметом анализа, как им яв­лялся я, С. Д (Сергей Дубровский), вот почему я написал то, что написал, а с ним еще надо разо­браться!! Я клянусь тебе в этом. Потрясающе, то, что, по правде говоря, очаровывает меня в этой истории, это не та поразительная уверенность, с которой они выдумывают и несут всякую чушь, а то, что они не сопротивляются желанию из­влечь из этого ошеломительный успех (открове­ние, разоблачение, триумф, я точно не знаю, но во всяком случае что-то такое, мгновенно вы­растающее до того, чтобы кого-то другого под­вергли «аннанализу», во всяком случае правда здесь то, что это приносит удовольствие С. Д.). Заметь, это меня не очень удивило. С момента появления в свет «Verbier» и «Fors» Лакан больше не смог сопротивляться подобному соблазну, что он дал себе волю на семинаре (он все-таки идет на попятную, обращаясь к многоточию

[327]

в Ornicar, — я хотел бы знать, что его к этому принудило, но у меня на этот счет несколько ги­потез), у слухов появилось некоторое основание. Почему людям так хочется, чтобы кто-то явился объектом аннанализа? О ком говорят в данном случае, если это не правда, то необходимо это выдумать? И это сразу же становится «истиной», истина в том, что для Лакана и Дубровского, на­пример, необходимо, чтобы предметом аннана­лиза был я. Надо исходить именно из этого и проанализировать этот феномен: кто я есть и что я делал для того, чтобы эта их истина была их желанием? Чтобы великий психоаналитик не противился желанию придумывать что-либо в этой области (по меньшей мере, такая «гипоте­за», кажется, это его слово, стала убеждением в Квебеке), он публично бросает это на растерза­ние в качестве интересной новости, и, судя по тому, что мне поведали об этой сцене, предназ­наченной обнадежить самим фактом смеха в за­ле (слушатели семинара рассмеялись, услышав, что кто-то является предметом аннанализа), вот то, над чем необходимо еще поразмыслить и что далеко выходит за рамки моего единичного слу­чая. Я бы не говорил так, как говорят другие, что это является вопросом, симптомом вопроса, но, в конце концов, правда заключается в том, что их слишком много, говорят мне, кто не верит и по­этому не терпит того, что я никогда не был пред­метом аннанализа. И это должно означать нечто немаловажное в понимании веяний их времени и состояния их взаимоотношений с тем, что они читают, пишут, делают, говорят, переживают и так далее. В особенности если они не способ­ны на малейший контроль в момент подобного принудительного вымысла. Если бы еще они ка­зались более свободными, если бы они осмотри-

[328]

тельно говорили, «отбрасывая все факты», о том, что я должен подвергнуться особому виду анали­за вне какой-либо «аналитической ситуации» ин­ституционного типа, о том, что я продолжаю свою аналитическую работу даже здесь, когда пишу или же разговариваю со всеми своими чи­тателями, которых я осмелился сделать своими поклонниками, с Сократом, с моим посмертным аналитиком или с тобой, вот о чем я все время говорю. Но это является истиной для всех, «но­вость» потеряла бы всякий интерес, и это не то, о чем говорят эти двое. На самом деле я знаю не­сколько человек, которые знают, терпят, объяс­няют себе, что я не являюсь предметом аннанализа (ты понимаешь, о ком я говорю), они на вы­соте этого вопроса, и я считаю, что у них более здравый взгляд на историю и актуальное состоя­ние аналитической институции. Как и на то, что представляет, с другой стороны, в соответствую­щей пропорции мое «состояние», состояние мо­его «труда». Ты была бы согласна? В любом слу­чае продолжение следует, я уверен, что мы на этом не остановимся.

Я встретил здесь американскую студентку, с которой в прошлую субботу я выпил чашку кофе, она искала тему для диссертации по сравнительной литературе, и, когда она позво­нила мне, я подсказал ей несколько мыслей, каса­ющихся телефона в литературе XX века, начи­ная, например, с телефонной дамы у Пруста или образа американской телефонистки, а затем пе­реходя к вопросу о наиболее современных телематических эффектах в том, что еще осталось от литературы. Я рассказывал ей о микропроцессо­рах и компьютерных терминалах, и это ее не­много покоробило. Она сказала мне, что все еще любит литературу (я ей ответил, что тоже ее

[329]

люблю, о да, конечно). Любопытно было бы узнать, что она имела в виду.

Между 9 и 19 июля 1979 года. Какой же я глупец, это правда!

Так как мы в то же время являемся «урав­нением с двумя неизвестными», так говорится в По ту сторону... Я не увижу тебя больше, лю­бовь моя, ты все слишком сильно банализируешь в порыве. Но что ты скрываешь, без сомнения, настолько же опасно для тебя самой.

да, я уверен, что это было единственно возможное решение: так как, наконец, кто из нас сможет унаследовать эти письма? Я считаю, что на самом деле будет лучше уничтожить все образы, другие карточки, фото­графии, инициалы, картинки и так далее. От­крытки из Оксфорда будет достаточно. Она об­ладает некой иконографической силой, которая помогает читать или даже дает возможность прочесть всю нашу историю, она проходит пунктирной линией через всю переписку этих двух лет, от Оксфорда к Оксфорду, двух веков или двух тысячелетий (ты чувствуешь, что каж­дый момент наших отношений более велик, чем вся наша жизнь, и наша память намного богаче, чем вся история мира? Сегодня мы плаваем в ней подобно идиотам. Мы плывем от одной «черной дыры» к другой.) В какой-то момент мне захо­телось к этому добавить (я возвращаюсь к кар­тинкам) одну открытку, которую мне отправил Бернар Грасье не так давно, но я отказался от нее, наша должна остаться единственной. Другая интересна тем, что она фигурирует в качестве инверсии Сп, то есть как ее оборотная сторона, если тебе угодно. Это фотография Эрика Са-

[330]

ломона, на ней надпись: «Лекция профессора В. Каля», сидящего за столом (скорее, это пю­питр, так как он немного наклонен), бородатый профессор поднял палец (замечание, угроза, строгое объяснение?), всматриваясь в глубь класса, которого не видно. Но кажется, ему не видно ученика, который повернулся к доске и голова которого видна на переднем плане. Трудно сказать, что они повернуты один к дру­гому, хотя и не повернулись спиной. У ученика опущена голова, и можно видеть его профиль и затылок, напоминающие огромное белое пят­но над учительским пюпитром, расположен­ным прямо под ним. Учитель сидит в кресле (сглаженные углы, лепнина, цветочный орна­мент?). На обратной стороне этой открытки слова Грасье:«—» «говорит он один, на кафедре, находясь за поднятым учительским пюпитром, странно приближенный и в то же время ужас­ный, с поднятым указательным пальцем правой руки, прислушиваясь к некому эху последнего вопроса, к последнему саломонову решению. — Житель другого берега — тенистого, наклоняя свою тощую лишенную растительности шею, под невидимым гнетом испытания, записывал отрывки речи, фрагменты отправного расстоя­ния, опасаясь самого своего неведения, готово­го к самому худшему, чтобы пережить эту тиши­ну».

Перспектива согласия на публикацию, я уверен, успокоит их. Эти уловки сведут их с ума. Хотя я их очень люблю, я желаю этого и в то же время испытываю страх перед ними. Что бы еще им предоставить? Иногда у меня возникает жела­ние сделать так, чтобы все для них оставалось нечитаемым — как и для тебя. Их будущее абсо­лютно туманно. Полная загадка для меня — это

[331]

ты я не знаю, как после резки и монтажа фанто-матона, ты захочешь узнать.

Между 9 и 19 июля 1979 года. «Я всегда говорю тебе правду», — говорит он. А ты, скажи мне. Ты можешь это сказать, но не написать, без ошибок, я хочу сказать.

Чего я жду от тебя? оправдания, ни­чего другого, от твоих благословляющих рук

Между 9 и 19 июля 1979 года. Я смотрю, и мне кажется, что моя меланхолия похожа на тебя, ты не находишь?

Между 9 и 19 июля 1979 года. Я встал очень ра­но. Тут же возникло желание пересчитать паль­цы, нарисованные на картине, их так много, чем-то мне это напоминает лик святой на скале, и потом все эти другие Винчи и так далее. Ухо­ди, не жди меня. (Подумай над тем, что ты гово­рила вчера вечером: почему бы нет, выскажи­тесь, возразите, организуйте что-то вроде профсоюза — вы же имеете дело с настоящим патронатом.)

Между 9 и 19 июля 1979 года. Прочти это. Я как раз кстати (ну, в общем, более или менее, я-то предпочел бы избежать этой синхроннос­ти): если это опубликуют, то произойдет это в тот момент, когда вышеупомянутая «телематическая революция» французской почты за­говорит об этой синхронности (Видеотекс и Телетел).

[332]

Между 9 и 19 июля 1979 года. Вчера вечером ты опять оказалась сильнее меня. Ты всегда идешь дальше. Но я никогда не соглашусь, чтобы кто-либо вставал между нами или играл свою игру, я не верю в бескорыстие и прошу тебя дать ему по­нять это сегодня — ненавязчиво, но без какой-либо двусмысленности. Не оставляй ему никакой надежды. Я сразу же вернусь. (Настаивай, пожа­луйста, как если бы я обременил тебя этим по­сланием: меньше всего я переношу подобные инсинуации. А те, что исходили от него, — не­простительно вульгарны.)

Между 9 и 19 июля 1979 года.

Глядя на Сократа, как он делает это (в том же направлении, но со спи­ны), Платон должен бы сказать себе: это проис­ходит всегда, это должно дойти до назначения, поскольку уже произошло то, что я иду после не­го. Но я могу утверждать это, вот подходящее слово, только a posteriori. Я знаю это из своего опыта, это самый легкий выход из подобных сложных ситуаций, из всех тупиков.

Между 9 и 19 июля 1979 года.

больше нет сдобно­го хлеба. Его не заменишь ничем, но если у тебя есть время, посмотри, что я оставил тебе на сек­ретере. Все они из книжного магазина на улице Гей-Люссака, где я нахожусь часами в данный момент. Это специализированный магазин. Все эти журналы просто невероятны! Что на самом деле они коллекционируют? Разница между кол­лекционером почтовых открыток и другими (я думаю о всех коллекциях Фрейда и о коллекцио-

[333]

нере, который, должно быть, ему подражает, по­вторяется в нем) в том, что он может общаться с другими коллекционерами посредством поч­товых открыток, что обогащает и в то же время необычайно усложняет обмен. В книжном мага­зине я почувствовал, что они объединялись не­зависимо от государственной и национальной принадлежности, в очень мощное секретное об­щество под открытым небом. Коллекционеры камней не могут общаться между собой, отправ­ляя друг другу камни. И даже коллекционеры почтовых марок не могут сделать этого. Они также не могут писать друг другу прямо на пред­мете коллекционирования, на самой основе, они не могут собирать, описывая друг другу предмет накопления. Вот почему они только коллекционируют. В то время как — и в этом за­ключается вся история, все непредназначение посланий — они посылают друг другу почтовые открытки (или диалоги Платона), чтобы разго­варивать по поводу почтовых открыток, коллек­ционирование становится невозможным, итоги больше уже не подводятся и не замыкаются вкруг.

Это подходит «несвоевременному» приходу Великих Мыслителей или Почтмейстеров, они любят анахронию, они умрут за нее. Но сама эта радость, сама сущность этого удовольствия бу­дет таковой, и вкус этого удовольствия по ту сто­рону удовольствия, знакомый им, без сомнения, в этом и заключается их секрет. Они умрут вмес­те с ним.

Какое огорчение они мне причиняют, ка­кая жалость, то есть не то, чтобы они отказыва­лись от всего еще при жизни, нет, но другие ве­рят в это и мстят за это, они их заставляют по-настоящему платить за это до наших дней.

[334]

Между 9 и 19 июля 1979 года.

ты мне навязал, сказала она, свои привидения. Может быть, и сегодня ты все еще заставляешь меня платить за твоих при­зраков. И даже за секрет твоей модистки.

Ты не пове­рила тому, что я только что сказал тебе по теле­фону, о полете в Оксфорд и аварии самолета. Я думаю об этом, но истиной является и то, что я никогда раньше не чувствовал себя настолько живым. Точно.

Откуда она, такая правдивая, какая она есть (и я могу понять ее), эта слабость сожале­ния, я бы сказал главная глупость «определения», которой ты придерживаешься.

19 июля 1979 года.

Я чувствую себя прескверно, на этот раз это конец, я чувствую, что он пришел.

Пе­ред тем как выйти в город, я хочу написать тебе. Посмотри на них, на этих двоих, таких одино­ких во всем мире, они ждут меня в укрытии. Я на вокзале и собираюсь доехать на такси до Бальоля, где встречусь с Аланом. Из аэропорта я по­ехал на автобусе, в билете же «читалось», как можно сказать только на английском языке, «to Reading Station — Oxford». С вокзала Reading я по­звонил Монтефьоре. Ты со мной, но я хотел бы, чтобы ты была со мной до последнего часа.

19 июля 1979 года.

утром, спустя час после приезда, вместе со всеми этими рекомендациями я отпра­вился в Бодлеан. Библиотекарь, казалось, меня

[335]

знала (я не очень хорошо понял, когда она на­мекнула мне на то, как сложно найти эту книгу), но это не избавило меня от принесения клятвы. Она попросила прочесть ее (речь идет об обяза­тельстве уважать правила библиотеки, так как охраняемые сокровища бесценны). Я прочитал и вернул ей картонку в прозрачной обложке, протянутую ею мне. Она настаивала, а я не пони­мал: нет, вы должны ее прочитать вслух! Я сделал это с акцентом, над которым ты всегда смеешься, представляешь себе эту сцену? Мы были одни в ее кабинете. Я бы лучше понял смысл свадеб­ной церемонии и сложные положения перформативизма. Чего стоила бы клятва, которую ты не даешь вслух, а только читаешь или читала бы во время ее написания? или которую произносила бы по телефону? или которую отправила бы, за­писанную на пленке? Дополнить можешь сама. Однако она должна была убедиться во время раз­говора в том, что я в достаточной степени вла­дею английским языком, чтобы понять этот текст. Достаточно? Она не заметила, что я далек от того, чтобы затруднять себя переводом всех «деталей».

и вдруг я остановился, небольшой томик был здесь, на столе, но я не осмелился дотро­нуться до него. Это длилось, по-моему, достаточ­но долго, настолько долго, что это заинтригова­ло моего соседа. Я почувствовал, что за мной сле­дят именно тогда, когда я хотел бы остаться один, но по-настоящему я могу быть наедине только с тобой. У меня осталось лишь Суеверие, ты понимаешь, всемогущее и вездесущее. Приго­товления были слишком сложными и долгими, и я поверил, что мне не дадут этого, что меня от этого отлучат навсегда. Держа в руках книгу в ко­жаной обложке, я полистал страницы, чтобы ус-

[336]

покоить соседа, следящего за мной. Я не знал, где начать читать, что искать или открывать. Спустя некоторое время, обеспокоенный или обнаде­женный, даже сам не знаю, я так ничего и не на­шел, ни одной картинки. Я вспомнил отца Мар­тины, ты знаешь, того, который на кладбище Сент-Ежен в Алжире не мог найти могилу своего отца в 1971 году или, скорее всего, он перепутал ее с другой могилой, камень которой давно раз­бился, — он вернулся только для этого и стал опасаться коварнейших происков, — когда я по­казал ему ее у самых его ног. Я собирался протес­товать: это не та книга, которую я хотел, ради ко­торой я прилетел, заранее заказывая пригото­вить ее, просил вас дать мне возможность увидеть ее. Карточка однозначно говорила «fron­tispiece», но не было никакого frontispice в этой книге (я вдруг очень обеспокоился: что же на са­мом деле обозначает «frontispice»?). Там было еще два других рисунка: в начале и в середине книги, в том же стиле, но не то, что я искал. Это к тебе я, по правде, взывал о помощи, когда вдруг увидел их, но мельком, лишь пробегая большим пальцем по срезу страниц, как это иногда делают с карточной колодой или в банке с огромной пачкой денег. Они тут же исчезли, как воры или белки в листве деревьев. Ну не привиделось же мне! Я снова принялся терпеливо рыться, ну, че­стное слово, я ничего не преувеличиваю, это бы­ло как в лесу, как если бы это были воры, белки или грибы. Наконец я держу их, и все вдруг зами­рает, я держу открытую книгу обеими руками. Ес­ли бы ты знала, любовь моя, как они прекрасны. Очень маленькие, еще меньше, чем на репродук­ции (я хотел сказать, в натуральную величину). Какая пара! Они увидели, что я плачу, я поведал им все. Откровение, при котором бьется твое

[337]

сердце также, как при жизни или виде истины, — это краски. Вот этого я не мог никак предви­деть — ни присутствия красок, ни того, что они будут такими или другими. Имена красные, Пла­то и Сократ красные, как гребни над их голова­ми. И больше ни капли красного цвета. Цвета производят впечатление, что к ним добавили но­вых с прилежанием ученика, а сверху заметны полосы, сделанные каким-то коричневым цве­том, что-то между каштановым и черным. Затем идет зеленый, он повсюду, где ты видишь серую тень на своей открытке, на двух вертикальных стойках рамы, там, где как бы растут маленькие цветы, они как бы у основания самой фигуры Со­крата, на спинке кресла и под сиденьем, по кра­ям небольшого прямоугольного пространства, над которым Сократ держит свой скребок. И ес­ли у Плато борода не имеет цвета, я хочу сказать, она такая же коричневая, как перо, то у Сократа она голубая. Здесь также краска была нанесена, почти намалевана и на бороду, прямо поверх ко­ричневых волос. Четыре темных угла на открыт­ке были также голубого цвета. Это уже слишком. Я был поражен, озадачен. Ты знаешь, как в такие моменты бывает необходимо все бросить как есть и уйти. Нужно вернуть книгу, нельзя остав­лять ее на столе. Уверенный в том, что ее оставят для меня в хранилище и вернут по первому мое­му требованию, я вышел на улицу. Я попытался дозвониться до тебя, но у тебя было занято, и по­том никто не поднимал трубку, должно быть, ты вышла.

при помощи всех этих путеводителей я стал наконец ориентироваться. После обеда (в колле­дже с Аланом и Катериной) я вернулся туда и провел весь вечер вместе с ними. Мне их верну­ли без затруднений. В пять часов я вновь пошел

[338]

погулять, но уже не осмелился позвонить тебе, боясь, что ты дома не одна. И вдруг ты показалась мне настолько далекой. Это такое страдание, я спросил себя, вижу ли я это своими глазами. Дол­жен ли я страдать от того, от чего страдаю, я не перенесу этого, я не смогу жить с этим. Ты на­прасно меня уверяешь («я всегда рядом с тобой»), внутри тебя лед, который мне не удалось расто­пить. Я вижу только свою смерть. Ты все время гонишь меня, и иногда у меня возникает такое чувство, что ты специально внушаешь мне зани­маться только этими картинками, чтобы отда­лить меня, ты побуждаешь меня писать, как ре­бенка заставляют играть одного, в то время как мать более свободна в своих поступках и так да­лее. (Но, внимание, так происходит только с от­крытками.) Было бы хорошо, если бы я умер этой ночью, прямо в колледже, на финише гонки.

Дата добавления: 2015-08-05