Мина — мера сыпучих продуктов в Древней Греции (прим. пер.). 2 страница

logroperatergo, это ниспровержение, о котором я тебе говорил. И do ut des, то, что я перевел в своем языке — дар как удачный бросок при игре в кости

Это еще заши­фровано, ничего не проклинающий более, чем тайну, я приспосабливаюсь, чтобы культивиро­вать ее, как сумасшедший, чтобы лучше сберечь то, что под ней скрывается. Ты знаешь это лучше чем кто-либо, однажды ты сказала мне, что у ме­ня был секрет, эта наивысшая сноровка в испол­нении ловких трюков, но это плохо кончится.

эта те­ма, я нахожу тебя немного несправедливой и же­стокой, короче говоря, предвзятой. Надо, чтобы все уладилось само собой (но в любом случае все уладится), нужно и сцене позволить разыграться самой; это, конечно же, старо, но это только на­чало, вот на что я пытаюсь решиться. И потом, это единственное доказательство любви, если она есть.

[244]

Когда Сократ, например (произнеси по-ан­глийски, как в Оксфорде, Socratise или Ulysses: у Сократа семь писем, и, наконец, имя Сократа состоит из семи букв, а имя Socrates (которое мы видим на почтовой открытке), которое такое же, он — кто? это имя состоит из 8 букв или из 7, как Ulysses, который вновь здесь появляется), когда же Socratise или Socratesse отправляет послание, он не адресует что-либо кому-либо, и не только, он «заполучает» что-то или сначала кого-то (все­гда делимое, не так ли). Но возвратная частица s' в глаголе s'envoyer (отправлять себе) * (Socrates's) не существовала там до сегодняшнего момента, чтобы ее получить, ни до, ни в течение, ни после.'эмиссии или получения, если бы что-либо по­добное представилось когда-нибудь; и продол­жение этому по-прежнему следует

откуда этот беско­нечно заумный текст, сохраняющий все удары (и будущее), который беспрерывно разрывается между несколькими рисунками, Любовями, с простосердечностью души, которая не исклю­чает огромных ресурсов недобросовестности. Сама возможность мышления, вот — и, вопрос вкуса, я всегда предпочту

кстати, по поводу этого гла­гола «посылать друг другу» (кого или что), это выражение я считаю самым «справедливым» в благодарственном письме, которое я ей отпра­вил исходя из великой истины, которую она про­возгласила. Исправляя или, как я всегда говорю, восстанавливая то, что принадлежит одним и другим, она не останавливается (и это хорошо) на вопросе, который, таким образом, остается открытым, остается узнать то, что (кто и что) она

* Существует в значении заполучать (прим. пер).

[245]

(или он в ней, или она в нем, или она в ней, или он в нем, я ничего не упустил?) посылала се­бе; что касается меня, почтальон доходчиво [?] отметил эту фатальность «неисправимого кос­венного направления», «чтобы сделать со сторо­ны еще один прыжок». Что то, что «она» посыла­ет себе таким образом, и кто, если это возвраща­ется или не возвращается, поди узнай. К тому же кому какое дело. Посмотри на С. и п.: они произ­водят такое впечатление, будто бы никогда не смотрели ни друг на друга, ни на кого-либо дру­гого. И что главное — они не могут видеть друг друга.

То, чем я больше всего восхищался, чем я боль­ше всего наслаждался в ее искусном маневре, это не то, что она так удачно оставляла в стороне (главный вопрос, «an extremely complex one with we cannot hope to deal adequately here» («это не­что крайне сложное, то, с чем мы здесь не мо­жем надеяться обращаться адекватно» [вар. пер. ]), мудрая предосторожность, за которой следует замечание, не оставляющее место дву­смысленности, нужно бы об этом подумать: «Is it not equally possible to regard what Lacan calls «full speech» as being, full of precisely what Derrida calls writing?» («Далеко не в равной степени возможно рассматривать то, что Лакан называет «напол­ненной речью», как нечто наполненное тем, что Деррида именует письмом?» [вар. пер.]). Итак, я говорю тебе: нечего сказать против этой полно­ты, настолько большой, какой она является, по­тому что она была полна только вами, уже и со всем тем, что вы еще захотите сказать против нее. Это то, что на английском я называю логи­кой беременности, а на французском — отвержения имени матери. Иначе говоря, вы роди­лись, не забывайте, и вы можете писать только

[246]

против вашей матери, которая носила в себе вместе с вами то, что она принесла вам для того, чтобы писать против нее, ваше послание, кото­рым она была беременна и полна, вы оттуда не выйдете. Ах! но против кого я писал? — Я бы предпочел, чтобы это была ваша мать. Именно она. — Кто?), то, чем я больше всего восхищался, таким образом, это скорее всего переворачива­ние, даже конечное изменение направления, так как он мог бы с успехом заняться этим, и анг­лийское слово (reversed) позволяет нам лучше понять французское слово reverser (изменять направление), даже если сначала он хочет ска­зать перевернуть или поменять направление. Итак, терпение, посмотри хорошенько на С. и п. с одной стороны (все здесь, все возможные «по­зиции») и проиллюстрируй их с другой сторо­ны вместе с этой легендой: «If it at first seemed possible to say that Derrida was opposing the unsystematizable to the systematized, "chance" to psychoanalytical "determinism" [я действительно сделал это? это ли вопрос о Дерриде или "Дерриде"?] or the "undecidable" to the "destination", the positions seem to be reversed: Lacan's appar­ently unequivocal ending says only its own dissemination, while "dissemination" has erected itself into a kind of "last word".» («Если с первого взгляда ка­залось возможным сказать, что Деррида проти­вопоставлял то, что невозможно систематизи­ровать, тому, что уже систематизировано, "слу­чай" для психоаналитического "детерминизма", или "неопределенное", противопоставляемое "предназначению", сейчас представляется, что эти понятия поменялись местами: очевидно, не­двусмысленное Лаканово окончание говорит только о своем собственном осеменении либо рассеивании, в то время как само "рассеивание"

[247]

преобразовалось в некий вид "последнего сло­ва"» [вар. пер. ]). Это бессмертный отрывок, и каждое слово заслуживает целой книги, «пози­ции», «то, что кажется существует», «перемена мест», не будем говорить об этом. И нужно, что­бы все было в порядке, чтобы «мое» «осемене­ние» восстало само собой, что оно уже и сдела­ло, чтобы последнее слово стало последним. Я ничего не имею против самой эрекции, я про­тив того, что есть в этом слове — и в стольких других, — если бы я еще больше настаивал на том, чтобы сказать, что не существует главенст­вующего слова или последнего или первого слова, если бы я еще больше настаивал (возмож­но ли такое?) на том, чтобы сказать, что «осеме­нение» было одним из слов среди многих дру­гих, чтобы увлечь за собой по ту сторону всего «last word», меня бы могли упрекнуть, именно из-за моей настойчивости, в том, что я воссоз­дал главенствующее слово, неважно какое. Что делать? Я любим, но они не выносят меня, они не выносят того, чтобы я говорил что бы то ни было, что они не могут каждый раз заранее «из­менять направление», когда ситуация этого тре­бует (естественно, моя «позиция», мое «место», мои места, ответы или не ответы и т. д. состав­ляют часть, только часть вышеупомянутой ситу­ации и «what is at stake here» («что здесь постав­лено на карту» [вар. пер.]) — я. забыл добавить, что исправление всегда готово само исправ­ляться, и процесс восстановления остается от­крытым для продолжения: «But these opposi­tions are themselves misreadings of the dynamic functioning of what is at stake here» («Но эти оп­позиции сами являются неправильными толко­ваниями динамического функционирования того, что здесь поставлено на карту» [вар. пер.]).

[248]

Действительно, я не могу сказать, что поставле­но на карту. Ты прекрасно видела эту открытку, продолжая говорить «по-видимому, в недву­смысленной» манере, что <<то, что подразумева­ется в «украденном письме», даже «в страдании», это то, что письмо всегда приходит по назначе­нию», Лакан действительно хотел сказать то, что сказал я, то, что я как бы назвал рассеивани­ем. Нужно бы это сделать! Что касается меня, продолжая говорить о рассеивании, я бы пере­делал это слово в последнее и, таким образом, в предназначение. Иначе говоря, если так можно сказать, Лакан уже хотел сказать то, что сказал я, и я делаю только то, что он сказал делать. И вот шутка удалась, мне всучили предназначение, и рассеивание «изменило направление» в пользу Лакана. Это именно то, что я однажды описывал тебе, карточный фокус, ловкость рук, которым доверяются со связанными руками и ногами. С этим небольшим шансом, который находится в программе, рассеивание переводится велико­лепно (слово или заголовок, неважно). Доста­точно выделить себе время для чтения. Я захва­тил с собой в дорогу всю эту литературу, чтобы немного полистать остаток номера (весьма не­ровного). Я наткнулся на это, и не обвиняю себя в том, что придумал еще и эту опечатку, я пока­жу тебе ее: «...Lacan has seen in the castration com­plex the crucial point of divergence between Freud and Plato: «Castration is the altogether new motive force that Freud has introduced into desire, giving to the lack in desire the meaning that remains enig­matic in the dialectic of Socartes (именно так, кля­нусь тебе), although conserved in the account of the Symposium» («..Лакан увидел в комплексе ка­страции решающую точку расхождения между Фрейдом и Платоном: «Кастрация — это целая

[249]

новая и движущая сила, которую Фрейд ввел в желание, придавая недостатку желания значе­ние, которое остается загадочным в диалектике Сократа, хотя и сохраненным в отчете Симпо­зиума» [вар. пер. ]). (Du Trieb de Freud,p.853). У меня под рукой нет французского текста, но этот, «хотя и сохраненный», меня радует. Что касается переводчика, он знает все о Платоновом идеализме, he knows everything as to «what love is merely», und so weiter: «In the scheme of Pla­tonic idealism, love is merely the path (проще гово­ря, так как он также знает, что значит «тропа», «путь», переход, дорога, шаг и даже ускорить шаг, поторопиться...) along which the philosopher presses his way towards the vision of fullness, and the journey (он также знает, что значит путеше­ствие) itself (непосредственно само путешест­вие!) gets under wау with the Aufhebung of the maternal.» (он знает все, что касается того, «что только любовь», и так далее: «В схеме идеализма Платона любовь — это только тропа, вдоль которой философ пролагает свой путь и само путешествие, заменяет путь Отвержением с материнской стороны» [вар. пер. ]). И если полнота была полна другой вещью, и если Со­крат, и Декарт, и Гегель говорили только о каст­рации, попробуй проследить.

Я очень устал, любовь моя, я собираюсь проводить этих милых фанто­мов к их машине и возвращаюсь к себе спать (жаль, что ты не можешь проводить меня сюда), а потом я собираюсь немного помечтать.

(обещаешь? ты мне скажешь это, когда будет моя очередь?). Я рисую,

EGEK HUM RSXVI STR, если я не ошиба­юсь.

[250]

22 июня 1978 года. Сейчас я пишу тебе из Базеля (ты помнишь маршрут двух этих дней: самолет Женева—Базель, куда я только что прилетел и от­правился на такси на правый берег, — сразу же в б часов поезд на Страсбург; три четверти ча­са — и я уже буду здесь, пора писать тебе, чтобы все рассказать; этим вечером, без сомнения, по­сле ужина на улице Шарль-Град, 1'Antigone de Philippe, который я перечитывал в полный голос в самолете и никто ничего не заметил; завтра ут­ром, очень рано, самолет на Париж, где я завтра­каю с Лапортами: впечатление, что я тебя больше никогда не увижу, все эти вечности, которые мы ждали, — ожидаемые?)

Обессилевший, я сижу на набе­режной. Столько всяких переездов, это как если бы я писал под гипнозом.

29 июня 1978 года.

отступление метафоры. Я сделал из этого историю путешествий (а не рассказ о путешествии) и о черте (Riss) очень, очень раз­деленной, в память о нас. То, что я сказал, как все­гда, прошло, ты это прекрасно знаешь, незаме­ченным. Последнее путешествие в Женеву, куда бы в конечном итоге ты никогда со мной не по­ехала.

Эта часть в стороне от меня, та, которую ты знаешь лучше, чем я, я не знаю — держит ли она меня под гипнозом или это я (или ты) ввожу ее в состояние гипноза, в грезы письма. Я не знаю, гипноз ли это, когда я уезжаю или когда приез­жаю (успокой меня, эти две вещи не могут суще­ствовать одновременно?), и то, что я называю грезами письма, — это когда я пишу или когда не пишу, когда я пишу тебе или не тебе.

[251]

будь сказано телеграфически, меня ужасает мысль об этом дру­гом «лете» — пусть оно еще будет перед нами.

Но так как ты обещала мне на этот раз приехать в Орли, я приеду еще до моей телеграммы, я даже забыл бы ее, как и все остальное.

Ты знаешь все, сохрани нас.

Июль—август 1978 года.

Посмотри, лето, оно про­гуливается по улицам Афин, лаская плакат Со­крата. А другой спокойно продолжает писать, гипноз, я говорю тебе, он мечтает и готовит, го­товится к самоубийству (последняя воля, маки­яж, обезличивание, большой парад, он знает, что ему не удастся и что ему должны будут в этом по­мочь, нужно, чтобы доза дошла до него каким-либо путем. А откуда, он никогда бы не узнал. Он «борется с бессознательным». «Бессознательное гораздо шире, чем незнание Сократа», в этом на­чало трагедии? Ты помнишь? Если ты вернешься до меня, знай, что на самом деле я тебя никогда не покидаю.

Июль—август 1978 года.

и скоро мы соединимся. Мы еще не покинули друг друга, но состояние тревоги уже окутало нас, мы начинаем устрем­ляться друг к другу. Ты никогда не была так близ­ка (с чем-то тихим или покорным, даже вдруг молчаливым, от чего мне становится не по себе), я смотрю через окно, как ты пишешь, и у меня возникает желание бежать к тебе. Сейчас ты

[252]

встала. А мне ужасно захотелось сфотографиро­вать этот успех (я думал, что ты писала).

Июль—август 1978 года.

Я выхожу, чтобы занять ме­ста. Это уточнение, однако для того, чтобы не ос­тавить последнее слово твоим придиркам и мудрствованиям за завтраком: 1. Я надеялся, что, как и мне, тебе удастся забыть «мертвое письмо», не только его содержание, которого ты, впрочем, не знаешь и в котором, я уверяю тебя, ты совершенно не нуждаешься (оно тебя не каса­ется, совсем), но даже само его существование. Впрочем, сейчас мне будет трудно требовать его возврата. 2. В хорошей схоластике обещание мо­жет только обещать. Никогда не обещают при­ехать, приехать сдержать свое обещание, только сделать все, чтобы приехать и сдержать его, если это возможно. Не обещают приехать, обещают иметь намерение приехать и не пренебрегать ничем, что могло бы помочь приехать. Если мне не удается приехать, потому что это не в моей власти, потому что то или это, одно или другое, во мне или вне меня, видимо, помешало мне, тог­да я не изменяю своему обещанию. Я всегда хочу приезжать, но мне не удается приехать. Я не пе­рестал быть верным своему обязательству. Ты скажешь, что все это несерьезно, что в Оксфорде несерьезные люди, что это «во мне или вне меня» ужасно двусмысленно или лицемерно, что поня­тие возможного или намерения заставляет тебя смеяться, что я выуживаю аргумент из речи, ни одному слову которой не верю (но я верю, ве­рю — и это именно во имя серьезного говорят люди из Оксфорда, ты знаешь, что в их библио­теках есть и Плато и Сократ). И потом, обещание,

[253]

клятвенная вера, происходит ли это от серьезно­го, разве это серьезно, скажи мне? Это гораздо существеннее и опаснее, а также и легкомыслен­нее более многозначно, но не серьезно.

Июль—август 1978 года.

а может, мы были бы счаст­ливее — и даже влюбленнее, — не знай мы ниче­го друг о друге? А в конце пути никогда не слыша, что об этом говорили? Я жду тебя и тотчас же еду за тобой, чтобы проводить тебя на машине, я не хочу, чтобы ты ехала туда одна, никто там тебя не знает.

Июль—август 1978 года. Ты еще спишь, у меня возникает желание прогуляться по лесу вместе с тобой (с лодыжкой уже все гораздо лучше). В ту же секунду, знаешь ли ты, что происходит, как ес­ли бы я никогда этого не знал, потрясающая уве­ренность любить только тебя, у которой есть только тело, тебя одну, но такую одинокую. Твое одиночество внушает мне страх, к счастью, ты еще спишь, я хотел бы убаюкивать тебя, нежно держа на коленях.

24 сентября 1978 года.

лето очень мягкое, очень тихое. Тем не менее начало оказалось не совсем удачным со всеми твоими вопросами накануне путешествия. Я сказал тебе правду, и мы сделали все, что ты хотела, мы поехали туда, куда хотела ехать ты.

Здесь тот же сценарий, ты знаешь. Я еще не выехал из Трамбала, хотя очень рано про-

[254]

снулся по причине расхождения часовых по­ясов, и ты видишь, я пишу тебе, едва поднявшись. Вчера, как обычно, Пол и Хиллис в Кеннеди (они знают, что я тотчас оставлю их, чтобы пойти по­звонить, — я сразу обрел тебя, я провел ночь в се­бе, твою, ту, когда ты опережала меня на шесть часов). Скоро я начну осаждать те же места, во­зобновлять те же маршруты, замечать выемки, покупать первые открытки в аптеках, открытых по воскресеньям. Я начинаю завтра.

25 сентября 1978 года.

Конечно, мы обречены го­реть в аду — мы предпочли его, необходимо бы­ло его предпочесть и иметь возможность опла­тить его себе, подарить его себе в виде технотелеомашиноштуковины, нежная любовь моя. Как достичь того, чтобы наслаждаться т. е. л. е.? (Это предлог всех наших сцен, программа.) Позволяя тебе писать, писать любыми способами (я их на­считываю по меньшей мере семь), вращаться во всех твоих языках, моя иностранка. У меня нет ни языка, ни жанра (я хочу также сказать, ни по­ла), и с тех пор я люблю тебя. Фрагмент не про­слушивается (как говорят работники звукозапи­си).

и поклясться никогда не жить, то, что ты называ­ешь жить вместе.

ты помогаешь мне, мы помогаем друг другу умереть, не так ли, ты будешь там

26сентября 197 8 года.

очень беспокоится, ходит от одного доктора к другому (я забыл рассказать тебе о его письме и телефонном звонке накануне

[255]

моего отъезда, который, кажется, очень встрево­жил его). Я его успокоил насколько возможно (впрочем, я думаю, что, в сущности, я не люблю это слово «истерика», подобные истории с ним случаются уже не первый раз). На предложение (это был предлог) вернуть мне «мертвое письмо» («кто его знает, что может случиться»), я заставил себя рассмеяться, как делают перед стариками или больными, когда они говорят о своей смерти («что ты, перестань», «не будь глупым»). И я ска­зал «не вопрос», договорились.

Я снова взялся за свое «завещание» (legs). Я не знаю, доведу ли его до конца. Я полюбил время, проведенное здесь. Но мне тебя очень не хватает. Как мне тебя не хватает.

Естественно, Сократ пишет это для того, чтобы сказать: Сократ не музыкант. Ты помнишь этот «посмертный фрагмент» нашего друга («чу­довищная нехватка артистического и мистичес­кого таланта», таинственный совет, всегда повто­ряемый появлением мечты: "Сократ занимается музыкой"»...). Итак, он пишет, и под диктовку, вот что он представляет.

Я хотел бы написать тебе что-нибудь неслыханное, чтобы ты наконец прекра­тила меня ненавидеть. Знай, что у меня нет от те­бя никаких секретов. Но я знаю, что я всегда буду ненавидим (тобой, сначала тобой), потому что у меня нет другого адресата (настоящего), кроме тебя, но ты в этом не уверена. Как я могу писать тебе, что я могу сказать тебе, чтобы успокоить те­бя. Разумеется, даже если растрогать тебя, этого будет мало. Нужно, чтобы ты верила мне. Даже если эта фатальность веры делает тебя сумас­шедшей. Даже если ты уже больше не знаешь, кто ты. Ни я. Страдание этого безумия не оставляет

[256]

меня так же, как и тебя, по крайней мере в этом можешь быть уверена. Наш шифр уникален, вот он:

26 сентября 1978 года. Я только что звонил с улицы, было постоянно занято. Ты всегда по­ступаешь так, как если бы ты игнорировала по­стоянную возможность самоубийства у меня (из­вини, мы поклялись никогда не угрожать друг другу тем, что убьем себя, я только хотел сказать тебе, что я был очень нетерпелив в этой кабинке, и вдруг в голову мне пришла мысль убить себя, всего на мгновение, но все-таки, и я никогда не соглашусь с тем, что у тебя есть телефонный ап­парат, я хочу сказать, который функционирует, ну в общем, когда я не звоню, то, что ты видишь­ся с людьми, заставляет меня меньше страдать — в конце концов это то, о чем я подумал на улице). К счастью, было письмо, которое ты отправила до моего отъезда. Оно ждало меня здесь. Сон, ко­торый ты мне рассказываешь, — ужасен. Этот та­инственный голос, который предупреждал тебя, что на какой-то запрещенной могиле было твое имя, думаешь ли ты, что это был я. Запрещенная для кого в самом деле? Для тебя самой?

Сменим тон, пожалуйста, это слишком грустно. Кстати, по по­воду кладбища, я сообщаю тебе, что начал бегать вместе с Джимом (после этих сумасшедших по­купок экипировки, он выбирал все как прида­ное), и вот — мы бегаем по большому кладбищу. Как всегда, разговаривая по дороге, как положе­но, и время от времени я, переводя дыхание, ос­танавливаюсь возле какой-нибудь могилы (мно­го профессоров Иейла в этих аллеях, я хочу ска­зать, уже покойных), Джим щупает у меня пульс

[257]

(о, он просто чудесный, я расскажу тебе о нем, он совсем помешался на своем беге, я не знаю, что он там этим регулирует, но он во всем мастер, я ду­маю, что он знает все).

Как в прошлом году, я посылаю тебе кассету, с подборкой, на ней я записал фраг­мент Монтеверди — и еще Combattimento, я читаю его на всех языках, Tancredi, che Clorinda un uomo stima Vuol nel' armi provaria al paragone... Er eilt stur-misch nach, und schon von weitem verrat ihn das Gek-lerr seiner Waffen. Sie bleit stehen und run (это он го­ворит, рассказчик, а сейчас Клоринда) What are you bringing me? Why are you in such haste? TESTO (глав­ный рассказчик) Risponde: TANCREDI — E guerra, e morte. CLORINDA — Krieg und Tod sollst du haben. NARRATOR - Says she: CLORINDA — was du suchst, will ich dir geme geben: — ich erwarte dich... zogernd, langasm gehen sie aufeinander zu, wie zwei Stiere, von Eifersucht (ты помнишь, я уже подчеркивал это слово на немецком языке в первой книге, ко­торую дал тебе) und Zom entbrannt. О night (все еще рассказчик), thou that obscured in darkness this memorable deed — a deed worthy of the sun's bril­liance, of a theatre full of spectators — let me atone for thy remiss, and bring it to light, for posterity... Sie weichen sich nicht aus, achten nicht auf Deckung Oder Geschicklichkeit, ziehen sich nicht zuruck... so blind are they... Der Fuss ruckt sich nicht aus der Spur... L'onta irrita lo sdegno a la vendetta, e la vendetta poi 1'onta rinova... Я записал продолжение, еще с чем-то для тебя, до конца, когда я умираю один, произ­нося «S'apre il ciel; io vado in pace». А потом ты по­звонишь мне?

Р. S. Ты понимаешь, Танкред, на французском это невозможно. Можно ли умереть от любви в этом языке? В этом мое везение, это всегда так

[258]

и случается только со мной, нужно было, чтобы я наткнулся на этот язык и чтобы он был только один, я цепляюсь за него как утопающий за соло­минку, именно я, а ведь я даже не француз (но все же, но все же). Как найти мне подходящий тон с этим продажным языком? Как мне сойтись с ним? и заставить его шантажировать? Я благо­словляю тебя, я не посылаю тебе свое благосло­вение, я благословляю тебя, моя рука на твоих глазах.

27 сентября 1978 года.

За Сократом он тверд, как

закон.

Правосудие, закон — это (nomos, nemein, пони­май это как хочешь, чем больше воздаешь, тем ты богаче) распределение, это именно то, что это означает, конечно же, это всегда переписка, что еще можно распространять и разделять, давать и получать по разделу? Новая секретарша Депар­тамента, я уверен, уклоняется от этого, мне бы не хотелось подозревать ее еще в чем-то худшем. Она не отдает мне письма по мере того, как они прибывают. У меня впечатление, что я утомляю эту полную даму, занимающуюся редкими мар­ками. Ничего не выходит. Я прекрасно знаю, что события происходят в другом месте, там, где, я думаю, уже нет почты, но все-таки. Я снова пы­тался работать над своим завещанием и этим проклятым предисловием. Работа движется очень неравномерно. То, что ты говоришь мне, не очень-то мне помогает, ты снова позволяешь модистке взять верх, я вижу, как только я повора­чиваюсь спиной, твое «определение» набирается сил. Но какая часть тебя сильнее нас? Я посылаю тебе одного Сократа, я отрезал его от партнера

[259]

всего лишь одним старательным движением ножниц. Сзади, я плохо рисую маленькую ша­почку 1930-х (подходящую для обоих полов), это твой демон, кто-то, неважно кто, из твоей се­мьи, дядя из Центральной Европы или тетя, кото­рую ты даже не знала. «Демон — это бессозна­тельное», говорит о Сократе наш друг, которого я читаю в переводе наших друзей. И вот еще что:

«Кто уловил в письмах Платона хотя бы лишь веяние божественной наивности и этой уверенно­сти в Сократовом видении жизни, тот почувству­ет также, что невероятный мотор сократизма вращается в некотором роде позади Сократа (это не я подчеркнул) и что нужно смотреть на него через Сократа, как через некую тень». Пере­читай все еще раз (стр. 100), это потрясающе:

«Сократ ни одного мгновения не думал, что тра­гедия может «выразить истину»... Посредством чего молодой поэт-трагик Платон начинает с то­го, что сжигает свои поэмы, чтобы стать после­дователем Сократа». (В этом, я думаю, коварство Платона проявляется еще выразительнее.) Взгля­ни еще раз, что он говорит на странице 133 о высшем образовании и журналистике, а в другом месте об изобретении Платоном романа, а еще об Аристофане, для которого Сократ был самым великим из софистов. Пусть в По ту сторону». Фрейд запомнит только свою речь, вот что крас­норечиво свидетельствует об отношении психо­анализа ко всему этому

Что значит «иметь за со­бой»?, вот вопрос, который я задал по поводу внука, который со всей серьезностью вместо то­го, чтобы таскать за собой поезд (вот чего хотел бы дедушка), придумал почтовый принцип и да­же почту без основы (в узком смысле), почту без почты, без «документа» и даже без провода,

[260]

без кабеля (в «закрытой петле» или в «открытой петле», как говорится в технологии связи: в «от­крытой петле», приказ оператора в форме все-или-ничего и ожидание результата; в «закрытой петле», связь туда и обратно сообщает тебе, был ли приказ получен и выполнен, например был ли затвор закрыт, — что меня больше всего интере­сует в технологии управления связи, так это тео­рия повреждений, иногда таких, которые, даже не провоцируя остановки, увеличивают количе­ство противоречивых команд, и это приводит к тому, что они называют «перегрузкой». Очень часто для того, чтобы избежать ошибок, повто­ряют сообщение).

Ты говоришь мне, что тоже пишешь для мертвеца, которого ты не знаешь (я в этом все больше и больше убеждаюсь) и которого я собой и представляю. Итак, ты убиваешь меня заранее (это правда, что часто я жду твоих весточек, как смертного приговора), но в то же время ты воз­вращаешь мне жизнь. Считаешь ли ты, что мы имеем дело с некими весьма странными призра­ками или что это судьба всей переписки? Разве мы суетимся вокруг одной могилы или, как все... Ко­нечно, оба, одно не бывает без другого.

мой постоян­ный страх забыть номера телефонов (существу­ет только один, который, я уверен, никогда не потеряю, он старше меня, это первый номер мо­их родителей в Эль-Биаре, 73047 — я знаю кого-то, платоническую любовь моей молодости, кто еще мечтает о нем —), и, когда я только что по­звонил тебе без предупреждения, записав номер, чтобы читать его по-английски, цифру за циф­рой, у меня был один пробел, я больше не по­мнил, по какой точно причине он был только один, я решил позвонить тебе.

[261]

То, что мы делаем с этими кассетами по авиапочте, — замечательно, но ты права, все же это немного пугает. Пред­ставь, что я умираю до того, как ты получила по­следнюю... Существует то, что я никогда не сде­лаю, ты понимаешь, худший грех, если он суще­ствует, который нельзя сравнить ни с одним другим: включить магнитофон в тот момент, ког­да другой сжигает почту, говоря тебе о своей любви или о другой тайне в том же роде. И даже если это сделано с наилучшими намерениями в мире, самыми благими, какие только можно во­образить.

и моя фамильярность, мои фамильярнос­ти буквально пугают их, я вижу, как это доводит их до обморочного состояния.

Что сказать ей? что, любя ее (даже очень, уж и не знаю, как), я могу только надеяться на это, что то, что она, таким образом, «отправила» (в конечном счете меня), достигает ее, возвращается ей невредимым, та­ким же, и что она может сделать с этим все, что ей заблагорассудится, о чем я не знаю ничего. Но я здесь больше ни при чем, — и все, что она говорит, я мог бы сказать сам. Не говорил ли я ей этого, если, конечно, есть желание обратить на это внимание? Она остается для меня такой же таинственной, как будущее.

Дата добавления: 2015-08-05