ПОСЛАНИЯ 9 страница

Остается только, чтобы царственная истина прошла через неисчислимое количество буквенных путей, переписок, эстафет, почт до востребования, почтальонов. В начале этого письма Денису уже было предложено писать правду, если другой об этом у него попросит. И, как всегда, он идет от правды в ответе к обвине­нию, к внутреннему ходу процесса, результату причины («Я узнал от Аркедемоса, что, по твоему мнению, не только я должен хранить молчание

[157]

о тебе, но и сами мои друзья должны быть осто­рожными, чтобы не сделать или не сказать чего-нибудь неприятного, касающегося тебя [...]. Я го­ворю тебе это, потому что Кратистолос и Поли­ксен не сообщили тебе ничего разумного. Один из двоих утверждал, что слышал в Олимпии мно­гих, кто был со мной для того, чтобы хулить тебя, может быть, действительно существует слух луч­ше моего. В любом случае я ничего не слышал. По-моему, единственное, что остается, так это, если подобное обвинение будет снова выдвину­то против одного из нас, — спроси меня пись­мом, и я скажу тебе истину без колебания или ложного стыда»). И связать эту истину, их связь, как говорит переводчик, за текстом которого я следую в целях экономии времени, их sunousia, с главной истиной, той, которую находят, восхо­дя к Первичному или принципам: «Вот какова она, ситуация, в которой мы находимся: мы не являемся неизвестными, я бы сказал, ни для кого в Греции, и наша связь не секрет. Не игнорируй также того, что даже в будущем она не пройдет в молчании, слишком многочисленны те, кто сделал из этого традицию как бы из дружбы, ко­торая не была ни слабой, ни тайной. Что я хочу этим сказать? Я хочу объяснить тебе это, восходя к принципу, что мудрость и власть естественно стремятся объединиться. [...] Все это для того, чтобы показать тебе, что после нашей смерти молва о нас не умолкнет: а посему нам надлежит оставаться при покойнике [...], у мертвых есть ка­кое-то чувство в этом отношении [...]. Я приехал на Сицилию с репутацией человека, превзошед­шего многих других философов, а затем в Сира­кузы, чтобы получить свидетельство об этом от тебя, чтобы во мне философия как бы приобрела уважение самой толпы. Но я не преуспел в этом.

[158]

Причина? Я не хочу повторять ту, на которую ссылается большинство, но мне кажется, что ты больше не доверяешь мне в достаточной степе­ни, ты делаешь вид, что собираешься дать мне отставку и призвать других: у тебя такой вид, как будто ты пытаешься понять, какими могли быть мои намерения, но, кажется, ты не доверяешь мне».

А для любой связи, любого сообщения между фи­лософией и властью, межцу династией филосо­фа и династией тирана, для всей этой наследуе­мой династии нужны почтальоны, о которых всегда мало говорят. Например, этот верный Васcheios, о ten epistolen pheron, я бы очень хотел по­знакомиться с ним: он приносит предсмертное причащение и в то же время деньги и письмо (как в книге Эстер, но в противоположность то­му, что в то же время происходит в Украденном письме, где деньги и письмо обращаются в об­ратном направлении: в принципе, письмо меня­ют на деньги, королева платит Дюпэну, который направляет письмо на путь к возврату). Сцена с фетишами великолепна, попробуй перевести ее в плоскость надписей на открытках, углубив насколько возможно их политическую подопле­ку. В порядке напоминания, что сначала он был представлен как абсолютный владыка (auto-crator), призванный «защищать ваш город» еще до того, как он был подло «отозван», Платон в первом Письме использует слово, однокорен­ное слову профилактической защиты, о котором я тебе как-то говорил. Таким образом, он доверя­ет и письмо и деньги этому Baccheios, который одним прекрасным утром должен взойти на суд­но с приказом, суммой и заказным письмом. Весь этот переход длится вплоть до нас. Предполо­жим, что ничто не будет апокрифом и что какой-

[159]

нибудь Дюпэн или еще больший пройдоха, ка­кой-нибудь ловкий рассказчик, сможет его раз­говорить... нужно бы все перевести заново: «От­ныне я объявляю, что выбрал стиль жизни, кото­рый еще больше отдаляет меня от людей, и ты, тиран, каким ты являешься, ты будешь жить в изоляции, та блестящая сумма, которую ты дал мне для отъезда, Baccheios, носитель этого пись­ма, передаст ее тебе: она в одно и то же время бы­ла и недостаточной для дорожных расходов и не имела никакой пользы для чего-нибудь другого. Она принесет тебе, получателю, только самое худшее бесчестье, а мне, если бы я ее принял, — еще более худшее. [...] Прощай. Признай эти ог­ромные несправедливости по отношению ко мне, чтобы не допустить их по отношению к дру­гим». Так, будто сам он непогрешим.

Он проповедует абсолютную асимметрию. Я не убежден, что бы он ни говорил, что в конечном итоге он прав в своей позиции философа, когда сила знания сталкивается с силой власти. Просто он пишет, это он предназначает (как ему представляется), а другой участвует в сцене из того письма, оста­ток которого предположительно будет свиде­тельством. Другой не отвечает, его не публикуют. Эта асимметрия «авторитета» достигает верши­ны высокомерия во втором Письме: «Одним сло­вом, разница между тобой и мной — это украше­ние (cosmos) для нас обоих; а межцу мной и то­бой — позор, как для одного, так и для другого. Ну вот, довольно об этом». Наконец ты видишь —

Я ни­когда не писал тебе такого длинного письма, пе­реполненного, как фелюга рыбешкой, частица­ми знания. Прости меня, все это только для того, чтобы прогнать тревогу (ты не позвонила, как

[160]

обещала), чтобы разогнать эти безумные виде­ния. Ты знаешь их лучше меня, вот что всегда бу­дет мешать мне избавиться от них, ты оказалась там до меня. Это разлучило нас, бесконечно раз­лучило, но чтобы заставить «пережить» (можно ли назвать это пережить?) эту разлуку и чтобы лелеять эту тайну с тех пор, с тех пор, как она удерживает нас незримо вместе, а мы, адресуя се­бя один другому, подставляем друг другу спину, да, мы оба. И я скребу, скребу, чтобы продлить мгновение, потому что завтра, по твоему возвра­щению, быть может, выйдет срок, будет объявле­но «решение», брошен мой жребий. Я жду тебя, как в той истории, которую ты мне рассказала (гусарская рулетка на набережной...)

И потом, я не пи­шу псевдонаучных писем, чтобы оградить себя от бреда, который охватывает меня, я пишу бре­довые письма, знание замуровывает их в их же склепе, и нужно знать эти склепы, где бредовые буквы складываются в заумные письма, которые я помещаю в открытку. Я их цитирую, чтобы представить, и точка. Я запутываю, а они пусть распутывают. Итак, чтобы продлить хождение по кругу в недрах Энциклопедии, вот для моих архивов окончание Вольтера, которое, по их словам, как по мне шито: «Что касается тех, кто фамильярно посылает вам по почте трагедию на развернутом листе, с крупным шрифтом, с чис­тыми листками, чтобы вы могли поместить на них свои замечания, или те, кто угощает вас пер­вым томом метафизики, ожидая второго, можно сказать им, что им недостает скромности и что даже существуют страны, где они рисковали бы тем, что министру довели бы до сведения, что они никудышные поэты и метафизики». Это про меня, я уже слышу, как некто, натолкнувшийся

[161]

случайно на это письмо, выскажет это, так как очень заинтересован, чтобы это сказать. Все это настолько запрограммировано, что я посылаю к черту, я хочу сказать, к концу предыдущей ста­тьи об одержимости. Это мне тоже подходит, точно мой размерчик, я никогда не чувствовал себя настолько одержимым, разыгранным так телепатически и призрачно. Нет, не тобой, а призраками, теми, что навязывают войну и на­травляют нас одного на другого в самый непод­ходящий момент.

Нет, я не дьявол, и ты тоже, но он в нас, и это ужасно, что на протяжении года мы преследуем друг друга невероятными историями контракта или, как художник из Ф., двойственно­го обязательства... Вот Вольтер (в конечном сче­те симпатичное имя, ты не находишь?), об Одер­жимости, которую я помещу между Prognostica Socratis basilei и fortune-telling book и всеми дьяво­лами, которым Фрейд собирается стать «адвока­том» в По ту сторону... посреди всех этих иг­ральных карт: «...в лесу Фонтенбло. [...] В каждой деревне был свой колдун или своя колдунья; каж­дый принц имел своего астролога; всем дамам предсказывали будущее; одержимые бежали по полям; это были те, кто видел или собирался по­видаться с дьяволом: все это было неисчерпае­мой темой для разговоров, которая держала умы в напряжении. В настоящее время безвкусно иг­рают в карты, потеряно умение быть вне заблуж­дений».

И ты тоже этого хочешь, как только мы по­лучили этот приказ, мы были в одно и то же вре­мя и спасены и погублены: мы больше не можем быть ни верными, ни неверными ни этому ано­нимному закону, ни нам самим. Нет больше клят­вы верности, которую мы могли бы сдержать.

[162]

P. S. Я опять хочу вложить в это письмо оксфордскую открытку, чтобы ты почувствовала кое-что, дога­дайся. Может быть, из-за бессонницы я воспри­нимаю их обоих дьявольскими, зловещими. И не просто так, для вида, но как бы несущими мне са­мую худшую весть или преследующими меня по закону, устраивая словесный процесс над моим гнусным предательством. Разбитная парочка двух негодных старикашек. Бородатых и раздво­енных. Взгляни на их ноги, я отрезаю их на уров­не шеи и приклеиваю здесь, всякий раз представ­ляется, будто бы это одна раздвоенная нога. А три глаза как неподвижные точки. В них скво­зит и устрашение и опасение одновременно. Они ужасаются своему собственному заговору. Страх перед нами, одного перед другим. Дья­вол — это они, она, парочка Платон/Сократ, де­лимая и неделимая, их бесконечная партитура, контракт, который нас к ним привязывает до скончания века. Ты среди них, взгляни на эту сцену, стань на их место, С., подписывающий контракт, который п. ему диктует после бессон­ной ночи, с которым ты можешь сделать все что пожелаешь, он продает ему или одалживает ему своего демона, а другой, в свою очередь, обязует­ся обеспечить продолжение его книгам, письмам и т. д. И, таким образом, не разбираясь что к че­му, они берутся предсказывать будущее, как ко­роли. Нет, они не предсказывают его, они его формируют, и это похоже на иллюстрированное издание, журнал, который ты сможешь достать в любом киоске, в любой привокзальной библи­отеке, пока будут ходить поезда и издаваться га­зеты. И всякий раз будут открываться новые эпи­зоды. Иллюстрированное издание, которому не видно конца. Я не устаю поражаться этой пароч-

[163]

кой интриганов, один из которых выскребает, делая вид, что пишет на месте другого, который пишет и делает вид, что выскребает. Вкладывая огромный капитал фальшивых монет, они раз­вертывают планы устройства гигантской автодо­рожной сети с площадками для посадки аэробу­сов и станциями поездов с купейными вагонами (особенно со спальными вагонами, о да, спаль­ные вагоны, ты повсюду встречаешь их, ложась спать, а перед глазами маячит «агентство Кука» от Оксфорда до Афин и обратно, эта комната, это другой спальный вагон, где Эрнст играет с катушкой, а Зигмунду снится поезд), систем те­лекоммуникаций, полностью оснащенных вы­числительной техникой, повсюду сотрудницы в фирменной одежде. Каким бы ни был маршрут следования (ничего не дается даром), как только ты открываешь рот, и даже если ты его закрыва­ешь, нужно пройти через них, остановиться на пункте сбора дорожной пошлины или заплатить налог. Ты всегда обязана платить налоги. Они мертвы, эти оба пса, и тем не менее они прохо­дят к кассе, возобновляют взносы, они расширя­ют свою империю с наглостью, которой им ни­когда не простят. Но хоть они мертвы, все же их фантом явится однажды вечером, чтобы свести счеты от их имени. Только имя возвращается («имена — это выходцы с того света»), и, конечно же, ты никогда не узнаешь, когда я произношу или пишу их имена, этих двух псов, упоминаю ли о них или их имена. Это проблема «"Fido"-Fido» (ты в курсе, Райл, Рассел и т. д., и вопрос в том, зо­ву ли я свою собаку или упоминаю имя, носите­лем которого она является, использую ли я или называю его имя. Я обожаю эти теоретизирова­ния, зачастую чисто в оксфордском духе, их нео­быкновенную и необходимую утонченность так

[164]

же, как их невозмутимую наивность psychoanalytically speaking; они всегда будут полагаться на за­кон кавычек. По несчастью или к счастью, суть в том, что Fido, Fido, или ты об этом не пишешь, и дело плохо, или ты пишешь, что тоже не лучше, ибо тебе придется потрудиться, чтобы узнать, который из них подвернется тебе первым. А ведь он способен и укусить, даже в виде небесного со­звездия, или, по крайней мере, облаять. А в сере­дине одной очень хорошей книги ты, что назы­вается, натыкаешься на примеры, которые, как представляется, не вызывают никаких проблем (по крайней мере, по своему образцовому содер­жанию) в данном контексте (я не ставлю кавыч­ки слишком близко, чтобы не перепутать всего, но тогда?). Вот две фразы, приведенные как два разных типа функционирования (и действи­тельно, с виду):«

Сократ не писал

«Сократ» (Socrate) состоит из семи букв» и «тест на заменяемость»:

«Сократ» = имя учителя Платона (верно)

«Сократ» состоит из семи букв (верно)

имя учителя Платона состоит из семи букв (верно)»

Вот и чудно, в отношении законов, регулирую­щих приведенную проблематику, нет вопросов, если только не поднять вопрос относительно са­мого закона, закона имени собственного, отно­сительно этих парочек, которые именуются ка­вычками. Я говорю (им и тебе, моя любимая): это мое тело, в трудах и заботах, люби меня, проана­лизируй тело, которое я вам вверяю, которое я вытягиваю здесь на этой кровати из бумаги, про-

[165]

тяните кавычки между волосками, с головы до ног, и, если вы меня еще любите, вы войдете во вкус. А затем вы похороните меня, чтобы спать спокойно. Вы забудете меня, меня и мое имя.

Автор книги, о которой я говорю, он сам, а не его имя (он простит мне, что я не назвал его), проявляет сдержанность в отношении весьма интересной «позиции Quine» («слово-внутри-кавычек — это имя собственное слова, которое забрано в ка­вычки, и одновременно представляет собой сло­во, которое забрано (в) кавычки, и слово-внутри-кавычек, причем последнее относится к перво­му, как часть к целому», очевидно, что подобная логика включения может быть не совсем самодо­статочна, чтобы передать в полной мере это са­мое «одновременно», но здесь не это важно), и, намекая на «забвение», это его слово, забвение, «действительно облегченное тем сходством, ко­торое существует между словом и именем этого слова, преисполненным значения из-за своего положения между кавычками», он заключил, я цитирую: «Но нельзя позволить злоупотреблять этим сходством и путать два имени, не больше того, что по крайней мере не путают vert (зеле­ный) и verre (стекло)». Скажи это, повтори это. Червь (Ver) есть стих (Vers). He более того, по крайней мере, говорит он. Не более, если только не... Не более по крайней мере, эх, это ни­как не доходит? Хорошо, и не надо. «Не стоит». Согласен, обещаю, они больше не будут делать этого. Разве что не нарочно. Разве только по за­бывчивости, но невозможно нарочно забыть, поскольку они так похожи. — Кто? — Кто, кто, Сократ. Они мертвы, и они проходят сквозь нас, чтобы добраться до кассы, не они — их имена, в каждое мгновение. Даже в этот момент. Как же

[166]

они похожи. Никогда не забывай, что они дейст­вительно существовали вне своих имен. — Как так? — ты говоришь. — Да так, как ты и я. — Быть не может! — Да нет, может, может. Таким обра­зом, каждое слово должно быть оплачено, чтобы быть адресованным кому бы то ни было. Ав-то-ма-ти-чес-ки. Что бы я ни говорил, что бы я ни делал, я должен приклеить себе марку с изобра­жением этой нечистой парочки, этих незабывае­мых прохиндеев, этих двух терпеливых лжецов. Маленькая виньетка с королевской четой, сте­рильной, но бесконечной в своем идеальном по­томстве. Цинично, без единого су за душой, они пустили в обращение универсальную марку. Почтовую и гербовую, делая вид, что обеспечи­вают денежный оборот. И на самой марке их ви­дят двоих, одного перед другим, в процессе ри­сования марки и подписывания оригинала. Они афишируют себя. Этакий гигантский плакат. Они подписали нашу долговую расписку, и мы не можем больше не признавать ее. А также и наши собственные дети. Такая вот традиция, умопо­мрачительное наследие. Люди об этом даже не догадываются, им нет нужды знать, что они про­должают платить (взимание осуществляется ав­томатически), ни кому они платят (имени или сущности: имя есть сущность), чем бы они ни за­нимались, войной или любовью, когда они спеку­лируют на энергетическом кризисе, строят соци­ализм, пишут романы, организуют концентраци­онные лагеря для поэтов или гомосексуалистов, покупают хлеб или угоняют самолет, избираются тайным голосованием, хоронят близких, крити­куют без разбора средства массовой информа­ции, мечтают об огромном сафари, создают жур­налы, обучают или мочатся у дерева. Они могли даже никогда не слышать имени п. и С. (смотри-

[167]

ка, вдруг они показались мне совсем игривыми). Всеми видами культурных связей, т. е. почтовых, они платят свою мзду, и нет необходимости для этого быть оплаченным «платонизмом», и даже если ты низвергнула платонизм (посмотри на них, переверни открытку, как они пишут, скло­нив головы, в самолете). Конечно же, налог взи­мается в пользу имен, т. е. ни в чью пользу (за­меть, для «живых», это, строго говоря, ненамного отличается), потому что обоих пилотов больше не существует, а есть только подданные, поко­ренные, подчиненные своим именам, в изобра­жении, голова в головном уборе из имени. Не бо­лее чем Гегель, Фрейд или Хайдеггер, которые сами должны были стать на место законных на­следников, впереди или позади. Стоя или лежа, ни движения, ни шага без них. Хотелось бы ве­рить, что те, кто расплачивается лучше и быст­рее, те, по крайней мере, кто желает платить как можно меньше и расплатиться более честно, это те, кто пытается общаться прямо с ними, как ес­ли бы это было возможно, терпеливые филосо­фы, историки, архивариусы, которые упорно бьются над эмиссией марки, всегда хотят знать еще больше по этой теме, грезят об оригиналь­ном оттиске. Я, например. Но, естественно, чем больше стремятся расквитаться с долгом, тем больше платят. И чем меньше платят, тем больше расплачиваются, — вот в чем заключается ловуш­ка этого умозаключения. Ты не сможешь вернуть той же монетой. Невозможно вернуть, ты опла­чиваешь все и ничего этой голубой или оранже­вой карточкой. Она и не подлинная, и не под­дельная. Эмиссия марки в то же время огромна, она навязывается и заставляет признать себя по­всюду, обусловливает любой другой тип, тимпан или марку; и, однако, ты с трудом ее различаешь,

[168]

она миниатюрна, бесконечно делима, скомпоно­вана из миллиарда других позиций налогообло­жения или обложения дополнительными нало­гами, но погашенными. А мы, мой ангел, мы лю­бим друг друга, находясь на этой дороге, в этом пункте сбора дорожной пошлины, возвращаясь с уик-энда (к счастью, можно любить друг друга в машине), раздавленные налогами, в постоян­ном восстании против «прошлого», однако пол­ные признания и не тронутые долгом, как в пер­вое утро сотворения мира. Эта история — ловуш­ка, подстроенная тем, кто подписывает долговую расписку в пользу другого так, что другой стано­вится обязанным, ни сном ни духом не ведая, не успев протереть глаза, это история ребенка и история любви, и наша — если ты еще этого желаешь. С самой первой зари

А сейчас подвигай картинку со стороны в сторону, прокрути для се­бя этот фильм. А он-то собирается извергнуть се­мя (он говорит об этом не переставая, не так ли?), он хочет осеменить всю землю, и наилуч­ший рычаг для этого у него под рукой, посмотри, это С., бесплодный акушер. Итак, он овладевает им, он заполучает себе ребенка, через него, ekgonon, отпрыска или просто выгоду. Перед то­бой выстроились уменьшенные в размере рыча­ги в виде больших и поменьше шприцев. Все это происходит быстрее, чем в два счета, со спины другого, который с виду ничего и не замечает. И не без оснований это не попадает в цель, надо полагать, так же оно и пишется, и не перестает размножаться, этакая ветхозаветная чета боро­датых старцев, неисправимых фальшивомонет­чиков, которые не дают нам покоя по ночам сво­ими разглагольствованиями об истине, phantasmata и logoi, об удовольствии и запредельности

[169]

удовольствия, о политике, тирании, и первично­сти, и вторичности, и, наконец, об Эросе. Они са­ми в это не верили. При этом у них нет и тени со­мнения. А нам всего и остается, что выполнять приказы и следовать программе. А поскольку мне больше всех надо, я и расплачиваюсь боль­ше, чем кто-либо, поверь мне.

Уже рассвело. Ты вот-вот приедешь, и я предпочитаю ожидать тебя, почти не сомкнув глаз. Ты возвращаешься со сво­им «решением», своей «решимостью», и я внут­ренне готовлюсь к этому, пребывая в неведении, как приговоренный к смерти в своей одиночной камере. Невозможно с уверенностью утверждать, надеется ли он на «помилование» или ему гре­зится о том, что однажды на рассвете он сможет от него отказаться, чтобы, наконец, это сверши­лось и наступила смерть. Итак, я собираюсь запе­чатать это письмо (я не распечатывал то, другое, и пока не знаю, как им распорядиться, это, без сомнения, будет зависеть от тебя), я сказал тебе главное, то, о чем ты и так, должно быть, знала на протяжении многих, долгих лет, мы все пережили и все сказали бессчетное количество раз, в самой разной форме, словами и без слов, и каждое письмо, любой микроскопический знак уподобляется в один прекрасный миг этой кру­пинке соли, очень сухой на солнце, на коже, вслушайся, как ты говоришь, в ней Средиземное море, сохрани его, это пустяк, но это не имеет цены, сохрани это, как кольцо, скромный аква­марин, это пустяк, которому далеко до драгоцен­ного камня, но, если угодно, ему нет цены, мы плавали в нем и раз за разом погружались в заб­вение. Если ты не в состоянии расслышать, ни­кто не сможет тебя в этом обвинить по определе­нию, и особенно я. «Определять» предстоит тебе.

[170]

Существуют кольца, которых никогда не дарят, не хранят и не возвращают. Можно лишь вверить им себя, а можно и отречься. Поскольку я не хо­чу, чтобы ты получала это письмо по почте после бог весть какой сцены, поэтому я запечатываю его в конверт и отдам тебе только на вокзале.

Когда я занимаюсь корреспонденцией (не так, как в данном случае), я имею в виду, когда пишу под­ряд много писем, мне становится не по себе в момент вложения написанного в конверт. Вдруг я ошибусь адресатом, или перепутаю адреса, или вложу несколько писем в один конверт. И когда это случается со мной, нечасто, но все же, я снова вскрываю некоторые письма, после того как мне не удается их разглядеть на просвет в тот момент, когда я опускаю их в почтовый ящик. Моя сортировка и почтовая транспортировка — это и есть та самая сцена. Она предшествует и она же следует за навязчивой идеей выемки пи­сем, другой, будущей или той, которую я пропус­тил. Момент наваждения зачастую выходит за все пределы воображаемого. Как только письмо или стопка писем падают (я наконец разжал ру­ку), я стою, застыв перед почтовым ящиком, как перед непоправимым преступлением, искушае­мый дождаться следующей выемки, чтобы угово­рить почтальона и все вернуть, по крайней мере сверить в последний раз соответствие адресов (я решился на это однажды, но это выглядело не­много иначе, чтобы перехватить мою собствен­ную корреспонденцию, которая «следовала» ту­да, куда нежелательно было, чтобы она попала, и куда бы она попала раньше меня), а главное, что на один конверт приходится лишь одно, со­ответствующее ему письмо. Такая ситуация на­поминает признание в преступлении, которого

[171]

не совершал (как будто такое возможно; еще как возможно), это когда вещественные доказатель­ства выдаются за причину преступления. Во вся­ком случае, это признание перед почтовым ящи­ком, оно не имеет отношения к тому, что пишут, я хочу сказать, в том упрощенном смысле «по­слания», но только тогда, когда об этом уже гово­рят, когда дотрагиваются до него, когда наслаж­даются им. И не только из-за того, что во всем есть нечто от почтовой открытки, но даже если ты оставишь ее девственно чистой и без адреса, их всегда оказывается несколько, одновременно и в одном конверте.

как разница между Cedex (Корре­спонденция Предприятия) и Cidex. Cidex (Инди­видуальная корреспонденция с доставкой лично в руки), итак, скажем, провинция: вообрази себе батарею ящиков для писем в одном установлен­ном месте (в этакой затерянной в горах дере­вушке), они устанавливаются Почтовой службой, а почтальон заезжает на автомобиле или мото­цикле, и адресаты, «пользователи», приходят и вынимают свою корреспонденцию. Правила­ми может быть предусмотрено, что пользовате­ли имеют право включить специальную лампоч­ку, если хотят, чтобы «доставщик» заехал к ним в следующий раз. Они зовут почтальона без еди­ного слова, световым сигналом. И он приходит, чтобы принести или забрать.

Почтовая Прогности­ка — вот место для псих. и политпроблематики отныне (женский вопрос, вопрос психоанализа и политики, это вбирает в себя все); вопрос о Власти, как они еще говорят, это прежде всего почты и средства связи, это хорошо всем извест­но. Итак, необходимо знать, что объем перепис­ки будет увеличиваться приблизительно на 3 %

[172]

в год, как говорит Главный Инспектор, он нерав­но поделен между разными объектами коррес­понденции — более высокий процент у «эконо­мической» переписки, с понижением доли «до­машней». Это увеличение будет сопровождаться развитием информационных систем, которое в ближайшие годы перевернет не только высоко-индустриализированные страны, но также и дру­гие страны мира». Предположи, что я пишу кни­гу, положим «Платон и телеком.», это неизбежно попадет в руки г-на Брегу, Главного Инспектора Почт и Телекоммуникаций, он решает (потому что я его цитирую) выставить это на продажу, как они иногда делают, во всех почтовых отделе­ниях под видом благотворительности в пользу почтальонов. Книга представлена в каждом отде­лении, поэтому должно неплохо набегать. И по­том переводы. Более того, продавать ее по цене одной или двух упаковок марок — это значит позволить Платону проникнуть в деревушки. Чтобы увеличить продажу, по совету издателя я буду критиковать издательские учреждения и средства массовой информации (которые тоже являются почтовыми инстанциями) и сниму ленту: единственный писатель, который отказы­вается от той или другой эмиссии. Они тут же пригласят меня, и в последний момент — естест­венно, это будет сюрпризом для всех — я приму приглашение с условием, что смогу свободно импровизировать на тему почтовой инстанции в иранском восстании (революционной роли отдаления, роли Бога или аятоллы телекомейни, раздающего интервью с самого пригорода Па­рижа) или хотя бы выступать с тонкими коммен­тариями с завтрашнего дня в одном из ежене­дельников или ежемесячников. Очень тривиаль­но замечание, что отношения между почтой,

[173]

полицией и средствами массовой информации призваны глубоко видоизменяться, как любов­ное послание (еще под более тщательным на­блюдением, даже если это всегда было так), по причине информации. А следовательно, и все сети п. п. (псих. и пол.). Но разве отношения меж­дуполицией, психоаналитическим учреждением и письмами будут этим существенно затронуты? Неизбежно, и это уже начинается. Разве По смог бы построить на этом Украденное письмо? Спо­собно ли оно к такой адаптации? Здесь я заключу пари, что да, но это будет достаточно трудно. За­кат почтовой эпохи — это, без сомнения, также и закат литературы. Мне все-таки представляется более вероятным, что в своем теперешнем состо­янии посредством психоанализа не под силу про­честь Украденное письмо, скорее последнее спо­собно выдать ему его же отражение, что весьма немаловажно для прогресса данного института. В любом случае, прошлое и настоящее вышеупо­мянутого института немыслимы без некоторой почтовой технологии, без корреспонденции, об­щественной или частной, даже секретной, кото­рая отметила в них этапы и кризисы, предпола­гая достаточно определенный тип почтовой ра­циональности, отношений между монополией Государства и тайной частных посланий, как и их бессознательных следствий. Пусть часть «личной» переписки стремится к нулю, это не уменьшит шансов великой переписки (послед­ней Фрейда или Кафки), это преобразит все поле аналитической практики, причем в более или менее короткий срок, со всеми вообразимыми и невообразимыми последствиями «аналитичес­кой ситуации», «сеанса» и форм трансфера. Про­цедуры «сортировки» и распределения, пути пе­редачи касаются также самой основы посланий,

[174]

чтобы не затрагивать содержания, и я говорю не только о воображаемом содержании. «Конверт» исчезает, нужно бы найти что-то другое, но в то же время это будет империя почтовых открыток без границ, которая начинается буквально с чер­ты, еще до того, что они называют письмом (еще даже до появления переписки в виде пучка раз­ноцветных палочек или узелков у инков), и упа­док почтовой открытки в «узком смысле», той, которой уже почти больше века, но которая в ка­честве одного из последних феноменов, знака устремления к закату, составляет часть «класси­ческой» почтовой системы, «почты», станции по доставке почты, «документа» для передачи, осно­вы и послания. В разговорном языке отличают почту в узком смысле, если угодно, от других средств связи (телеграфа или телефона, напри­мер, и связи в целом), отличают именно благода­ря этой черте: транспортировка «документа», его материальная основа. Представление довольно расплывчатое, но весьма полезное для создания консенсуса вокруг банального понятия почты — ив этом действительно есть необходимость. Но достаточно немного проанализировать это понятие «документа» или его материальной ос­новы, как сразу же возникают трудности. (Ты только что позвонила с вокзала, ты устраиваешь­ся в поезде, а я вдруг почувствовал себя очень спокойно. Еще несколько часов, и я поеду встре­чать тебя.) Таким образом, это некая форма ос­новы, которая находится на грани исчезновения, и бессознательное должно с этим смириться, и этот процесс уже начался. Я говорил тебе о прогрессирующем исчезновении частной пе­реписки и о моем ужасе перед «коллективным» конвертом. В тот момент я еще не читал г-на Бре­гу. Я только что сподобился на это. Представь се-

Дата добавления: 2015-08-05